Франческа понимала, что рано или поздно ей придется назвать имя своего мужа и что это приведет королеву в неописуемое бешенство. Она помнила что произошло, когда Лестер женился на мне.
Страх Франчески еще более усилил подозрения королевы.
— Ну же, девушка, — воскликнула она. — Кто твой супруг? Признавайся, или мне придется выколотить из тебя его имя.
— Мадам, мы уже очень давно любим друг друга. С тех самых пор, как мой первый муж так трагически погиб…
— Да, да. Кто он? Признавайся, девушка. Клянусь Богом, если ты немедленно не повинуешься мне, ты жестоко пожалеешь об этом.
— Это мой господин Эссекс, — прошептала Франческа.
Она рассказывала потом, что королева уставилась на нее так, как будто потеряла дар речи. Ей стало так страшно, что она забыла, что находится в присутствии монарха, которого она не имеет права покидать без позволения. Она поднялась с коленей и, спотыкаясь, выбежала из комнаты, а королева все продолжала стоять, глядя ей вслед.
Она бежала по коридорам дворца, когда ее настиг свирепый и угрожающий голос королевы.
— Пошлите за Эссексом! Немедленно доставьте его ко мне.
Франческа прямиком направилась в Лестер-хаус, куда и прибыла в состоянии, близком к обмороку. Я уложила ее в постель, и она рассказала мне о том, что произошло во дворце.
Пенелопа, которая также была при дворе, приехала сразу после нее.
— Там разразился настоящий ад, — сообщила она. — Эссекс у королевы, и они кричат друг на друга. Один Бог ведает, чем все закончится. Говорят, что еще до вечера Эссекс окажется в Тауэре.
* * *
Мы ждали бури. Я живо помнила момент, когда Симьер сообщил королеве о том, что Лестер женат. Она хотела отправить его в Тауэр, от чего ее отговорил граф Сассекс, и она смягчилась. Я не знала, насколько глубока ее привязанность к моему сыну, но понимала, что она имеет совершенно иную природу, чем любовь Елизаветы к моему мужу. Корни ее взаимоотношений с Лестером уходили глубоко в ее детство. Росток ее влечения к моему сыну казался мне очень хрупким, и мне было страшно за Эссекса. Он не обладал тактичностью Лестера. Он попытается укрыться за бравадой там, где Лестер пустил бы в ход все свое искусство дипломатии.
Мы с Пенелопой и Франческой ожидали в Лестер-хаусе. Наконец к нам присоединился и Эссекс.
— Итак, — произнес он, — она в ярости. Она обвинила меня в неблагодарности и напомнила мне, что она меня вознесла, но в ее силах меня и низвергнуть.
— Ее излюбленная тема, — заметила я. — Лестер всю свою жизнь выслушивал подобные заявления. Она не собирается отправить тебя в Тауэр?
— Мне кажется, она на грани этого. Я сказал ей, что преклоняюсь перед ней, но, несмотря на это, буду жить собственной жизнью и имею право самостоятельно выбирать себе жену. Она ответила, что ненавидит ложь, а если ее подданные что-то от нее скрывают, то только потому, что они стыдятся правды. На это я ответил, что, зная ее вспыльчивый характер, я всего лишь стремился избегнуть скандала.
— Робин! — воскликнула я. — Неужели, ты так и сказал?
— Что-то в этом роде, — беспечно ответил он. — И я спросил ее, почему она так против моего брака, а она ответила, что если бы я представил ей свою просьбу надлежащим образом, она бы ее рассмотрела.
— И отказала бы тебе! — воскликнула я.
— И это означало бы, что мне пришлось бы не подчиниться, а это гораздо серьезнее, чем просто навлечь на себя недовольство королевы.
— Когда-нибудь ты зайдешь слишком далеко, — покачала я головой.
Много позже мне предстояло вспомнить эти слова, но даже тогда они прозвучали как набат, предостерегающий об опасности.
— И еще, — красуясь, продолжал он, — она сказала мне, что ее разгневала не только наша скрытность, но также и то, что она возлагала на меня большие надежды, а я вступил в неравный брак.
Я участливо обернулась к Франческе. Я хорошо понимала ее чувства, ведь подобные аргументы приходили в голову и мне. Мне хотелось ее утешить и подбодрить, поэтому я произнесла:
— Она не сказала бы так разве что об особе королевских кровей. Я помню, как она была готова или, во всяком случае, утверждала, что готова женить Лестера на принцессе.
— Это был лишь предлог, чтобы скрыть истинную причину, — самодовольно кивнул Эссекс. — На ком бы я ни женился, она все равно пришла бы в бешенство.
— Вопрос заключается в том, — заговорила Пенелопа, — что будет теперь?
— Я в опале. Меня прогнали. «Теперь ты должен прислуживать своей жене, — заявила мне Елизавета, — поэтому пока я запрещаю тебе являться ко двору». Я поклонился и покинул ее. Она в прескверном настроении. Не завидую я сейчас ее приближенным.
Я спрашивала себя, насколько он искренен. Казалось, гнев королевы его нисколько не тревожит, что не могло не радовать Франческу.
— Представь себе, как сильно он тебя любит, — сказала я ей, — если не боится ради тебя навлечь на себя немилость Елизаветы.
Эти слова прозвучали эхом, донесшимся до нас из минувших лет. Танец повторялся, только на этот раз партнером королевы вместо Лестера был Эссекс. Двор как всегда загудел, обсуждая новость. Эссекс изгнан. Как это обрадовало его молодых соперников вроде Рейли и старых фаворитов. Даже Хэттон воспрял духом. В последнее время бедняга Хэттон значительно сдал, что было особенно заметно на фоне его былой активности. А ведь некогда он был лучшим танцором при дворе. Он и сейчас позволял себе наслаждаться танцами и даже танцевал с королевой, демонстрируя былое изящество. Эссекс затмил их всех, но его изгнание было на руку молодым фаворитам, таким как Рейли и Чарльз Блаунт.
Бедняге Хэттону было не суждено извлечь преимущества из ссылки Эссекса. Он становился все слабее и вскоре был вынужден удалиться в свой дом в Эли, где провел в мучениях несколько месяцев, страдая от какой-то болезни внутренних органов, а в конце года умер.
Королева опять погрузилась в меланхолию. Она ненавидела смерть, и никто не смел говорить о ней в ее присутствии. Должно быть, ей было очень грустно наблюдать, как ее старые друзья опадают с дерева жизни подобно переспевшим сливам, изъеденным болезнями и насекомыми.
Это заставляло ее все больше обращаться к молодежи.
Когда Франческа произвела на свет сына, мы назвали его в честь отца Робертом. Королева сменила гнев на милость и позволила Эссексу вернуться ко двору. Но его жену она видеть не желала.
Итак, королева и мой сын вновь были друзьями. Она держала его при себе, танцевала с ним, смеялась над его шутками, забавлялась его откровенностью. Они часто играли в карты до самого утра. Люди из ее ближайшего окружения утверждали, что когда Эссекса не было рядом, она не находила себе места.
О да, повторялась модель отношений королевы с Лестером, но Лестер из всего извлекал уроки, а Эссекс, увы, учиться не желал.
* * *
В конце концов я смирилась с тем, что королева никогда не простит мне брак с Лестером и что я всегда буду лишь сторонним наблюдателем событий, создававших историю нашей страны. Такой женщине, как я, очень трудно было принять этот факт, но я была не из тех, кто хандрит, сложив руки. Как и мои сын и дочь, я была готова бороться до конца. Мне всегда казалось, что если бы мне только было позволено хоть один раз встретиться и побеседовать с королевой, мы смогли бы отречься от старых обид. Она бы вспомнила, какое удовольствие доставляло ей наше общение, и, возможно, нам удалось бы прийти к некоторому взаимопониманию. Я уже была не Леттис Дадли, а Леттис Блаунт. Правда, у меня был молодой супруг, который обожал меня, и это могло вызвать ее раздражение. Возможно, она считала, что я заслуживаю наказания за содеянное. Я спрашивала себя, дошли ли до Елизаветы слухи о том, что это я помогла Лестеру покинуть этот мир. Видимо, нет. Она бы этого ни за что так не оставила.
Но я продолжала надеяться. Эссекс говорил мне, что всякий раз, когда он затрагивает тему моего возвращения ко двору, она мрачнеет так, что на нее страшно даже смотреть, отказывается обсуждать этот вопрос, отворачивается от него и не разговаривает с ним весь вечер. Она ясно давала понять, что этой темы не позволено касаться даже ему.
— Мне придется проявить осторожность, — говорил мне сын. — Но я все равно добьюсь своего.
Я догадывалась, что она свирепствует гораздо сильнее, чем Эссекс мне говорит, поскольку она намекнула, что своей настойчивостью он может добиться только собственного изгнания. Но я знала своего Роберта. Он никогда не успокаивался, пока ему не удавалось настоять на своем. Однако в этом вопросе он противопоставил свою волю воле королевы.
Такова была моя жизнь. Я была уже не молода, но все еще привлекательна. У меня был дом, которым я очень гордилась. Моя кухня славилась на всю страну. Я открыто соперничала с королевскими замками и надеялась, что королеве об этом известно. Я лично наблюдала за приготовлением салатов из продуктов, выращенных в моих садах. В моих погребах хранились мускат и мальвазия, а итальянские и греческие вина я зачастую приправляла собственными специями. За моим столом подавали только самые нежные и вкусные засахаренные фрукты и орехи. Я посвятила себя изготовлению лосьонов и кремов, отвечающих потребностям моей кожи и волос. Они подчеркивали мою красоту, и мне временами казалось, что она только расцветает по мере того как я становлюсь старше. Моя одежда отличалась элегантностью и стильностью. Все платья были сшиты из шелка, дамаста, парчи, тафты и несравненной красоты бархата, который я предпочитала всем другим тканям. С каждым годом красильщики становились все искушеннее в своем ремесле, поэтому среди моих нарядов были платья совершенно изумительных цветов: переливчато-синие и ярко-зеленые, зеленовато-коричневые и ярко-голубые, алые и золотисто-оранжевые… Мои швеи работали без устали, стремясь сделать меня еще красивее, и скажу без ложной скромности, результат меня радовал.
Я была счастливой женщиной, если не считать одного несбыточного желания. Мой супруг был значительно моложе меня, и это помогало мне сохранять собственную молодость. Моя семья окружала меня любовью. Все признавали факт того, что мой сын успел стать самой яркой звездой при дворе. У меня не было ни малейших причин для недовольства, и я говорила себе, что должна забыть об этом желании, отбрасывающим тень на всю мою жизнь. Я должна была забыть о королеве, считавшей, что я должна понести наказание. Я должна была принимать жизнь такой, как есть. Я напоминала себе, что в моей жизни много радости, и наибольшую радость мне доставлял мой сын, преданно любивший меня и поставивший меня на пьедестал в центре семьи.
Почему же я позволяла стареющей мстительной женщине становиться между мной и моими радостями. Я забуду о ней, говорила я себе. Лестера нет. У меня новая жизнь. Я должна наслаждаться тем, что у меня есть, и благодарить судьбу.
Но я не могла забыть о ней.
Впрочем, дела моей семьи не позволяли мне скучать. Пенелопа, хотя и родила лорду Ричу еще двух детей, все больше разочаровывалась в браке. У нее был роман с Чарльзом Блаунтом, и они постоянно встречались в моем доме. Я считала, что не имею права их критиковать. Как я могла себе это позволить? Ведь я отлично понимала их чувства. Впрочем, даже если бы я и попыталась им помешать, они не обратили бы на меня никакого внимания. Чарльз Блаунт был необычайно привлекательным мужчиной, и Пенелопа рассказала мне, что он мечтает о том, чтобы она вообще оставила Рича и поселилась с ним.
Я спрашивала себя, что по этому поводу скажет королева. Я знала, что она опять во всем обвинит меня. Всякий раз, выражая неудовольствие заносчивостью Эссекса, она подчеркивала, что эту черту он унаследовал от своей матери, и это подтверждало ее неослабевающую враждебность ко мне.
Большая часть того, что происходило в этот период с моим сыном, вошло в историю. Его жизнь была открытой книгой для всех, желающих почитать ее. Его эмоции и переживания были доступны взору посторонних наблюдателей, а когда Эссекс проезжал по улицам, люди выходили из домов, чтобы поглазеть на него.
Я знала, что он и в самом деле заносчив, необычайно честолюбив, но в глубине души я также знала, что ему не хватает умения использовать свои таланты. У Лестера это умение было. Берли обладал им в избытке. Хэттон, Хинидж… все они продумывали каждый свой шаг. Но мой сын, Робин, любил кататься на самом тонком льду. Иногда мне кажется, что ему было присуще врожденное стремление к самоуничтожению.
Он признался мне, что уже не верит в реальность осуществления когда-либо своих планов в Англии. Единственным стремлением Берли было продвижение его собственного сына, Роберта Сесила, а Берли имел огромное влияние на королеву.
Меня потрясло, что мой сын мечтал о том, чтобы занять место Берли, самое важное из всех. Королева ни за что не рассталась бы с Берли. Она могла боготворить своих фаворитов и любимцев, но в душе всегда оставалась прежде всего королевой и прекрасно понимала значимость Берли. Часто, когда я беседовала с сыном, мне становилось не по себе, ибо Робин считал, что он способен управлять государством. Любя его всем сердцем, я понимала, что даже если его умственные способности соответствуют этой задаче, его неизбежно подведет темперамент.
В течение нескольких месяцев, проведенных им в семье Берли, он познакомился с сыном Берли, тоже Робертом. Внешне они были совершенно разными. Роберт Сесил отличался очень низким ростом, и у него было небольшое искривление позвоночника, которое еще и подчеркивалось модой того времени. Он болезненно переживал из-за своего недостатка. Королева к нему благоволила, осознавая его несомненную одаренность, и предоставляла ему все возможности для продвижения при дворе. Однако она привлекла внимание всех придворных к его недостатку, наделив одним из прозвищ, которые она так любила давать своим фаворитам. Он стал ее Гномиком.
Учитывая то, что Берли уверенно занимал свое место, с которого его могла сместить разве что смерть, Эссекс решил, что единственным шансом отличиться является участие в битве.
В это время королева была весьма озабочена состоянием дел во Франции, где после убийства Генриха Третьего на трон взошел Генрих Наваррский. Однако удержаться на французском троне оказалось задачей не из легких. Поскольку Генрих был гугенотом, а католическая Испания, невзирая на поражение армады, по-прежнему представляла собой угрозу, было решено оказать Франции помощь.
Эссекс рвался во Францию.
Королева отказывалась дать ему согласие, чему я только радовалась. Тем не менее я тревожилась, помня, что он вполне способен уехать без позволения королевы. Он, вне всякого сомнения, считал, что королева простит ему все, что бы он ни сделал.
Теперь он постоянно пребывал в дурном настроении и не говорил ни о чем, кроме своего желания отправиться во Францию. Наконец она сдалась. Он взял с собой моего младшего сына Уолтера, и, увы, мне уже никогда не суждено было его увидеть, так как он погиб в битве под Руаном.
Я почти ничего не писала об Уолтере, самом младшем и самом тихом из моих детей. Его брат и сестры уверенно заявляли о себе, стремясь каким-либо образом привлечь к себе внимание. Уолтер был совсем другим. Мне казалось, он пошел в отца, а остальные дети в меня. Мы все любили этого скромного и ласкового мальчика, хотя порой не обращали на него внимания. Как же нас потрясла его гибель! Я понимала, что Эссекс оплакивает смерть брата и казнит себя за то, что убедил его составить ему компанию и отправиться сражаться во Францию. Именно Эссекс стремился воевать, а Уолтер хотел во всем походить на старшего брата. И теперь Эссекс не мог забыть о том, что если бы он поступил так, как того хотела королева, Уолтер остался бы в живых. Хорошо зная Эссекса, я понимала, что глубина его переживаний не уступает моей.
До нас доходили сведения о нем. Он был отважен в бою. Еще бы! С его беспечной и бесстрашной натурой иначе и быть не могло. Он ценил своих солдат и осыпал их почестями даже тогда, когда не имел на это права, на что Берли справедливо указывал королеве. Мы все переживали за него, потому что те, кто возвращался домой, рассказывали о его абсолютном бесстрашии и равнодушии к опасностям. Даже если он просто собирался поохотиться, он без малейших колебаний делал это на вражеской территории.