Явное дело, упрежден был Сидорка,— несколько успокоившись, продолжал Гордей.—Дворню вооружил, псов с цепи поспускал, даже сирот-трудников из монастырского села пригнал. Проку-то от монастырьих людишек мало оказалось, поразбегались они, да и кому охота за нечестивца сего голову свою класть...
Добре, хоть не ушел Сидорка. Гридя и Истома, царствие им небесное,— молодцы! — подал голос Ивашко и добавил: — А что упрежден был сын боярский, не иначе. Ежели не знал бы, откуда б те осторожники взялись?
Так купчих грамот и не сыскали. И куды он их, окаянный, припрятал, там же и на мою деревеньку были? — громко, с хрипом вздохнув, безнадежно развел руками Корень; его длинный подбородок, заросший редкой кустистой волосней, обвис, казался еще больше, чуть не в пол-лица, всегда лихо сдвинутый набок обтрепанный поярковый колпак был нахлобучен на лоб.
И хоромы спалить не успели! — досадуя, воскликнул другой лесовик с болезненно-желтым отечным лицом и темными мешками под запавшими глазами.
Слава богу, Рудак, что в живых остался,— буркнул еще кто-то.
Ежли бы не Клепа, что на болотную стежку вывод, никто б не ушел,— с необычной для него серьезностью заметил Митрошка.
Ин ладно, передумкой прошлого не воротишь! — махнул рукой атаман.— Придет час, узнаем, кто иуда. Ныне ж о деле поговорить надобно. Долго мыслил я об том и вот что скажу вам, молодцы, Вельми опасным стал промысел наш в тутошних местах. На боярские и монастырьи села не сунешься с силой такой, купцы в одиночку не ходят, большие обозы со стражей нам не взять. А тут еще острожники серпуховские и коломенские дыхнуть не дают! Надо уходить отсюды! — повысил он голос и, не обращая внимания на ропот, который послышался вслед его словам, громко продолжал: — Да, уходить надо. Давно уж я об том думал, а после дел вчерашних и вовсе решил: за Оку пойдем, в Рязанские земли!
Там тоже не разгуляешься — степь близко,— возразил Рудак.
А лес в Рязанщине какой — за версту все видать,— поддержал его Корень.
И все ж надо туды идти! — с горячностью воскликнул атаман.— Тут нас всех перебьют или переловят. Слышали, небось, что купец московский, которого мы под Серпуховым перехватили, сказывал? Задумал великий князь Дмитрий Иванович, извести ватаги со всей земли Московской. И он это исполнит! — жестко, словно чеканом по железу рубал, произнес он.
Раздался недовольный гул, кто-то выкрикнул:
Мельник шума не боится!
Не потому, что так князю Дмитрию охоче или всесильный он,— продолжал уже спокойнее вожак.— В другом тут дело. Вот все вы не первый год промысел ведете. А заметили, что в последнее время мало кто пристал к ватаге нашей? Оттого все оно, что обезлюдела Московская земля после сечи Куликовской, остальным ослабление от поборов дали. Ведомо мне: не платит Москва в Орду дань после мамайщины... Теперь-от давайте судить, рядить, что делать станем.
Выходит: был бы покос, да пришел мороз! — желчно заметил Рудак, его дряблые щеки, заросшие седыми волосами, всколыхнул едкий смешок.
Тут не можно, там тоже с рязанцами сыр-бор не разведешь. Конец ватаге пришел, так что ли, Гордей? — раздраженно выкрикнул Епишка, его рябое от оспы лицо перекосилось, ссузившимися серыми шальными глазами смотрел он на Гордея.
Ты брось сие, Епишка! Раздор посеять хочешь? Не выйдет! — вспыхнул чернобородый; густые, сросшиеся на переносице брови, под которыми углились темные глаза, сердито нахмурились.— Никого не неволю, тебя ж тем паче! Кто как хочет, пущай так и делает!— громовым басом заорал он.— Зачем я вас на Рязанские земли зову? Боярским и монастырским людям худо там живется, вот и начнут они к нам приставать. На Рязани мы скоро войдем в силу и еще покажем себя,
Гордей дело говорит — надо за Оку подаваться,— поддержал атамана Клепа.
Спорили недолго. Большинство ватажников вскоре согласилось с вожаком. Лишь четверо, в том числе Епишка, решили остаться в коломенском лесу.
А с острожником как быть? — напомнил Рудак.
Верно! Забыли вовсе! Не с собой же его брать, ан и отпустить не можно! — зашумели лесовики.
Оно б и очень можно, да никак нельзя! — вставил свое слово и Митрошка.
Можно, не можно! — передразнил его рябой.— Повесить острожника на суку, и весь сказ!
Дело Епишка орет! Одним ворогом меньше будет!..
Жизнь Федора снова оказалась в опасности, и снова на
выручку ему пришел лесной атаман.
Погодьте, молодцы! — властно остановил он лесовиков, которые уже намерились идти за пленником в землянку.— Прежде поговорить с ним хочу. Может, что нужное для ватаги узнаем. А порешить его всегда успеем — не убежит.
Ишь, заступник нашелся,— буркнул Епишка, сизые пятна на его широких скулах побагровели от злости.— Чего там еще годить? — выкрикнул он и, ища поддержки, забегал серыми колючими глазами по лицам лесовиков. Но те молчали, и рябой, не преминув в сердцах сплюнуть, смирился.
ГЛАВА 5
Уже несколько дней жил пленный порубежник в разбойном стане. Раз в день в землянке появлялся безмолвный Клепа. Все остальное время Федор оставался один, запертый в своей убогой лачуге. Казалось, о нем забыли. Лесовики готовились к уходу в Рязанское княжество и были заняты сборами. Главный недруг порубежника — рябой - вместе с тремя своими приятелями исчезли из лесного лагеря видимо отправились куда-то на разбойный промысел.
Стояли теплые, солнечные дни, хотя уже наступила осень. Все больше желтых и красно-бурых пятен появлялось среди темно-зелеиой листвы дубов и лип, все дольше зависал по утрам туман и ложбинах, к югу потянулись косяки журавлей, диких уток и гусей.
Нога Федора почти зажила, и он всерьез стал готовиться к побегу. Ему повезло: роясь в тряпье, сваленном в кучу в углу землянки, наткнулся на ржавый нож с длинным лезвием, который, видимо, обронил кто-то из разбойников.
Обрадованный находкой, Федор долго любовался полустершейся резьбой из больших и малых кружков на деревянной рукоятке. Отрезал голенище от сапога, смастерил лапоть для больной ноги. Каждый день оноткладывал по два-три сухаря из тех, что приносил ему Клепа. Ночью пленника не сторожили, - он убедился в этом, прободрствовав несколько раз до утра. Встречи с лесовиками после того как окажется на воле, Федор не опасался — нож в его руках был надежным оружием. Оставалось только выбраться на свободу. К счастью, землянка была сложена еловых бревен. Кое-где они прогнили, и дерево легко поддавалось ножу. Чтобы по рисковать, Федор работал ночами. Вскоре он незаметно для чужого глаза сделал сквозные надрезы в бревнах стены, выходящей в сторону леса. В нужное время надрезанные куски дерева можно будет вытолкнуть наружу и выползти через щель.
Наконец Федор решился бежать. Пообедав толокняной кашей, пленник улегся на куче тряпья, заменявшей ему постель. В землянке было совсем темно, но заснуть Федору неудавалось, хотя прошлой ночью он почти не спал. Думал о напарнике по порубежному дозору: «Жив ли? Добрался ли до Коломны?..» Думал о товарищах по острогу, которых надеялся вскоре увидеть. Перенесся мыслями в родное село под Вереей, откуда много лет назад ушел на княжью службу... Как давно он не видел своих! Сестре Марийке уже ныне лет восемнадцать — заневестилась, брат Петрик стал парубком, татко и матинка вовсе, должно, постарели. Как они там? Все собирался наведаться, да как выкроить время служилому человеку — то рати, то походы... «И Гальку, не иначе, потерял...» — подумалось ему о соседской дивчине, первой любви: защемило в груди, грусть заполнила сердце. «Дали слово друг дружке, а верно, уже не ждет, замуж вышла. Да и пошто ей маяться, ежели пропал где-то нареченный».
Все было будто вчера, а сколько годочков минуло!..
До семнадцати лет Федор жил с родными в Сквире — в ста верстах от Киева. Крестьянская община была там большая — много дворищ. Он родился в семье вторым после старшей Олеси. Кроме них, были еще двое меньших — Марийка и Петрик. Отец Федорца (так его звали тогда), Данило, трудился с восхода солнца до позднего вечера, мать тоже не знала отдыха, разрывалась между домом и полем, где помогала мужу; семья жила впроголодь, бедствовала и нуждалась. В дворище Данило был неравноправным — подсоседком, работал не только на себя, но и на хозяина Андрушка, скорого на расправу мордатого мужика, с длинным рыже-седым чубом, закрученным за оттопыренное ухо. В дворище, кроме Андрушкиной семьи, было еще несколько зависимых, не имевших ни лошадей, ни сохи, даже семена для посевов приходилось брать у хозяина. Одни потеряли все в неурожайные годы, других разорило лихолетье, третьи, подобно Даниле, лишились хозяйства при вражеском набеге. Благо, хоть сами уцелели. Дозорные успели предупредить крестьян, они спрятались в поросшей густым лесом балке, но вся живность — лошади, волы, коровы — досталась ордынцам...
Пришлось Даниле идти на поклон к Андрушку, чье дворище, расположенное в глубинке волости за Сквирой, уцелело. Имел Андрушко больше сорока пахотных участков, разбросанных по всей округе. Даниле он выделил испещренный оврагами суглинок, далеко от села. Возделать такую землю было непросто, к тому же Андрушко требовал сначала отработать на него, а потом ужо заниматься своим полем. Только зимой жил Данило с семьей дома. Все остальное время, с ранней весны до поздней осени, он с детьми вынужден был ютиться в шалашах на своем отдаленном угодье.
Забот хватало: кроме работы в поле, они еще держали небольшую пасеку, разводили бобров, ловили рыбу. И все одно едва сводили концы с концами.
Владел Сквирой и всей волостью, в которую входили Трилесы, Ягнятин, Фащове, Рожны и другие поселения, Юрий Половец, потомок половецкого хана Тугорхана. Еще во времена великих князей киевских его орда осела на прирубежных с Диким полем землях и охраняла их от набегов других степняков. За это Тугорхан и получил во владение всю Сквирскую округу. Когда пришли чужеземцы во главе с великим Князем литовским Ольгердом, Юрий первым переметнулся на их сторону, и ему оставили его волость с фамильным замком в Рожнах.. Но теперь надо было платить дань Ольгерду, и Половец чуть ли не втрое увеличил подати и налоги с крестьян, ремесленников и купцов. Сразу же поднялись и цены— мыто за продажу товаров стали брать не один грош с копы, а два, выросли и обестки — за передвижение по волости с каждого проезжего, с каждого воза. Увеличилось и рыбное мыто, и бобровое, и воскобойное. Больше надо было платить за мед и горелку.
Особенно тяжко сказалось это на бедняках. Собирал налоги для Половца хозяин дворища Андрушко; трое его сыновей служили в литовском войске, он сам снаряжал их в походы и потому не платил повинностей, и не было на него управы. Протестовать было бесполезно и опасно: за сопротивление жестоко наказывали, хозяин дворища тут же вызывал из Сквиры воинов-драбов, и те быстро усмиряли недовольных.
Надолго запомнилось Федорцу, как он со сверстниками попытался дать отпор Андрушку, когда его люди пришли требовать дополнительную подать за пчел и бобров. Платить было нечем, не помогли и уговоры — хозяин приказал разрушить запруду на речке и поломать улья. И тогда Федорец с дружками прогнали их. А через день-другой в селе появились драбы; парней схватили и немилосердно, в кровь избили плетьми, да так, что они недели две не могли ни встать, ни сесть. На всю жизнь у Федорца осталась злая память о том дне — рубцы и шрамы. Вскоре после этого в Даниловой семье случилось и вовсе страшное горе: Олесю перестрели в лесу и убили. В селе знали, что это дело рук Андрушковых сыновей, но ничего доказать было нельзя — все равно насильники остались бы безнаказанными, только беды не оберешься. Тогда Митко, жених Олеси, и двое его дружков подстерегли ночью на дороге старшего сына Андрушка, расправились с ним, а сами ушли из села невесть куда.
Спустя неделю после Олесиных похорон к Даниле снова явился Андрушко с драбами и, ссылаясь на новую грамотку Ольгерда, отобрал половину имущества покойной.
Поседевший, как лунь, за эти несколько злосчастных недель, Данило решил уходить из родных мест. Увы, был он не первым и не последним — немало скиталось по свету таких горемык, что не в силах терпеть нужду и бесчинства, покинули отчий дом и родную волость. Такое было всюду в захваченном чужеземцами крае — в ту пору вся западная часть бывшей Киевской Руси, вплоть до Переяславля и Брацлава, находились под властью Ольгерда; и в поисках счастья горемыки тянулись на север — в Тверские, Московские, Новгородские и другие земли.
Данило вначале очень тревожился: как встретят их там? Найдут ли они пристанище?.. Надеялись, конечно, на доброе, но такого сочувствия не ожидали. В селе под Вереей— небольшом городке на южном рубеже великого княжества Московского, где сквирчане осели и стали строиться, соседи не только разрешили им пользоваться всем необходимым в крестьянском житье, ной помогли распахать поросший вековыми деревьями участок, выделенный переселенцам. Вместе выжигали лес, корчевали пни, чтобы успеть подготовить к весне пашню. Кто-то из местных назвал сквирчан побратимами. Это слово прижилось, так они с той поры и величали друг друга.
Новоселы построили беломазанную хату, амбар и хлев, расширили поле и в урожайные годы возили продавать в Верею рожь, овощи, свиней.
Беда пришла на пятый год. Весна и лето выдались холодные, дождливые, весь урожай ржи и овса, не дозрев, полег на корню, гнили овощи — свекла, лук, репа, даже капуста не завязалась. Запасов почти не осталось, потому что и прошлый год был неурожайным, слякотным. Зима грозила падежом скота, голодом. Особенно тяжело пришлось старожильцам, которые ко всему еще должны были выплатить оброк наместнику великого князя в Верее. У ближайшего соседа Данилы Никитки, щуплого краснолицего мужичка с пшеничными усами и бородкой, от бескормицы пали лошадь и корова. Он больше других помогал Даниловой семье, первым назвал сквирчан побратимами, и теперь они делились с ним остатками своих скудных запасов, собирали для него позднюю ягоду в лесу, заготавливали кору деревьев, чтобы примешивать ее при выпечке хлеба к крохам ржи.
Федорец старался за всех, сам срубил несколько сосен, наколол дров, перевез их соседям, одно слово, помогал* как мог. И не только потому, что когда-то Никитка выручал их. Была у Никитки дочь, Галька, чернявая, смуглая дивчина, на несколько лет моложе Федорца. Такая бойкая и говорливая, что первое время добродушный парень немало натерпелся от ее проказ и насмешек. А потом родилось светлое чувство. Раньше Федорец считал эту остроглазую, колючую девчонку за сестренку, и вдруг... Навсегда запомнился ему тот день. Свернув с проезжего большака, они с отцом выехали на проселок, ведущий к селу. Еще издали увидели соседей, что правились с пашни .Галька поотстала, плелась, глядя себе под ноги, последней. Услыхав конский топот, вскинула голову, остановилась. Широко раскрыв глаза, смотрела на телегу, на Федорца, который правил лошадьми. Парень помахал ей, крикнул, но девушка не ответила, продолжала стоять недвижно, не отводя от него взгляда. И вдруг сорвалась с места, бросилась бегом за своими. Федорец удивленно уставился ей вслед, перед глазами долго мелькала белая холщовая рубаха и темная коса. На парня будто наваждение нашло — взволновался, сердце зачастило...
Родители, узнав обо всем, договорились меж собой: если господь поможет пережить голодное время, осенью быть свадьбе...
Напасть случилась вскоре после Николы зимнего. Как-то ранним утром Федорца разбудили приглушенные крики, бабий и детский плач. В хате было совсем темно, тусклый свет едва пробивался сквозь маленькие оконца, затянутые бычьими пузырями. Парень сел, прислушавшись, уловил торопливый взволнованный шепот матери, изредка прерываемый настороженным голосом отца. Рядом на лавке тихо посапывали во сне Марийка и Петрик.
«Вроде бы у соседей гомонят!» — с тревогой подумал Федорец. Быстро надев на босу ногу лапти и накинув зипун, подался к двери, следом за сыном поспешил и Данило.
Во дворе у Никитки было многолюдно и заполошно. Тиун верейского воеводы с двумя холопами сводили за неуплату оброка коровенку и козу — последнее, что еще оставалось. Жена Никитки, худая, болезненная баба, вцепившись руками в мужа, с трудом удерживала его, порывавшегося броситься к лихоимцам. Галька, босая, в одной рубахе, стояла у раскрытых настежь ворот и, широко расставив руки, загораживала выход. Дюжий холоп, ухмыляясь, приподнял ее одной рукой, хотел облапить. Она стала вырываться, но он держал крепко, пока девушка не укусила его в щеку. Холоп рассвирепел, отшвырнул ее в сторону: она упала навзничь в снег, зарыдала. Никиткины малыши, жавшиеся к материнскому подолу, разревелись еще громче. Холоп, мазнув ладонью по лицу, увидел кровь и вовсе взбеленился. Подскочил к Гальке, схватил ее за ворот рубахи, замахнулся кулаком. Но Федорец успел раньше, оттолкнул его, загородил девушку. Тот с маху ударил парня и в следующий миг, словно подкошенный, повалился к его ногам. Подбежали тиун и второй холоп, навалились на Федорца, но он, словно играючи, стряхнул обоих со своих плеч, схватил оглоблю и .пошел на лихоимцев. Выкрикивая черную брань и угрозы, те пустились наутек со двора...