— Как скоро?
— Чем скорей, тем лучше.
— Тогда еду в Габрово. Там найду человека, который знает, где искать нашего друга. Костя, как и я, продал лошадей. Я деньги вложил в голубков, а он не знаю даже во что. Мне говорил, что отправится в Константинополь искать сына. Но где он его ищет, пожалуй, одному Богу известно.
— А человек, который в Габрово?
— Но его же надо найти. За ним охотится полиция.
Договорились, что Иван в следующую ночь отправляется в Систово, а Савелий остается на попечении огненно-рыжего Антона, семилетнего сынишки Ивана, как и отец, заядлого голубятника.
Спустя неделю Иван Хаджидимитров вернулся из-за Дуная; раньше всегда улыбчивый, в этот раз он, казалось, вернулся с похорон. Обветренное лицо его было темным и угрюмым. Он привез неутешительную новость. Из его печального рассказа Савелий узнал, что он довольно легко с помощью габровских подпольщиков разыскал учителя Атанаса Манолова. Тот на базаре встретил подругу Марьянки. И подруга у Марьянки выпытала, что Костя отправился в Кючук. Там в султанской гвардии служил их сын Гочо. Оттуда он не вернулся.
Но спустя некоторое время габровский мудир получил по телеграфу уведомление о том, что преступник, поджигавший почту, задержан в крепости Кючук. Его опознал гвардеец Абдул, родом из Габрово.
Вернувшись вечером домой, мудир поделился новостью с женой. Он заметил, как Марьяна переменилась в лице. Ее выдали наполненные ужасом глаза.
— А я терялся в догадке, — голосом, пониженным до шепота, не разжимая зубов, произнес мудир, — откуда адрес нашего Абдула узнал этот бандит Фаврикодоров? Ты с ним встречалась, да?
При этих словах он сорвал висевшую на стене плеть и принялся хлестать Марьянку. За мать заступились дети — десятилетние мальчики. Вцепившись, они повисли на руке истязателя. Он детей отшвырнул, как щенков, и, разъяренный, уже не помня себя, принялся избивать их ногами, приговаривая:
— Вот вам, вот вам, псы болгарские!
С той минуты мальчики запомнили, что они вовсе не турки, а — болгары.
…Все это подруга Марьяны — Анна — рассказала Атанасу, а тот, в свою очередь, — Ивану. Иван эту печальную новость привез на дубке в Зимницу. И Савелий Чикутин ближайшим поездом из Журжево доставил эту новость в Одессу.
Санкт-Петербург. 1870. Апрель
В Санкт-Петербурге на телеграфном бланке был изложен сам факт ареста османской полицией в крепости Кючук русского подданного Константина Фаврикодорова.
Этот телеграфный бланк подполковник Артамонов показал профессору Обручеву.
— Будем выручать, — сказал профессор. — Своих агентов нельзя оставлять в беде. Я сегодня же свяжусь с МИДом. По своим каналам оно предпримет необходимые действия.
— Это обойдется дорого? — спросил подполковник и тут же уточнил, почему не дешево. — Фаврикодоров — болгарин. За беглого болгарина они могут назначить высокую цену.
У профессора на этот счет было свое объяснение:
— Кто преданно служит России, окажись он в беде, государь за ценой не постоит. — И тут же последовал четкий вопрос: — Вы считаете, это ценный агент, ваш Фаврикодоров?
— Это наш агент, ваше высокопревосходительство.
— Наш, — согласился профессор. — Но ответственность за его действия, точнее, за его поступки, несете вы, подполковник Артамонов. Он с вами советовался, что отправляется искать сына?
— Говорил, но неопределенно.
— Агент — это глаза и уши вожатого, — утверждал профессор. — Так было записано в инструкции лазутчика, посылаемого в тыл неприятеля. А неприятель у нас был, как змей-горыныч, трехглавый, и каждая голова — будь то английская, французская или турецкая — соображала, что в Крыму, на полуострове, с древних времен русские лазутчики, верные своему воеводе, делают только то, что им велено.
Последняя Крымская война уже далеко в прошлом. Но мы ничего не забыли. Крымские баталии нас кое-чему научили. И тем не менее инструкция устарела. Вы напишете новую. В ней будет сказано, что лазутчик мыслит категориями вожатого. Вожатый, и никто другой, тренирует лазутчика. Работая самостоятельно, лазутчик должен себя спрашивать: одобрит ли мои действия вожатый? У лазутчика — это ваша обязанность внедрить в его голову — на первом месте интерес державы, которой он служит. Надеюсь, вы согласны со мной?
— Безусловно.
— Пусть ваши люди усердно изучают язык турецкий, свободно им владеют, примерно как ваш агент Фаврикодоров.
— Я намечал его назначить инструктором.
— Коль намечали и если он жив, будет вам мое благословение. Фаврикодоровых нам потребуется немало. Будет баталия с Турцией. И тут ничего не поделаешь. Мирным путем балканскую проблему не решить. Воевать с нами жаждет Англия, но только чужими руками, руками той же Турции.
— А в чем она видит свою корысть?
— Англия? Не воюя, она отхватит жирный кусок Балкан. У Турции, разумеется, у своего союзника. А нам на Балканах, как велит государь, предстоит освобождать своих братьев по крови. И лазутчики должны чувствовать, что в их жилах течет и болгарская кровь, и вообще славянская. Как у нас с вами.
Профессор Обручев, этот опытнейший педагог, умел зажигать своих подчиненных, казалось бы, простыми и понятными идеями, вкладывая в каждую из них всю страсть своего сердца. Он избегал больших аудиторий, даже будучи преподавателем Академии Генерального штаба, читая курс истории военного искусства, он отбирал слушателей, консультировал их по отдельным темам, и они выступали в аудитории перед своими товарищами, в роли преподавателей отвечали на вопросы. Таким способом профессор учил их мыслить. А самостоятельно мыслящий офицер — это будущий военачальник. Такой офицер не тяготится воинской службой — он втайне мечтает испытывать себя в баталиях.
Для суровых баталий готовил профессор и подполковника Артамонова. Он в нем видел зачатки крупного разведчика, способного обучать лазутчиков для войны, которая не в этом году, так в следующем разразится на Балканах.
Профессора тронула тревога Артамонова: исчез его агент. Похвально, что офицер не стал дожидаться, когда начальник его спросит, держит ли он связь с тем же Фаврикодоровым, где и какое задание агент выполняет.
Агенты просто так не исчезают. Может, произошел с ним несчастный случай, а может, что вероятней всего, агент схвачен, попал в руки неприятеля. В таком случае уже не вожатый, а государство предпринимает меры, чтоб вырвать своего человека из рук неприятеля.
Профессор Обручев через МИД связался с русским посольством в Константинополе. Вскоре расшифрованная телеграмма лежала на столе русского посла.
Османская империя хотя и обширная держава, но русский подданный не мог в ней бесследно исчезнуть.
Но для поиска требовалось время.
Санкт-Петербург. 1872. Апрель
Тем временем уже официально Николай Дмитриевич Артамонов приказом по военному ведомству был зачислен в военно-топографический отдел Главного штаба, как было записано в «Прохождении службы», старшим обер-офицером для занятий.
В чем состояла суть занятий, знал только узкий круг лиц, включая императора, военного министра и главного разведчика Генштаба профессора Обручева. Для неосведомленных офицеров, даже для офицеров Генштаба, слушатели старшего обер-офицера Артамонова, уже известного в европейском масштабе геодезиста, автора новейшей карты-десятиверстки, занимались не только и не столько военной топографией, хотя и эта дисциплина входила в обязательную программу.
Важное место занимала языковая подготовка. Слушатели штудировали Коран, изучали ритуал намазов, на турецком языке заучивали суры, начиная с самой многословной — «Корова» и кончая молитвами по случаю праздников, которых у мусульман не так уж и мало. Перешедший в православную веру мулла — смертельный враг турецкого султана — удивлялся усердию молодых людей с офицерской выправкой.
А молодые люди, не отворачиваясь от Аллаха, с таким же усердием изучали организацию османской армии. Уже через год они могли справиться с обязанностями командира табора, а то и эскадрона. Умели владеть новейшим оружием, которое поступало из Соединенных Штатов Америки, в частности, винтовкой Пибоди-Мартини образца 1870 года.
Эта винтовка мало чем отличалась от английской Генри Мартини, которую по просьбе полковника Скобелева раздобыл в турецкой крепости Рущук болгарский революционер Иван Хаджидимитров.
Работа вожатого — по штатной должности старшего обер-офицера для занятий — всецело захватила подполковника Артамонова. Несколько раз у профессора Обручева император Александр Николаевич интересовался, как в службе преуспевает его питомец.
— Я суеверный, государь, боюсь сглазить, — сдержанно отвечал профессор.
— А если отбросить предрассудок?
— Не буду скрывать, усердствует на благо Отечества. Больше бы таких офицеров, и наша армия оставит позади вышколенных прусаков и чопорных британцев.
— В таком случае, Николай Николаевич, для пущего усердия, — произнес император, — представьте Артамонова на «Станислава».
Награда не заставила себя долго ждать. Профессор Обручев собственноручно прикрепил к мундиру подполковника орден Святого Станислава II степени. При этом профессор не преминул поинтересоваться:
— Это верно, что ваша супруга Евгения Николаевна готовит вам необычный подарок, тоже своего рода награду?
Подполковник Артамонов молча сдвинул плечами, удивляясь, откуда у профессора такие сведения? Никак в семье Пчельниковых у него есть свои лазутчики?
Николай Дмитриевич не принимал во внимание, что во все времена самыми искусными лазутчиками были женщины. Такими они и останутся, пока не исчезнет род человеческий.
Орденом Святого Станислава Николай Дмитриевич был награжден 29 января 1872 года, а 8 апреля того же года супруга родила первенца. Родня принялась подбирать мальчику подходящее имя. Последнее слово было за матерью.
— Назовем Николаем, — сказала она. — Будет двойной тезка твоему, Коля, профессору.
Профессор Обручев, узнав, что у него в семье Артамоновых появился тезка, прибыл на крестины с великолепным подарком для родительницы и ее малыша. Император тоже не оставил без внимание это событие — прислал свое благоволение вместе с подарком.
В январе будущего года Николая Дмитриевича ждало новое повышение по службе: он был назначен штаб-офицером для поручений при военно-топографическом отделе Главного штаба.
А два месяца спустя, в апреле 1873 года, «за отличие по службе», как значилось в приказе, штаб-офицеру Артамонову было присвоено очередное воинское звание полковник. Вскоре особым приказом военного министра генерал-от-инфантерии Милютина полковник Артамонов был назначен «…заведывающим обучающимися в Николаевской Академии Генерального штаба офицерами».
Месяц спустя последовал новый приказ, согласно которому полковник Артамонов исключался из списков «чинов корпуса военных топографов».
И все эти годы, какую бы работу он ни выполнял, в каких бы должностях и состоял, он занимался главным делом — готовил своих людей для тайных баталий. И не было дня, чтоб сердце не саднило о пропавшем без вести Фаврикодорове.
Где он? Что с ним?
Профессор Обручев время от времени своими шифрограммами беспокоил русское посольство в Константинополе. Посольство пока ничем его не радовало.
Египет. 1875. Весна
Пойманному у крепости Кючук поджигателю почты голову рубить не стали. Мужчина крепкий, сильный и, несомненно, выносливый, такие в Османской империи нужны на каторжных работах.
Сын Гочо, теперь уже гвардеец Абдул, выдал своего настоящего отца турецкой полиции, нисколько об этом не сожалея. Для него он, как и для его отчима Ахмеда-Гамди, Фаврикодоров считался опасным преступником. Так его в казарме воспитали: враг султана — твой враг. В душе Абдул гордился, что солдаты расквартированного в крепости инженерного, батальона, недостойные быть гвардейцами, за глаза его называли янычаром, воином султана, сеющим смерть и ужас.
Преданный родным сыном, Константин Фаврикодоров, закованный в цепи, был доставлен с очередной партией преступников в каменоломни Нубийской пустыни. Египет, эта самая южная провинция Османской империи, пользовалась у турецкой знати недоброй славой. Здесь восставали не только рабы, но и египетское войско во главе со ставленниками султана, и тогда они вели восставших прямо на Константинополь — свергать очередного султана. Обычно на помощь султану приходила Англия — корабельной артиллерией подавляла восставших. Но однажды она не смогла помочь: в тот год восстали индусы. И тогда русский царь Николай предложил Турции свою помощь. Султан долго не решался пустить русские военные корабли в Босфор, но египетское войско уже входило в Константинополь. И султан согласился принять помощь России. За этот поступок британский посол отчитал султана: «Как вы смели допустить своего вечного врага в столицу империи?» На что султан, переживший страх за свою корону, ответил господину британцу: «Когда человек тонет, он готов ухватиться даже за хвост змеи». Мудрым ответом британец остался доволен. Для султана змея — это Россия.
В Египте запомнили, что Россия, как и Англия, в трудный для султана момент возьмет его сторону. Русских, даже каторжан, здесь не миловали.
Товарищи по несчастью предупредили Фаврикодорова:
— Здесь запрещено говорить по-русски, даже ругаться. Русских отправляют в колодец. Там уже есть один. Его, как и тебя, недавно пригнали. Ты видел когда-нибудь русских?
Каторжан подкупило то, что Фаврикодоров — турок. На каторгу турки попадают редко. Туркам, врагам султана, обычно рубят головы. Этого почему-то пощадили. Сюда отбирали физически крепких и не смотрели, какого он роду-племени.
За месяц Константин обжился. От темноты до темноты ломал камень под обжигающим нубийским солнцем: каторжане в расщелины забивали платановые сваи, сваи заливали водой, и влагой напитанное дерево разрывало камень.
Со всех сторон раскаленной жаровней дышала пустыня. Спасение было в тени скалы. Дозволялось прятаться только в полдень. Тогда и охрана, и собаки на солнце не показывались. Еда — два раза в день, две овсяных лепешки. Воду доставали курдюками из глубочайшего колодца. Там — работали обреченные на скорую смерть. Поднимали их на поверхность поздним вечером, когда спадала жара, иначе резкий перепад температур губительно воздействовал на легкие. Человек с воспаленными легкими долго не жил.
Вечером ему показали русского. Тот был среднего роста, светловолосый, коренаст, но уже не человек, а мумия — скелет, обтянутый кожей. Когда совсем стемнело и охрана удалилась на покой, оставив на привязи сторожевых собак, Константин подполз к русскому, шепотом поздоровался:
— Здравствуй.
Вместо приветствия тот спросил:
— Ты — русский?
— Русский.
— Давно здесь?
— Месяц.
— Пока не оставили силы, убегай. Иначе тут — смерть.
— Тогда — бежим вдвоем.
— Я тебе буду обузой. А бежать надо на восток, на Красное море. Там — корабли. Только не попади на английский. Англичане вернут. Уже возвращали. Иди строго на северо-восток, по пути встретишь два оазиса. Там найдешь воду и пищу.
Русский был прав: если хочешь выжить, бежать надо как можно раньше, иначе здесь силы иссякнут, тогда о побеге не может быть и речи.
Константин размышлял: да, бежать надо. Но когда? Злые псы не дадут сделать и одного шага — разорвут на части. А псов здесь — добрый десяток.
Изучив режим охраны, Константин решил бежать среди бела дня, когда все живое прячется от беспощадных лучей солнца.
Русский одобрил план, но от побега отказался.
— Слаб я, — сказал он. — Меня хватит на две-три версты.
— И все же — рискнем.
— Можно, — согласился русский. — По крайней мере, я отвлеку на себя собак. Если будет погоня.
Побег наметили в день, когда русского не спустят в колодец. На заходе солнца перед возвращением в лагерь Константин закопал русского в песок, откуда можно было незаметно для охранников удалиться в барханы.
И надо же было случиться: в следующий день, когда все живое спряталось от солнца, около того места, где был закопан русский, оказался охранник. Он сидел под тростниковым навесом, обозревал местность, у ног его стояла винтовка.