— Царский посол! — Вельяминов сразу вспотел. — А мы–то закрылись. — Срывающимся голосом закричал стоявшим внизу воинам:
— Отворяй! Отворяй скорей!
Заскрипели петли, ворота подались, распахнулись. Татары ворвались в кремль. Полосуя лошадь плетью, скакал мурза Ахмед, у Красного крыльца соскочил с седла, ругаясь последними словами, побежал наверх.
— Где ваша княгиня? Попа вашего главного подавайте сюда!
Из толпы бояр вышел митрополит Алексий, встал на верху лестницы, на две ступеньки выше Ахмеда.
— Здравствуй, мурза. Чего тебе надобно?
«Сейчас владыка с ним поговорит, ишь гневен!» Митя протиснулся вперед, встал рядом, руку положил на рукоять меча (когда только успел мечом опоясаться!), глядел во все глаза на мурзу, на митрополита, за спиной слышал шепот матери:
— Митя, иди назад. Иди сюда.
Дмитрий, казалось, не слышал. Назад идти, за боярские спины прятаться? Как же! Небось Евпатий Коловрат не прятался!
Мурза кричал про разбой, про то, как в лесу у него девку отбили.
Митрополит сочувственно:
— Так, так, ишь грех какой! — и вдруг добавил: — Видать, не перевелись удальцы на Руси! — Потом уставился на мурзу, седые брови сошлись в одну черту:
— А что за девка такая? Откуда ты ее добыл? Нам ведомо, как ты села жег да русских людей губил!
Мурза рассвирепел, брызгая слюной, заорал:
— Ты что, поп, одурел? Забыл ты, с кем разговариваешь?
Алексий ему спокойненько:
— С послом небось? А только кто тебя знает, посол ты аль нет? Басмы [63]твоей я не видел.
Мурза сунул руку в халат.
— Пайцзе? На!
Митрополит взял, взглянул мельком — серебряная пластинка, тонкий узорный чекан. Протянул Мите.
— Князь Дмитрий, посмотри.
— Владыко, а что тут за завитушки такие?
— Надпись басурманская. Эй, посол, читай, чего здесь сказано?
Ахмед выпрямился, расправил плечи, точно вырос у всех на глазах, прочел без крика, торжественно:
— Силою вечного неба! Всякий, кто с трепетом и послушанием не исполнит повеления Кульны–хана, пусть будет убит!
Бешено затопал ногами:
— Слышал ты! Слышал?!
— Что говорить, грозно! А только… — Митрополит смолк на миг. Митя так и впился в него глазами. — Только ты, мурза, полегче топай аль не слышал, что Кульну твоего, как барана, зарезали? Царем у вас нынче в Сарай–городе сидит Навруз.
Мурза попятился, оступился:
— Науруз?!
— Что, княже, не поклониться ли нам царю Наврузу послом Кульниным? Забить его в колодки [64]да и отправить в Орду!
— Так его! — Дмитрий швырнул басмой в Ахмеда.
Владимир, которого до того старый Бренко крепко держал за плечо, вдруг вырвался, оттолкнул бояр, прыгнул вперед:
— Бей ордынцев!
Мурза, выхватив саблю, пятился с крыльца:
— Меня в колодки? Ордынцев бить?!
Не задержи Володю Дмитрий, спознался бы он с татарской саблей.
Митрополит шагнул за мурзой, тесня его вниз, говорил спокойно, но страшно:
— Поберегись, мурза, вложи саблю в ножны, не то в самом деле в колодки забью… Ну, то–то же. Уноси ноги, пока цел, да разбойничать на Руси зарекись — как бы худо не было!
Глядя вслед татарам, Дмитрий сказал:
— И что, владыко, ты их отпустил? Забить бы мурзу в колодки.
— Нельзя, Митя. — Митрополит погладил кудрявую вихрастую голову мальчугана. — Кто его знает, царя–то? Как бы Навруз на такое дело взглянул? Ворон ворону око не выклюнет.
Только в полях под Москвой мурза немного опамятовался, поехал шагом.
Кто–то из татар, призвав на помощь Аллаха, решился спросить мурзу:
— Куда же теперь поедем?
Ахмед поднял голову, ответил негромко, печально:
— Путь остался один — в Крым, к генуэзцам, в Каффу. [65]
ГЛАВА ВТОРАЯ.
1. РАССВЕТ
Семка проснулся от холода. Утро. На лесной прогалине белеет туман. Из–за густого осинника виден краешек огромного красного солнца. Парень поднялся со мха потихоньку, чтоб не разбудить Настю. Пошел в лес.
Благодать–то какая! Посмотришь на землю против солнца — трава стоит, жемчужная от росы, и блеска в ней мало, зато паутинка, сетью растянутая меж сосен, самоцветами унизана.
Пока собирал хворост, вроде легко на душе было, а вернулся на поляну, запалил костер, дымной струей заволокло сердце. Глядел на Настю, думал: «Печаль ты моя, я ли тебя не люблю, головы своей за тебя не жалел, а ты… Не иначе околдовал татарин девку, напустил порчу. Как новую напасть избыть, на черный морок с мечом не пойдешь!»
Не заметил, что Настя проснулась; когда шевельнулась она, поднял голову, пытливо заглянул в тихие, глубокие озера ее печальных очей. Потемнела их прозрачная лазурь, тишина стала обманчива, и ждешь тревожно — поднимется из синей бездны неведомое, холодным плёсом [66]сверкнет.
Неведомое! Когда–то думал, что все мысли Настины изведал, а ныне… Гадай о них по потаенному блеску очей, жди беды. Вот и сейчас прозрачные искры дрожат у нее на камышинках ресниц. Кабы искры эти только лесной росой были!..
И опять спор, и опять то же.
— Лада моя, доколе мучить меня будешь? Неужто вправду в монастырь от меня уйдешь? Невмоготу мне это.
Долго, долго смотрела она на Семена, — вот ведь, кажется, близкий, родной, а по–прежнему не прижмешься к парню: ужасом зимним изошла душа, и Семкиных ласк ей не надо. Страшно! Вдруг он мурзу напомнит. Скинула плащ, подхватила упавшую косу.
— Не мучь меня, Сема. Нет у меня никого, кроме тебя, только и к тебе пути мне заказаны, для такой одна дорога — в черницы, грех замаливать.
— Да где он, грех–то? Мурза грешил, а ты виновата? Настенька! — хотел обнять. Настя рванулась прочь, спасаясь от сомнений своих, полоснула парня по сердцу:
— Небось попрекнешь потом, что порченую в жены взял…
И ушла, приминая моховые кочки. Семка глядел ей вслед: пошла к ручью — умыться… не оглянулась даже. Туман! Туман!
Лесам скоро конец, по всем приметам, жилье людское близко, надо бы помаленьку выбираться из дебрей, да неведомо: ушел мурза в Орду аль нет?
Но хлебушко на исходе, каждую крошку беречь приходится, не выйти нельзя.
А потом куда?
Настя в монастырь, а ему, Семке, и идти некуда.
Дрогнули под утренним ветром листья осин, розоватые космы тумана шевельнулись, поползли, цепляясь за ветви, обволокли Семку, стали студеной, беспросветной, белесой мглой… И опять тишь в лесу, только птицы щебетать начинают.
Вдруг сучок треснул. В ельнике мелькнула серая тень.
Волк?!
Настя хотела крикнуть, позвать Семку, но промолчала: обрадуется парень, невесть что подумает, почто ему сердце зря бередить — стояла, затаясь, и только тут разглядела, что это не лютый зверь [67]лесной, а просто бездомный пес вышел на поляну и сел недалеко от костра.
За шелестом осин едва разобрала Настя негромкую речь Семена:
— Что, пес, чаю, голоден ты? Эк брюхо у тебя подвело.
Парень вынул из–за пазухи ломоть хлеба, взвесил на руке, подумал, отломил половину, швырнул псу; тот испуганно бросился в сторону, потом понял, кинулся обратно к хлебу, жадно проглотив кусок, растерянно повел носом по пустому месту, взглянул на Семку, вильнув хвостом, доверчиво подошел к нему.
Настя глядела из–за сосны. Ей ли Семена не знать, а таким никогда его не видывала.
«Вот он каков, с бродячим псом последним куском поделился, пожалел, да и сам он какой–то понурый, жалкий».
— Эх, псина, видать, солоно тебе пришлось, и драный, и голодный, — тихо говорил Семка, — ишь и репей прошлогодний в шерсти у тебя запутался, а у меня в сердце горе репьем сидит. — Смолк, гладил собаку, вздохнул: — Вот покинет меня Настя, я таким же бездомным бродягой стану. — Обнял пса за шею, ткнулся лицом в косматую шерсть.
Что–то давно потерянное, теплое, девичье шевельнулось в груди у Насти, бросилась к Семену, только и смогла вымолвить:
— Сема, милый, прости!
— Настя!
Взглянул ей в глаза — прежние! Привлек Настю к себе, поцелуями осушил ей глаза, целовал дрожащие губы, тяжелые кольца снова упавшей косы.
По–старому, по–доброму смеялась Настя, но вдруг будто опомнилась, сказала строго:
— Отпусти меня. Доброй женой тебе буду, а пока отпусти.
Семен послушно откинулся, пристально посмотрел на Настю, потом взглянул на пса, сидевшего рядом.
— Друг, ведь это ты мне Настю вернул! — И вдруг, ухватив удивленного пса за уши, притянул к себе и крепко поцеловал в холодный, мокрый нос.
2. В СТЕПЯХ ОРДЫНСКИХ
Наконец–то над головой не серый войлок московских туч, а высокий, промытый дождями, синий–синий шатер родного неба. Под ним степи лежат ковром зеленеющим.
Тагай не стал дожидаться мурзы — пока старый пес скачет в Москву да обратно, можно поспеть в Орду. Оболгать посла перед ханом дело страшное, но… Кульна поверит, и неизвестно еще, кому удача будет — мурзе или сотнику: пути Аллаха неисповедимы, а плетку Ахмед–мурзы Тагай не забыл. Когда же в первых кочевьях узнали татары, что Кульны нет в живых, еще больше обрадовался Тагай. Весть о новом хане арканом упала на шею Кульниного посла, осталось затянуть петлю. Добыв свежих коней, Тагай спешил в Сарай–Берке.
Вечером с высокого берега татары увидели излучину Итиля. [68]Широко разлились полые воды великой реки. Отложив переправу до утра, Тагай велел разводить костры, сам пошел к реке. Встав наверху у края обрыва, зорко вглядывался в темнеющие заречные низины, где медленно расползались молочные пятна тумана.
Из низин души поднялись, поползли оробелые, смутные мысли: «Кто скажет, кому знать дано, что ждет тебя, Тагай? Дороги твои холодной мглой заволокло. Ой, как бы за мурзу да и головой не поплатиться».
Небо на закате потухло, не разберешь, где вода, где туман. С реки потянуло сыростью.
Сотник поежился. «Самое время теперь для джиннов. Жуть!» Еще раз взглянул на реку и пошел к весело трещавшим кострам. У огня было тепло, в котлах варилась конина, вкусно пахло бараньим салом. Все опять стало легко и просто. После дня пути крепко хотелось есть.
Пока ужинали — стемнело. Татары стали укладываться. Растянувшись на кошме, задремал и Тагай. Вокруг тихо, но и сквозь сон чуткое ухо кочевника ловит привычные звуки: шелестит слабый ночной ветер в травах да где–то совсем рядом слышно — жуют и переступают с ноги на ногу стреноженные лошади.
Сотника разбудило звонкое тревожное ржание. Лошади беспокоились неспроста: из степи, на огонь костров, кто–то шел. Выслав навстречу дозор, Тагай напряженно вслушивался. Издалека донесся оклик, ответа не разберешь. Сотник лег, примял ухом сухую колючую траву, слушал землю. Понял — воины повернули обратно, с ними идет пеший.
Подойдя, пришелец низко поклонился:
— Благословение Аллаха и мир над вами.
Тагай ответил радушно:
— И над тобой пребудет милость его. Садись к огню, будь гостем нашим.— А сам взглянул зорко и быстро. Перед ним стоял древний старик, одетый в рваный халат. Кто он? Нищий? Дервиш? [69]Нет! Тагая не проведешь, он и сам хитрый, от его глаз не ускользнуло, что лохмотья на госте были когда–то драгоценным китайским пурпуром.
Старик сел перед костром. Глубокие тени упали на властные складки, таившиеся в уголках его губ.
Нет и нет! Этот человек никогда не просил милостыни у дверей мечети!
Накормив гостя, сотник достал узкий медный кувшин, пару чарок. Старик поглядывал искоса, укоризненно. Видя это, Тагай засмеялся:
— Ты не думай — я закон помню, вина у меня нет. [70]— Открыл кувшин, потянул носом, прищелкнул: — Тут у меня буза, [71]ай хороша! Не простая, не из проса, рисовая! — Налил гостю чарку. Выпили. Буза была хмельной, пенной.
Тагай повел хитрый расспрос издалека, старик отвечал охотно, только имени своего не назвал; изредка, вместо ответа, сам спрашивал Тагая, и незаметно так вышло, что старик ничего ему не сказал, а все дела сотника выведать сумел.
Костер догорел, горячие угли подернулись пеплом, и, как сквозь пепел, помнил потом Тагай, старик наклонился над ним, сказал тихо:
— Запомни мои слова, сотник. Милость Науруз–хана прими, но знай — жить Наурузу недолго. Жди нового хана из–за Яика. [72]
К утру старик ушел, никем не замеченный.
3. КНЯЗЬЯ СУЗДАЛЬСКИЕ
— Смотри, брат, смотри! Никак басурмане за Волгу норовят перебраться? — говорил князь Дмитрий Костянтинович Суздальский, наклонясь над обрывом.
— Так и есть, в половодье, через Волгу, вплавь. Ну и ну! А я чаю, не выгребут, потопнут. Как думаешь?
Андрей Костянтинович подъехал к краю, не слезая с коня, заглянул вниз, потом перевел глаза на брата.
— Потопнут? Тоже сказал! Виданное ли дело, чтоб конный татарин потоп? А хвосты у коней на что? Так и поплывут, за хвосты держась, кони и вывезут.
— Это так. Да ведь широко ишь разлилась Волга и холодно, поди?!
Андрей усмехнулся:
— Что ты об ордынцах печалишься! Дни теплые стояли, воду малость прогрело. — И, поглядев на татар, добавил: — А ловко управляются, собаки! Всю поклажу в турсуки [73]помечут, сыромятными ремнями затянут, ни капли воды в мешок не попадет.
В последний раз проверил Тагай, хорошо ли приторочены на лошадиных боках турсуки, провел рукой и по своему мешку: кожа добротная — не промокнет.
Прежде чем пустить лошадь в воду, посмотрел по сторонам и только тут заметил на верху обрыва князей с дружиной. «Тоже, поди–ка, в Сарай–Берке к новому хану спешат». Какое ему до того дело, пусть едут князья в Орду, сотнику они не мешают — степь широка.
Тагай повернулся к реке. Волны Итиля мыли лошадиные копыта. Сказал негромко:
— Да поможет пророк нам и лошадям нашим. — Первым вошел в холодную воду.
Дно уходило круто вглубь, еще несколько шагов, и лошадь поплыла, отфыркиваясь, потянула за собой сотника, Тугай подгребал одной рукой, помогая ей…
Дмитрий вскочил в седло, погнал коня. Догнав брата, молча поехал рядом, искоса поглядывая на него; тот ехал, мерно покачиваясь в седле, смотрел в сторону.
«Авось промолчит брат, корить больше не станет».
Но Андрей не промолчал. Все еще отворотясь, точно в пустой степи что углядел, Андрей Костянтинович спросил:
— Так–таки и будешь у Навруза–царя ярлык [74]на великое княжение просить?
Дмитрий упрямо мотнул головой.
— Эк пристал! Сказал буду — и буду. Мое слово крепко!
Андрей Костянтинович засмеялся невесело, скрипуче:
— Мне ли не ведомо, сколь крепко твое слово! Покойному князю Ивану Московскому ты крест целовал — клялся, а ныне о том забыл. В Орду едешь, у Москвы ярлык перекупать. С Наврузом–царем, с поганым норовишь сторговаться. Не по отчине и дедине [75]великое княжение добывать идешь. Послушай брата старейшего, не греши. На сем воровстве шею сломаешь.
Как же, уломаешь Дмитрия! Упрям. Ишь подбоченился, на стременах привстал, глаголет бесстыдно:
— Не пужай ты меня грехом. Я под князем Иваном смирно сидел, ну, а коли он помер, стало быть, я чист перед Митькой. Что хочу, то творю. Что нам Москва–то? Чем Суздаль хуже? Ты зеваешь, так я урву.
— Урвешь! Обдерут тебя в Орде, как липку.
— Тебе, брат, на меня глядеть завидно, вот и каркаешь, казны жалко, вот и лукавишь.
Андрей нахмурился: