Не ожидая подтверждения со стороны юнги, капитан повернулся к матросу, который только что справился с печальной задачей зашивания трупа.
– Иогансен, ты что-нибудь смыслишь в навигации?
– Нет, сэр.
– Ну, не беда. Все равно, ты теперь будешь штурманом. Перенеси свои вещи в корму, на штурманскую койку.
– Слушаю, сэр, – весело ответил Иогансен, выступая вперед. Но прежний юнга все еще не трогался с места.
– Чего же ты ждешь? – спросил капитан.
– Я не подписывал условия на матроса, сэр, – был ответ. – Я подписывал на юнгу. И я не желаю быть матросом.
– Укладывайся и ступай на бак.
На этот раз приказ капитана звучал грозно и властно. Парень мрачно сверкнул глазами, но не двинулся с места.
Тут Вольф Ларсен показал свою чудовищную силу. Все произошло неожиданно, с быстротой молнии. Он сделал гигантский прыжок и ударил юнгу кулаком в живот. В тот же миг я почувствовал острую боль в области желудка, как будто ударили меня самого. Я упоминаю об этом, чтобы показать, как чувствительны были в это время мои нервы и как непривычны были для меня подобные грубые сцены. Юнга – весивший, кстати, не менее ста шестидесяти пяти фунтов – согнулся пополам. Его тело безжизненно повисло на кулаке Ларсена, словно мокрая тряпка на палке. Он был подброшен в воздух, описал короткую дугу и рухнул на палубу, ударившись о нее головой и плечами. Так он и остался лежать, корчась от боли.
– Ну как? – обратился Ларсен ко мне. – Вы приняли решение?
Я взглянул на приближавшуюся шхуну, которая уже почти поравнялась с нами; ее отделяло от нас не более двухсот ярдов. Это было стройное, изящное суденышко. Я различал крупный черный номер на одном из парусов и, по виденным мною раньше картинкам, сообразил, что это лоцманское судно.
– Что это за судно? – спросил я.
– Лоцманское судно, «Леди Майн», – угрюмо ответил Ларсен. – Оно доставило своих лоцманов и возвращается в Сан-Франциско. При таком ветре оно будет там через пять или шесть часов.
– Будьте добры дать им сигнал, чтобы я мог попасть на берег.
– Очень сожалею, но я уронил свою сигнальную книгу за борт, – ответил капитан, и в группе охотников послышался смех.
Секунду я колебался, глядя ему прямо в глаза. Я видел, как ужасно разделался он с юнгой и знал, что меня, быть может, ожидает то же самое, если не худшее. Как я уже сказал, я колебался, но потом сделал то, что я считаю самым смелым поступком в моей жизни. Я подбежал к борту, и, размахивая руками, закричал:
– «Леди Майн», а-o! Возьмите меня на берег. Тысячу долларов за доставку на берег!
Я ждал и смотрел на двоих людей, стоявших у руля; один из них правил. Другой поднес к губам рупор. Я не поворачивал головы, хотя каждую секунду ожидал смертельного удара от человека-зверя, стоявшего за мной. Наконец, когда мне казалось, что прошли уже века, я не выдержал и оглянулся. Ларсен не тронулся с места. Он стоял в той же позе, слегка покачиваясь в такт кораблю и раскуривая новую сигару.
– В чем дело? Что-нибудь случилось? – раздался крик с «Леди Майн».
– Да! – благим матом заорал я. – Спасите, спасите! Тысячу долларов за доставку на берег!
– Мой экипаж слишком угостился водкой во Фриско! – крикнул вслед за мной Ларсен. – Вот этот, – он указал на меня пальцем, – видит уже чертенят и морских змей!
Человек на «Леди Майн» расхохотался в рупор. Лоцманское судно прошло мимо.
– Дайте ему нахлобучку от моего имени! – долетели прощальные слова, и оба человека помахали руками в знак приветствия.
В отчаянии, я облокотился на перила, глядя, как стройная маленькая шхуна отделялась от нас все более широкой полосой холодной океанской воды. Она будет в Сан-Франциско через пять или шесть часов! У меня голова шла кругом и ком подступал к горлу. Курчавая волна ударилась о наш борт и соленой влагой брызнула мне на блузу. Ветер налетал свежими порывами и «Призрак», сильно раскачиваясь, черпал воду подветренным бортом. Я слышал, как вода с шумом врывалась на палубу.
Когда, немного спустя, я оглянулся, я увидел юнгу, с трудом поднимавшегося на ноги. Лицо его было мертвенно бледно и искажено сдерживаемой болью. Он казался совсем больным.
– Ну, Лич, ты идешь на бак? – спросил капитан.
– Да, сэр, – последовал смиренный ответ.
– А ты? – вопрос относился ко мне.
– Я дам вам тысячу… – начал я, но капитан прервал меня.
– Брось это! Ты согласен приступить к обязанностям юнги? Или мне придется взяться за тебя?
Что мне было делать? Дать себя зверски избить и, может быть, даже совсем укокошить – не имело смысла. Я твердо посмотрел в жестокие серые глаза. Они были, как из гранита, хотя ими глядела живая человеческая душа. В глазах людей бывают видны их душевные движения, но эти глаза были мрачны и холодны, и серы, как само море.
– Ну, что же?
– Да, – сказал я.
– Скажи: да, сэр.
– Да, сэр, – поправился я.
– Как тебя зовут?
– Ван-Вейден, сэр.
– Имя?
– Гэмфри, сэр. Гэмфри ван-Вейден.
– Возраст?
– Тридцать пять, сэр.
– Ладно. Пойди к повару и пусть он тебе покажет, что делать.
Так совершилось мое невольное поступление на службу к Вольфу Ларсену: он был сильнее меня, вот и все. Но в то время это казалось мне чем-то фантастическим. Эта история не кажется мне менее фантастической и теперь, когда я оглядываюсь на нее. Она всегда будет представляться мне чем-то чудовищным и непостижимым, каким-то ужасным ночным кошмаром.
– Подожди.
Я послушно остановился на пути к кухне.
– Иогансен, собери всех наверх. Теперь, когда у нас все выяснилось, справим похороны и освободим палубу от ненужного хлама.
В то время как Иогансен собирал экипаж, двое матросов, по указаниям капитана, положили зашитый в холст труп на доску, служившую крышкой для люка. Вдоль обоих бортов на палубе лежали, дном кверху, маленькие лодки. Несколько матросов подняли доску с ее жуткой ношей и расположили ее на этих лодках, с подветренной стороны, так что ноги трупа высовывались за борт. К ним был привязан принесенный поваром мешок с углем.
Похороны на море представлялись мне всегда торжественным и внушающим благоговение событием, но эти похороны быстро разочаровали меня. Один из охотников, темноглазый маленький человечек, которого товарищи называли Смоком, рассказывал анекдоты, щедро сдобренные бранными и непристойными словами. Каждую минуту группа охотников разражалась хохотом, который напоминал мне хор волков или лай адских псов. Матросы, стуча сапогами, собрались на корме. Свободные от вахты и спавшие внизу протирали глаза и тихонько переговаривались. На их лицах было мрачное и озабоченное выражение. Очевидно, им мало улыбалось путешествие с таким капитаном, начавшееся к тому же при таких неблагоприятных предзнаменованиях. От времени до времени они украдкой поглядывали на Вольфа Ларсена, и я видел, что они его побаиваются.
Капитан подошел к доске, и все обнажили головы. Я присматривался к ним – их было всего двадцать человек, или двадцать два, считая рулевого и меня самого. Мое любопытство было извинительно, так как мне, по-видимому, предстояло на долгие недели или месяцы быть запертым с этими людьми в этом миниатюрном плавучем мире. Матросы, большею частью, были англичане и скандинавы, с тяжелыми, неподвижными лицами. С другой стороны, лица охотников, изборожденные следами игры необузданных страстей были более энергичны и разнообразны. Странно сказать, но я сразу же заметил, что в чертах Вольфа Ларсена не было ничего порочного. На его лице тоже были глубокие борозды, но это были линии решимости и силы воли. Его лицо скорее казалось дружелюбным и откровенным, и это впечатление усиливалось благодаря тому, что он был гладко выбрит. Мне трудно было поверить – до ближайшего нового случая, – что это лицо того самого человека, который так обошелся с юнгой.
В тот миг, когда он открыл рот, чтобы заговорить, резкий порыв ветра налетел на шхуну и сильно накренил ее. Ветер свистел и пел в снастях. Некоторые из охотников тревожно поглядывали вверх. Подветренный борт, у которого лежал покойник, зарылся в море, и когда шхуна выпрямилась, вода перекатилась через палубу, обдав всем нам ноги до щиколотки. Внезапный ливень обрушился на нас, и каждая капля колола, как градом. Когда шквал пронесло, Вольф Ларсен заговорил:
– Я помню только часть похоронной службы, – сказал он. – Она гласит: «И останки да будут опущены в воду». Так вот и опустите их.
Он умолк. Люди, державшие доску, были смущены; видимо, краткость церемонии озадачивала их. Но капитан яростно накинулся на них:
– Поднимайте с этого конца, черт вас подери! Какого дьявола вы еще возитесь?
Конец доски был поспешно поднят, и мертвый человек, словно выброшенная за борт собака, ногами вперед, соскользнул в море. Уголь, привязанный к ногам, потянул его вниз. Он исчез.
– Иогансен, – бодрым голосом обратился капитан к новому штурману, – раз уж все наверху, ты и оставь их здесь. Уберите марселя. Нас ожидает зюд-ост. Возьмите-ка кстати рифы у кливера и грота.
В миг все на палубе пришло в движение. Иогансен выкрикивал слова команды, матросы тянули и травили всевозможные канаты, и все это было совершенно непонятно для меня, сухопутного человека. Но меня особенно поразило проявленное этими людьми бессердечие. Смерть человека была для них мелким эпизодом, который канул в воду вместе с зашитым в холст трупом и мешком угля, а корабль продолжал свой путь, и работа шла своим чередом. Никто не был огорчен. Охотники смеялись над каким-то свежим анекдотом Смока. Люди натягивали снасти, а двое полезли на мачту. Вольф Ларсен всматривался в облачное небо с наветренной стороны. А мертвец, позорно умерший, безобразно похороненный, уходил все дальше и дальше в глубину…
Тогда мне вдруг стала ясна жестокость и неумолимость моря. Жизнь показалась дешевой и мишурной забавой, чем-то диким и бессмысленным, каким-то бездушным метанием среди всяческой грязи. Я держался за перила и смотрел через пустынные, пенящиеся волны на стлавшийся туман, скрывавший Сан-Франциско и калифорнийский берег. Дождевые шквалы налетали между мной и этим туманом, скрывая от меня даже его. А это странное судно, с его ужасным капитаном, кланяясь и приседая, скользило на запад, в широкие и пустынные просторы Тихого океана.
Глава IV
Мои старания приспособиться к новой обстановке охотничьей шхуны «Призрак» сопровождались для меня бесконечными страданиями и унижениями. Мэгридж, которого экипаж почему-то называл «доктором», охотники – «Томми», а капитан – поваром, стал теперь совсем другим человеком. Перемена в моем положении побудила и его совершенно иначе относиться ко мне. Насколько угодливо и заискивающе он держался раньше, настолько же властный и враждебный тон он принял теперь. Действительно, я больше не был изящным джентльменом, с кожей нежной, как у «леди», а стал обыкновенным и довольно бестолковым юнгой.
Он нелепо требовал, чтобы я называл его «мистером Мэгридж» и был невыносимо груб, когда объяснял мне мои обязанности. Помимо работы в кают-компании с примыкавшими к ней четырьмя маленькими спальнями, я должен был помогать ему на кухне, и мое полное невежество в области чистки картофеля и мытья грязных горшков служило для него неиссякаемым источником саркастического изумления. Он отказывался принять во внимание, чем я был, или вернее, ту обстановку жизни, к которой я привык. Это было частью принятой им по отношению ко мне позиции; и я признаюсь, что прежде, чем окончился день, я уже ненавидел повара сильнее, чем кого бы то ни было в своей жизни.
Этот первый день был для меня тем труднее, что «Призрак», «имея все рифы взятыми» (с подобными терминами я познакомился лишь впоследствии), нырял в волнах, которые посылал на нас ревущий зюд-ост. В половине пятого я, под руководством мистера Мэгриджа, накрыл стол в кают-компании, установив предварительно решетку для бурной погоды, а затем начал приносить из кухни чай и кушанья. По этому поводу я не могу не рассказать о своем первом близком знакомстве с бурным морем.
– Глядите в оба, а то смоет, – напутствовал меня мистер Мэгридж, когда я покидал кухню с огромным чайником в одной руке и с несколькими караваями свежеиспеченного хлеба под мышкой другой. Один из охотников, долговязый парень, по имени Гендерсон, направлялся в это время в каюту. Вольф Ларсен курил на юте свою неизменную сигару.
– Идет, идет! Держись! – закричал повар.
Я остановился, так как не понимал, что собственно «идет», и видел, как дверь кухни захлопнулась за мной. Потом я увидел, как Гендерсон, словно сумасшедший, бросился к вантам и полез по ним с внутренней стороны, пока не очутился на несколько футов над моей головой. Потом я увидел гигантскую волну, с пенистым хребтом, высоко вздымавшуюся над бортом. Я стоял как раз на ее пути. Мой мозг работал медленно, потому что все было для меня ново и странно. Я только чувствовал, что мне грозит опасность. В ужасе я оцепенел на месте. Тут Ларсен крикнул мне с юта.
– Держитесь за что-нибудь, Горб!
Но было уже поздно. Я прыгнул к снастям, за которые я мог бы уцепиться, но был встречен опускающейся стеной воды. Мне трудно сообразить, что произошло потом. Я был под водой, задыхался и тонул. Мои ноги ушли из-под меня, и я кувырком куда-то полетел. Несколько раз я натыкался на твердые предметы и жестоко ушиб правое колено. Потом волна вдруг отхлынула, и я снова мог перевести дух. Меня отнесло к кухне и дальше по проходу, к подветренному борту. Боль в колене была невыносима. Я не мог стоять на этой ноге или, по крайней мере, мне так казалось. Я был уверен, что она у меня сломана. Но повар уже кричал мне из кухни:
– Эй, вы! Долго ли мне вас ждать? Где чайник? Уронили за борт? Не жаль было бы, если бы вы сломали себе шею.
Я сделал попытку встать на ноги. Чайник был все еще у меня в руке. Я проковылял в кухню и отдал его повару. Но Мэгридж кипел негодованием – настоящим или притворным.
– Растяпа же вы, я вам скажу. Ну куда вы годитесь, хотел бы я знать? А? Куда вы годитесь? Не можете чай донести, не расплескав. Теперь мне придется заваривать новый.
– Ну, чего вы тут сопите? – через минуту с новой яростью набросился он на меня. – Ножку ушибли? Ах вы, маменькин сынок!
Я не сопел, но лицо у меня было искажено болью. Собрав всю свою решимость и стиснув зубы, я заковылял от кухни до каюты и обратно, без дальнейших инцидентов. Этот случай имел для меня двоякие последствия: ушибленную коленную чашку, которая, без надлежащего ухода, заставила меня страдать много месяцев, и прозвище «Горба», которым наградил меня с юта Вольф Ларсен. С тех пор все на шхуне иначе и не называли меня, пока я настолько не привык к этому, как если бы это было моим именем с первого дня моей жизни.
Нелегко было прислуживать за столом кают-компании, где восседали Вольф Ларсен, Иогансен и шестеро охотников. Начать с того, что каюта была мала, и двигаться по ней было тем труднее, что шхуну качало и кидало во все стороны. Но что было мне особенно тяжело, это полное равнодушие ко мне со стороны обслуживаемых мною людей. Я чувствовал, как под платьем у меня все более и более распухает колено, и от боли у меня кружилась голова. В зеркале на стене каюты я видел свое бескровное искаженное болью лицо. Все сидевшие за столом должны были видеть мое состояние, но никто из них не сказал мне ни слова. Поэтому я был почти благодарен Ларсену, когда, застав меня после обеда за мытьем тарелок, он бросил мне:
– Не обращайте внимания на такие пустяки. Со временем вы привыкнете. Вас, может бытъ, немного скрючит, но все-таки вы научитесь ходить.
– Вы назвали бы это парадоксом, не правда ли? – добавил он.
По-видимому он остался доволен, когда я утвердительно кивнул и ответил обычным: «Да, сэр».
– Вы, кажется, кое-что смыслите в литературе? Ладно. Я как-нибудь побеседую с вами.
С этими словами он повернулся и вышел на палубу. Когда вечером я справился со своей бесконечной работой, меня послали спать на кубрик, где для меня нашлась свободная койка. Я был рад лечь и уйти хоть на время от несносного повара. К моему удивлению, платье высохло на мне, и я не замечал ни малейших признаков простуды от последнего купанья, ни от продолжительного пребывания в воде после катастрофы с «Мартинецом». При обычных обстоятельствах, после всего испытанного мною, мне пришлось бы лежать в постели и пользоваться уходом сиделки.