Опять — и в который раз — Панеба поразила необычайная красота молодой женщины, улыбка которой могла превратить любого угрюмого нелюдима в милейшего человека.
— Нам пока еще не на чем сидеть, но все равно добро пожаловать в наш дом! Уверена, что ты очень рад своему новому обиталищу.
Панеб расхохотался.
— Хорошо же ты меня знаешь, Ясна! Вчера я ночевал под открытым небом, а сегодня на меня, того и гляди, свалятся старые кирпичи и переломят мне хребет. Но довольно об этом. Наконец-то я с вами… и я умираю от голода!
Панеб Жар наслаждался лучшей трапезой в своей жизни. Хрустящий хлеб, тающее во рту мясо, нежная чечевица, ласкающее нёбо мягкое пиво. А венцом пиршества стал козий сыр.
— С завтрашнего утра, — сказала Ясна, — будешь получать свой паек.
— И что, так каждый день кормят?
— По праздникам куда лучше.
— Понятно теперь, почему так рвутся в это братство и почему так трудно в него пролезть. Еще бы! Жилье дают даром, жратвы от пуза, ну и работка по сердцу…
— Только ты держись поскромнее, — посоветовал Нефер. — Трудно сюда попасть, а вот вылететь куда легче. Не понравишься начальнику артели, так Кенхир за тебя заступаться не станет. А если эти двое будут заодно, то прогонят неугодного мигом, тянуть не станут.
— А что ты про Неби слыхал?
— Человек резкий, властный, халтурщиков не терпит. Если честно, ты ему не очень-то понравился, и ни единого промаха, малейшего даже, он тебе не простит.
— А перейти в другую артель можно?
— Похлопотать придется, но я бы не советовал. Обоим начальникам такое не понравится, и Каха станет придираться не меньше, чем Неби.
— Понял. Что ж, повоюем.
— Ну почему, если кто-то руководит, а кто-то подчиняется, нужно смотреть на это как на войну?
Жара вопрос озадачил.
— Так ведь в любое время здесь, как и везде, приходится биться. Старшой в артели сломать меня захочет, а я не дамся.
— А если он воспитывать тебя намерен? Чтобы ты смог вершить большие дела?
— Знаешь, Ясна, я еще молодой, не спорю. Но меня так просто не проведешь. Между людьми так заведено, да что там, у всего живого так: за кем сила, тот и прав.
— А про любовь забыл?
Панеб уперся глазами в свою миску.
— Ты с Нефером — ну… вы — пара редкая, другую такую еще поискать… Так чего на вас оглядываться? Да никто и не оглядывается. Ты же жрица Хатхор, так?
— После моего посвящения, — заговорила молодая женщина, — я каждый день бываю в своей молельне и готовлю приношения, которые должны возлагаться на алтари в храмах и в святилищах гробниц, равно как и во всяком доме. Жизнь бывает разная. Есть супружеские пары, есть холостые, есть дети, но жилища наши — это тоже святилища, и нет здесь иных священнослужителей, кроме самих мастеровых и их жен. И в делах, которые нам предназначены, будничное не отделено от священного, и я словно слышу биение сердца селения, одного из сокровеннейших в Египте, укрытого за стенами. И оно предлагает нам вкусить таинство, распробовать его вкус, вслушаться в его музыку — вот какая участь предначертана нам здесь.
— Если только начальники артелей не помешают…
— Я живу здесь совсем недолго, — добавила Ясна, — но уже поняла, что упорство — это такая важная добродетель, без которой трудно постичь незримые и невыразимые законы Места Истины. Селение — это щедрая матерь, одаряющая не скупясь. Но готовы ли мы к этому? Открыты ли сердца наши настолько, чтобы мы могли принять ее дары?
Слова молодой женщины разбередили душу Панеба Жара. Они сорвали пелену, застилавшую его взор. Хоть он и услыхал зов, ему и в голову не приходило, что какое-то там невзрачное сельцо может оказаться целым миром, просторным настолько, чтобы вместить сокровища, истинная природа которых для него еще непостижима.
— Переночевал бы у нас, — предложил Нефер.
— Нет, к себе пойду. Домом заниматься надо. Да и чего вас с Ясной стеснять?
— Еще раз говорю: давай помогу.
— Если я чего-то не так сделаю, так кроме своей бестолковости винить мне будет некого. Бывает, что порой я совсем дурак дураком, спорить не буду, но я понял, что дом этот, каким мне его дали, — это мое первое испытание.
43
Неустанные труды Мехи — а копал он глубоко — приносили ожидаемые плоды. Более трех месяцев ушло у него на получение чина командующего фиванскими войсками, и ему же доверили провести реформы управления этими частями. Мало-помалу он оттирал от власти других крупных военачальников, пуская в ход свое излюбленное оружие — доносы, щедро расточая обещания, ласкавшие слух бойцов: служивые с удовольствием внимали речам о повышении жалованья, о возможности до срока уйти на заслуженный отдых, об увеличении пайка и обновлении казарм. А если к нему потом приставали: мол, где же обещанное? — Мехи выручало то же красноречие. Он метал громы и молнии, жалуясь на неповоротливую армейскую бюрократию, этих зажравшихся чинуш, нерадивость которых сравнима разве что с их лицемерием, попутно сожалея о горькой судьбине несправедливо подвергшихся опале и всячески давая понять развесившим уши собеседникам, что уж он-то заступается за обиженных перед верховными властями, и пусть далеко не все ему подвластно, справедливость все-таки не звук пустой, бороться за нее можно и нужно, но борцы нуждаются в поддержке, и не только сверху, но и от нижних чинов. На самом деле он, разумеется, в грош не ставил своих подчиненных, впрочем, как и вышестоящих, и, если воины заходили в недовольстве своем недопустимо далеко, Мехи напоминал, что воинство невероятно облагодетельствовано и наслаждается более чем благоприятными житейскими условиями, и, вообще, выказывать неблагодарность нехорошо и некрасиво.
Так что когда его наконец назначили командующим, довольны были все, и на самом верху, и внизу, а Мехи поспешил укрепить свою добрую славу, чуть ли не ежевечерне зазывая на пиры фиванскую знать. Заблаговременно накопленные сведения о каждом госте тщательно изучались, чтобы хозяин всегда мог сказать любому приглашенному нечто особенно лестное. В итоге тот покидал гостеприимный дом в убеждении, что сам он, что и говорить, человек редкий и качества его исключительны и высоки, но и командующий, надо отдать ему должное, сумел все-таки, в отличие от иных близоруких, заметить очевидное и уже потому заслуживает похвалы и вообще человек достойный.
К тому же Серкета превосходно усвоила роль безупречной хозяйки прекрасного дома, обаятельной и игривой. Она умело строила из себя капризную малышку, что умиляло кичливых сановников, охотно потакавших ее безобидным капризам. Но с многочисленными слугами Серкета вела себя совсем иначе: злобная, придирчивая и бессердечная госпожа наводила страх на безответных работников.
Итак, Мехи и Серкета вошли в моду, и всяк, кто хоть что-то значил в Фивах, с нетерпением ожидал, когда эта великолепная чета догадается пригласить к своему роскошному столу и его. Тем не менее командующий очень старался не выходить из тени фиванского градоправителя: тот был еще в силе и, прежде чем ломать ему хребет, стоило пока самому переламываться в пояснице. Встречаясь с ним, Мехи строил из себя скромнягу и если и обнаруживал какие-то честолюбивые устремления, то вполне обоснованные и очень умеренные. Да и не тянуло его в городское управление: уж очень эти дела хлопотны. Куда лучше оставаться за кулисами и дергать за ниточки тех, кто выставляет себя напоказ и действует в открытую, якобы по своей воле. Если ему и нужна власть, то такая, которую, пусть отчасти, заслоняла бы от ревнивых взоров густая тень. Тогда за все промахи и просчеты будут отвечать другие — глупцы, которые воображают, что у них все схвачено.
Пир, как обычно, удался на славу. Главного писца житниц с его супругой, богатой фиванкой, некрасивой и жеманной, настойчиво потчевали и мясом, и пирожными, не забывая подливать в бокалы белое вино из оазиса. В итоге языки у супругов развязались, и Мехи выяснил ряд любопытных подробностей о зерновых запасах — при случае пригодится.
— Наконец-то они ушли! — сказал командующий жене, грубо притянув ее к себе. — Эти, наверное, самые докучливые за всю неделю. Но больше они надоедать нам не будут.
— Дорогой, у меня для тебя великая новость.
— У меня будет ребенок?
— Угадал.
— Сын… У меня будет сын!
— А если девочка, так что? Расстроишься?
— Конечно. Но ты родишь мне сына, верю!
И вдруг восторг Мехи как-то угас, а лицо помрачнело.
— Как бы я хотел, чтобы нашу радость разделил и твой отец… Куда там! Ему все хуже и хуже. Мне даже пришлось переделывать последние отчеты — столько в них было ошибок. А его целитель что? Хоть какое-то лечение предписал?
— Я ему советовала не лезть к отцу с разговорами насчет болезни, с которой лекарь, впрочем, и так бы не справился. И он лишь следит за его сердцем — говорит, что оно очень уж слабое. И еще переживать ему запретил: нельзя моему отцу волноваться.
— Боязно мне, Серкета. Выкинет, чего доброго, невесть что, и пойдет прахом все, чего мы так упорно добивались. Тем более теперь, когда у нас вот-вот появится наследник. Надо позаботиться о его будущем, любовь моя.
— Знаешь, я говорила с законником. Рассказала ему о наших трудностях. Разумеется, тайно и без свидетелей.
— И что он думает?
— Мы уже предприняли ряд мер, с тем чтобы воспрепятствовать моему отцу дробить мое состояние в том случае, если разум совсем ему откажет. Но этого недостаточно. Лишь в случае явного и несомненного безумия я стала бы единственным распорядителем нашего имущества.
— А наш договор о разделе имущества ты сохранила?
— Поскольку наследника у нас не было, лучшим представлялось именно такое решение. Теперь дело другое. Мы — слаженная пара, я жду ребенка, а ты — великолепный управляющий. Как только моего отца не станет или же он будет признан невменяемым, я объявлю договор утратившим силу, и все у нас станет общим.
Мехи жадно облобызал Серкету.
— Ты — чудо! И знаешь, одного сына мне будет мало…
Серкета долго размышляла над своим положением. Отец стареет, привычные ему способы обогащения уже не годятся. Правила игры диктует теперь другой хозяин — Мехи. Коварный, лживый, жестокий и пронырливый, он неустанно продвигается вперед и подгребает под себя все больше и больше. А детей рожать — от того или этого… какая разница? Все одно, не Серкете их поднимать, а у Мехи перед глазами все время будет маячить зримое доказательство его мужской силы, которой он придает такое непомерное значение.
Ну а если развод? Тогда за Серкетой остается не меньше трети состояния и она, пусть никто не сомневается, подключит законников и судейских, и уж те постараются, чтобы правосудие оттягало для нее и все остальное. Расторжение договора о разделе имущества он сочтет своей великой победой: он завоевал доверие вздорной бабы, ослепшей и оглохшей от любви. И потому он утратит бдительность. Наблюдать за тем, как Мехи растет, и опять растет, и еще больше растет, как пожинает плоды своих ухищрений, а потом жадно пожирает эти плоды… Так или иначе, будущее обещало быть волнительным, и опасность киснуть в тоске и умирать от скуки ей не грозила.
— Каждый день, — начал свою исповедь командующий, — я возношу молитвы богам за здравие твоего отца. Хоть бы он выздоровел. Если с ним что дурное случится, то я рухну. Пропаду.
— Я ни о чем таком ни единого мгновения даже не думаю, любовь моя. Но не сомневайся: я с тобой. И мы вместе пройдем через это ужасное испытание.
Командующий Мехи пригласил самых близких из своих непосредственных подчиненных и нескольких знатных людей на охоту в папирусные заросли к северу от Фив. Главный управитель западного берега Абри готов был умереть от страха. Он знал, что место опасное и если что стрясется, то можно и не уцелеть. Лодку запросто опрокинет любой взбесившийся бегемот, а там и крокодил не упустит легкую добычу, а еще водоплавающие змеи бывают — да что там: топи кишат ими!
Высокий сановник занял место рядом с Мехи, который, метнув дротик, уже разнес голову крякве. Убиение птиц приносило немедленное и яркое удовольствие, и Мехи гордился своей сноровкой, хвастаясь, что равных ему в этом деле еще поискать.
— Мы могли бы поговорить и в ином месте, — сказал недовольный Абри.
— Не доверяю я вашим подчиненным, да и вашей супруге, пожалуй, тоже, — возразил Мехи. — С тех пор как Нефера оправдали, Место Истины вернуло себе весь свой блеск. Нападать на мастеров теперь — обрекать себя на гибель.
— Ия так думаю! И потому я предложил бы вам отступиться. У нас же есть высокие должности, определенные обязанности…
— И не думайте, мой дорогой.
— Но зачем ожесточаться?
— Смотрите, Абри, как прекрасно! Жизнь здесь раскрывается во всей своей дикости, правит только один закон: убей или убьют тебя. Побеждает тот, кто сильнее.
— Деяние, согласно воле Маат, как раз и состоит в противлении этому закону.
— Маат не вечна! — воскликнул Мехи и метнул дротик в неосторожного зимородка.
Брошенная заостренная палка в птицу не попала, пролетев в пяди от ее тельца.
— Вот, не сдержался и утратил меткость, — пожаловался Мехи. — На охоте самое лучшее оружие — хладнокровие. — Хотите попробовать?
— Нет, я к этому не способен.
— Мы продолжаем наше общее дело, Абри, и вы мне помогаете. Этот случайный промах правосудия не ослабил моей решимости, и я по-прежнему надеюсь на успех.
— Место Истины неприступнее нубийской твердыни!
— Нет неприступных крепостей, бывают неудачные осады. Ныне братство полагает себя укрытым от любого покушения и продолжает труды свои в полной безмятежности. Вот вам и уязвимое место.
Из густых камышей выскочила генетта и тут же скрылась вновь, успев спугнуть диких уток. Оглашая заросли громким предупредительным кряканьем, стая взмыла в воздух.
— Набраться терпения — и бить, бить, бить. По порядку, удар за ударом. И никто от нас не уйдет.
— Это вы о Месте Истины?
— Отчасти, мой дорогой… И я еще кое-что добавлю. А что у вас? Есть новости?
— После того как в братство приняли Нефера Молчуна и Панеба Жара, почти ничего.
— Панеб… это же «руководитель»! Хорошенькую судьбу пророчат новичку его товарищи!
— Не думаю я, что имя всерьез что-то значит.
— Плохо вы мастеровых знаете, Абри. Это же художники. Уверен, что они уже ни о чем не тревожатся, однако мы по-прежнему должны собирать все возможные сведения. Помните, я просил вас оповещать меня о любых отлучках из селения.
— Это уже сделано, но пока ничего нового.
— Как только что-то случится, незамедлительно дайте мне знать.
— Само собой… Но не пора ли нам возвращаться в город?
— Я хочу добыть еще несколько птиц.
44
— «Полезно слушание для слушателя», — сказал мудрец Птаххотеп. А вы… вы только и знаете, что по улицам носиться да в воде бултыхаться, а пуще всего попусту болтать! А от ваших последних письменных упражнений хочется плакать и биться головой о стенку! Ну почему вы меня не слушаете?!
Писец некрополя Кенхир был не в духе. Как и в любое другое утро, на душе у него кошки скребли и жить почти не хотелось. Как часто посещало его желание передать обязанности преподавателя лучшему рисовальщику братства, который, понятно, будет именоваться в таком случае «писцом», однако после принятия в братство Панеба Кенхир все еще являлся к ученикам, хотя мальчики и девочки, изнемогавшие от уроков и попреков, приводили его в отчаяние.
— Простейшие знаки вы, может, кое-как и выучили. Но как вы их рисуете! Ужас! Я уж не говорю про осанку ваших птиц, ну что это за птенчик такой?! А сова! Почему она бьет крылами и зачем язык высунула? Как я могу чему-то научить, если те, кого я учу, меня не слушают? Сколько ударов палкой по спине нужно, чтобы открылись уши? Кто не знает, что уши у ученика на спине, а то и пониже?
Панеб Жар не выдержал.
— Я — самый великовозрастный ученик, давайте я буду отвечать за ошибки всего класса. И спина у меня широкая, ее хватит на много ударов палкой.