Если в лесу лиса могла пользоваться жильем барсука, а выдра — жильем лисы, то здесь, в степи, каждый зверь рыл обязательно себе свою собственную нору, очень и очень редко пользуясь чужой, принадлежащей большею частью какому-нибудь родственному ему зверю. Те же, кто не имел норы, должны были иметь либо быстрые ноги, например, зайцы, либо далеко в даль видевшие, зоркие глаза, как стрепета и дрофы. В лесу же такие ноги и глаза не были большой необходимостью.
Позднее это мнение мое подтвердилось еще тем, что, как я узнала, водные жители тоже не имеют большой зоркости глаза, так как в воде, которая не так прозрачна, как воздух, излишняя зоркость была бы ни к чему.
Это первое мое сравнение двух разнородных областей, посещенных мной, побудило меня и в будущей жизни глубже вдумываться в окружающую меня обстановку. Поэтому в старости я шлю свое горячее спасибо широкому раздолью степей и всем их обитателям без исключения.
Однако та степь, которая навеяла на меня такие чудные мысли, не была, собственно говоря, настоящей степью, так как большая часть ее была обращена людьми в поля. Настоящие, нетронутые степи, которые мне теперь тоже знакомы, нисколько не изменили моего взгляда, а потому я сохраняю это название и за теми местами, куда попала я после моего второго, почти невольного бегства.
Я бродила по этим степным местам до самых холодов. Очень хорошо помню один утренний мороз, который пробрал-таки меня, когда, выспавшись в покинутой норе суслика, я вылезла наружу.
Это было удивительное время для моих наблюдений. Суслики и сурки, близ которых мне приходилось жить, уже давно к моему удивлению, позавалили и забили изнутри свои ходы, готовясь к зимовке под землей в норах, недоступных холодному воздуху. В то время я бы, пожалуй, не поверила, что эти звери проводят зиму во сне, не притрагиваясь к пище. А сурки, эти великаны сусличьей семьи, — я их всех тогда считала короткохвостыми земляными белками, — спят даже так крепко, что зимой их можно бить, колоть чем угодно: они не проснутся. Не понимая еще тогда истинной причины забивания нор, я все же поняла, зачем подобные зверки делали свои чудные запасы.
Однако холод настолько стал ощутителен, что я положительно затревожилась. Я знала зиму с ее ужасными холодами и встретить ее в этих равнинах, где ветер свободно рыскает повсюду, значит обречь себя на гибель. Если бы я и знала об удобствах зимовки сурков, то все же едва ли спряталась бы от холодов в какую-нибудь брошенную сурчину[3], так как не сумела бы заткнуть хорошенько выхода, а главное, не сумела бы заснуть на три месяца. Ну, а проводить зиму в полной темноте, хотя и возле еды, но в тесной норе, едва ли согласилась бы даже необразованная крыса.
Надобно было во что бы то ни стало вновь искать сближения с людьми, по крайней мере в смысле поселения в одном с ними помещении.
Я начинала понимать, почему крысы, как сказал когда-то мой хозяин, распространились по свету вслед за человеком. Оказывается, бывают времена, когда домовая крыса не может жить без тех условий, к которым привыкла у человека. Одно из этих условий: теплый угол в студеную морозную зиму.
Удивительно, что даже надвигавшаяся невзгода не вызвала во мне сожаления об утрате сытного угла в кабинете хозяина, несмотря на то, что я чувствовала особую признательность времени моего начального обучения. Но зато, как бы я хотела в то время перенестись в одинокую избушку на лесной поляне, где меня не так еще давно ждали не только кров и пища, но и заботливый уход друга, не отнимавшего у меня свободы.
Во время своих прогулок в поисках лучшего я несколько раз встречала людей, большею частью полевых работников и пастухов. Некоторые занимались злым делом — выливали сусликов из нор[4] водой и убивали, а раз даже чуть-чуть не затопили и меня. Я успела, однако, вовремя спрятаться от потопа в одну из боковых нор. Обыкновенно я уходила от этих сцен подальше. Когда же соседство с жильем человека уже стало просто необходимостью, я начала искать встреч.
Ожидания мои были успешны: в один прекрасный день я увидела одного из обыкновенных посетителей степной речки — человека с ружьем за плечами. Впрочем, это оружие я тогда принимала за палку и очень удивлялась, когда из нее по временам вылетали огонь и дым, лишь только человек направлял ее на какую-нибудь летящую или сидящую птицу. Чаще всего такой посетитель, пугавший всех час грохотом своего оружия, сопровождался собакой, и эта парочка поистине наводила на все панический страх. Но со временем я привыкла и к этому и только своевременно пряталась подальше от взоров и чутья собаки.
На этот раз новый посетитель был один, почему часто раздевался и сам плавал за убитой птицей, которую другим охотникам приносили обыкновенно собаки. Завидя такого одинокого охотника, я стала следить за ним и тихонько побрела вслед, держась все же в почтительном отдалении.
Он порядком-таки помучил меня, бродя по окрестностям, пока, взглянув на опускавшееся солнце, не проговорил:
— Пора!
Моего знания языка и выражений лиц людей хватало, чтобы догадаться, что он собирается возвращаться домой.
Мы отправились, но не по речке, а куда-то напрямик. Так шли мы, один за другим, очень долго, проходя разные новые для меня местности, но все же одного и того же равнинного вида с небольшими холмами и оврагами. Кое-где, впрочем, прошли мимо опушек небольших рощиц, выйдя, как теперь помню, около одной из них на торную, проезжую дорогу, судя по выбоинам и колеям, уже знакомым мне. Однако я скоро покинула своего путеводителя, так как заметила невдалеке у какой-то далеко тянувшейся насыпи, обставленной длинными столбами с белыми стаканчиками, небольшую, очень красивую избушку, рыжего цвета. Это было, несомненно, человеческое жилье, и я мигом метнулась в кучу сложенных у избушки дров.
Не могу сказать, чтобы мне стало дурно жить в моем новом помещении, в углу небольшого курятника, под корзиной, в которой валялось старое сено, но я, конечно, не могу сравнить этого жилья с моими чудными, чистыми уголками у прежних хозяев. Ела я довольно недурно, но приходилось довольствоваться тем, что я находила в одной сорной куче отбросов. На глаза людям я старалась не показываться, так как ясно слышала раз гневный голос хозяйки — в избушке жило двое: какой-то старик и женщина.
— A y нас здесь, я вижу, завелась где-то крыса, — ворчала старуха. — Уж, и попадет же ей от меня поленом! Только бы увидать…
Это был один из тех случаев, когда я убеждалась в великой пользе знания языка людей. Ведь, привыкнув к былому хорошему обращению со мной, я могла бы, не зная характера моих новых хозяев, прямо явиться к их столу, по обычаю в избушке лесника. И быть бы беде!
Так как мне, во что бы то ни стало, надобно было пережить в тепле суровую зиму, то я терпела все относительные неудобства и считала их временными.
Дни моей жизни на этом новом месте были настолько нерадостными, а сама зима нескончаемой и однообразной, что я опускаю описание всей этой части моей жизни и перехожу прямо к тому случаю, когда я в один из ранних весенних дней покинула мало гостеприимное убежище и отправилась в новые странствия, на этот раз уже совершенно неожиданные.
Всю зиму я каждый день, и притом почти в одно и то же время, слышала какой-то грохот, который глухо приближался к избушке, внезапно настигал ее и затем, умчавшись, замирал где-то вдали. Конечно, я скоро узнала причину его. По дороге насыпи, которая в противоположность прежним, виденным мной, имела по бокам не впадины, а выступы из твердого железа, то и дело неслись огромные чудовища, напоминавшие видом огромных змей, но явно состоявшие из целого ряда избушек. На таких же колесах, как у телег. Голова таких чудовищ торчала вверх, имела какой-то угловатый вид, дышала дымом и огнем и пронзительно свистела. В этом свисте, сколько я ни прислушивалась, я не могла разобрать никакого значения. Все, что можно было допустить, судя по некоторым признакам, это слова: «Это я, берегись!»
Обыкновенно этим грохотом и свистом все и оканчивалось. Спустя значительное время, появлялось, иногда с противоположной стороны, вновь такое же чудовище с таким же грохотом, свистом и иногда шипением.
Но вот в один из весенних дней, когда я сидела у дороги возле куста, одно из чудовищ, зашипев, вдруг остановилось, и передо мной предстала знакомая мне картина коровьего хлева со стоящими в нем коровами. От хлева шел характерный запах; наружу выглядывали рогатые головы, жалобно мычавшие:
— У-у-у… какое мучение!..
Живя долго в своем курятнике в терпеливом ожидании лучших времен, я затаила в себе чувство любопытства, которое словно проснулось от этого жалобного рычания. Мне страшно захотелось узнать: что так мучает этих обыкновенно покорных животных? Но попасть в хлев было не так-то легко, и я обошла его, высматривая, куда можно было бы влезть.
На мое счастье, какая-то корова сбила загородку стойла, которая скатилась вниз и уперлась одним концом в землю. Я воспользовалась случаем и мигом взобралась в помещение коров.
И было время… так как кто-то, крикнув — я не разобрала что, — бросил загородку вновь в хлев и задвинул плотнее дверь.
Прижавшись к стенке, я живо пробралась в угол, где были устроены ясли, в которых мой нос быстро учуял приятный аромат отрубей. Разумеется, я вскочила в них.
Вдруг что-то свистнуло пронзительной трелью. Точно в ответ послышался громкий свист чудовища… еще трел, новый ответ, — и весь хлев с коровами дрогнул. Коровы токнулись друг о друга и жалобно замычали хором:
— У-у-у! Какое мучение!..
Я сама почувствовала себя не особенно твердой на ногах. Кругом что-то затрещало, заскрипело… внизу раздался не то стук, не то визг, где-то хлопнули, слышались отдаленные шаги, — и через несколько мгновений я почувствовала, что и я, и коровы, и хлев — вce это тронулось и поехало куда-то прямо, в неведомую даль.
Впечатление от непривычного шума было настолько ново, что я ощутила какой-то смутный страх и недвижимо сидела на дне деревянного корыта с сеном поверх отрубей.
Конечно, первой мыслью моей, когда я немного опомнилась, было бросить все свои расследования и выбраться поскорее из этого удивительного, странного хлева. Поэтому я тихонько пошла обратно по дну яслей и, соскочив вниз, стала пробираться по трепещущему полу, увертываясь от топтавшихся коровьих копыт, к дверям, через которые вошла.
Моего моста вниз уже не было: задвижка лежала брошенной под ногами коров, а в щель от неплотно захлопнувшейся двери я увидела какие-то бегущие кусты, столбы, а вдали мерно проплывающие группы деревьев. Со страхом, но и неудержимым любопытством я высунула мордочку и глянула вниз. Меня обдало сильным ветром, смешанным с дымом, а внизу замелькала какая-то однообразно желтая, сплошная странно трепещущая дорога. Я отскочила назад в недоумении: хлев с непонятной для меня быстротой мчался все вперед и вперед…
Не сразу догадалась я, что это было новое, неожиданное для меня путешествие в неведомые страны. Однако животным, должно быть, свойственно быстро привыкать к обстоятельствам. По крайней мере, для меня чувство безотчетного страха и недоумения прошло — я принялась обдумывать свое положение и устраиваться в новом помещении. С прежними предосторожностями я пробралась между беспрерывно переставлявшими ноги коровами в свое прежнее место к яслям и прикорнула в уголке, стараясь не обращать никакого внимания на тряску и дрожание всего этого случайного убежища.
Вскоре я решила даже попробовать вкусных отрубей, для чего пролезла в ясли под сено. Две или три коровьих морды ворочали надо мной сено, стараясь добраться до дна, но я как-то приспособилась в углу ящика и начала урывками выхватывать мягкую, вкусную труху. Еда еще более успокоила меня, и я понемногу перестала видеть в совершившемся что-либо необыкновенное. Хотя изредка, я все еще слышала жалобное:
— У-у-у! Какое му-у-че-ние…
Но иногда кое-какая из коров мычала и успокоительное:
— У-у-спокойтесь, соседка…
Среди общего шума слышался хруст перетираемой в зубах коров пищи.
Поев, я умудрилась заснуть в своем отрубином уголке, а проснувшись, без долгих дум решила покориться новым условиям жизни.
Через некоторое время после моего пробуждения я услышала знакомый свист и почувствовала, что наш хлев поехал тише, а через несколько минут и вовсе остановился. Выглянув в щель неплотно затворенной двери, я заметила, что возле нас стояли такие же хлевы, но уже без коров. Между ними ходили люди. Один согнувшийся человек ходил и стучал по колесам, наливая в некоторые из них какой-то жидкости.
Скоро соседние хлевы куда-то поехали, а на их место подкатывались другие, стуча и гремя по жесткой дороге.
Потом началась вновь бешеная езда нашего хлева, сменившаяся новой остановкой у таких же хлевов. И так далее.
Иногда наше жилище проходило мимо или стояло около каких-то людских построек с широким наружным полом, по которому, куда-то торопясь, бегали люди, таская всевозможные вещи. Было много интересного, но мало понятного. Где же было понять тогда мне, полудомашнему, полудикому зверьку, что я попала на поезд железной дороги, кативший меня вместе с моими рогатыми соседками в далекие новые места.
Но и этому путешествию наступил конец. Через несколько дней на какой-то остановке моих соседок вывели за рога из хлева по покатому полу, а самый хлев увезли и поставили в ряду других, тоже пустых хлевов. Какие-то люди пришли с метлами и начали чистить помещение. Один из них, заметя меня, притаившуюся в углу яслей, с криком кинулся с метлой. Это заставило меня стрелой выскочить на пол, а оттуда на землю. Падая с высокого порога на песок дороги, я слышала дикие крики:
— Лови, держи, бей крысу!..
Мне не было времени рассуждать о разнородности людских отношений к бедным крысам, и я быстро помчалась вперед, шныряя между колес самых разнообразных хлевов.
Выбежав из этих родов одинаковых построек, я очутилась на шумной дороге. Взад и вперед со скрипом ездили какие-то особенные черные телеги с сидевшими на них людьми. Сама дорога состояла из круглых положенных рядами камней и шла около каменных домов с окнами и дверями. Дома были большие, гораздо больше, чем дом моего хозяина, где помещался наш звериный кабинет.
Две собаки спокойно бегали по каменной дорожке у домов, обнюхивая углы и столбы. Но не время было дивиться окружающему: среди этой диковинной для меня обстановки на меня пахнуло страхом неволи и даже смерти. Вспомнив былое, я быстро домчалась до ближайшего дома и понеслась вдоль стены, ища дыры или щели, чтобы скрыться от людских глаз, пока еще не замечавших меня.
Впрочем, я раз услышала голос ребенка:
— Смотри, дядя: крыса! — на что последовал спокойный ответ:
— Что ж такого? Их здесь разве мало?..
И голоса замерли, увозимые одной из черных телег с высоким передом.
Эти слова подействовали на меня весьма благотворно, и в моем мозгу пронеслась старая мысль:
— Мир наполнен крысами! Значит, жить можно.
Ожидаемое спасительное отверстие было найдено. Оно было узенькое с решеткой, вроде окна нашей кладовой. В нем были вставлены стекла, но одно было разбито, и я, мигом проскочив в эту брешь, очутилась в сыром полутемном подвале. Я была спасена — по крайней мере в данный момент.
Подвал, в который я попала, хоть и напоминал видом нашу кладовую, но существенно отличался одним: в нем не было ни одной крысы. Это я узнала в первый же день своего вступления в него потому, что не нашла в нем признака обточенной или изгрызенной доски.
— Если нет крыс, то нет и ничего съедобного для них, — подумала я и была совершенно права, так как это помещение оказалось складом железного товара. Я нашла даже связку капканов, совершенно новеньких, а потому, для незнающих или малоопытных крыс, и самых опасных.
Итак, приютившая меня кладовая могла быть только убежищем для временного отдыха, и в ближайшую ночь, когда снаружи стих шум езды, беготни и говора, я вынуждена была искать лучшего помещения.