— Я слышала, вы родом из Шотландии.
— Из Сибстера, что под Уиком.
— Я много раз бывала в Шотландии.
— Приезжайте сколько угодно, Вам всегда будут рады, — выпалил Ринд и тут же мысленно выбранил себя за самонадеянность.
— Эту акварель, — королева кивнула на недурное изображение горы, поросшей вереском, — я написала в окрестностях Питлохри. [13]
Ринд не знал, что ответить.
— Очень… очень похоже, ваше величество.
Придворный спаниель в конце коридора потянул носом воздух.
Королева еле заметно подалась вперед и приглушенно заговорила:
— Уильям представил вас как весьма достойного молодого человека.
— Надеюсь… надеюсь, что это так, ваше величество.
— Без сомнения, вы осознаете всю серьезность положения и важность вашей миссии.
— Конечно, ваше величество.
— Чертог вечности… Разумеется, мы уже много лет о нем слышим, но лишь сейчас его тайны стали всерьез затрагивать интересы национальной безопасности. Сэр Уильям, безусловно, предъявил вам исторические свидетельства?
Ринд неопределенно кивнул.
— Конечно.
— Как вы знаете, совсем недавно мы оказались втянуты в весьма неприятный конфликт с Россией. Остается горячо молиться, чтобы он не привел к более серьезным последствиям, но даже в этом случае от его исхода будет зависеть будущее Оттоманской империи, Леванта [14]и, если на то пошло, всей Европы. Настал переломный момент в истории.
Ринд во все глаза уставился на бледный шрам на широком белом челе королевы.
— Вот почему нам следует вооружиться всеми необходимыми сведениями.
— Понимаю, ваше величество.
— К тому же, как вам известно, об этом чертоге ходит множество противоречивых легенд — о точном содержании пророчеств, их смысле или, лучше сказать, ценности, и главное, о том, что именно «красный человек» поведал Бонапарту.
— Конечно, — ответил шотландец, совершенно сбитый с толку.
— Но я, в конце концов, правящая особа. У меня столько же прав на приобщение к тайнам чертога, сколько было у Бонапарта — или у Клеопатры. Нельзя позволить, чтобы ими воспользовались вражеские силы, а то и просто какой-нибудь любитель истории Египта.
— По-моему, это… разумно.
Королева ответила простодушной улыбкой.
— Мне понятны ваши колебания, мистер Ринд. Уверяю вас, что я бесконечно восхищаюсь сэром Гарднером Уилкинсоном — как-никак, я собственноручно посвятила его в рыцари. Но если он столь упорно отказывается раскрыть нам то, что узнал о чертоге, если он столь упорно держит свои изыскания под покровом тайны, то я уверена, что этому есть рациональное объяснение. Должно быть. В конце концов все непременно выяснится. Мы ищем истину и очень надеемся, что вы нам поможете.
— Для… для меня это великая честь, ваше величество. — Молодой человек поклонился.
На лице королевы появилось благосклонное выражение.
— Тогда мне остается только благословить вас на этот путь, мистер Ринд. Верю, что и Господь благословит вас.
Шотландец снова кивнул.
— Можете на меня положиться, ваше величество, — произнес он и невольно попятился к раздвижным дверям, распахнутым рукой Гамильтона, а потом шумно выдохнул, когда очутился в Тронном зале и королева пропала из виду.
Надо же было так далеко продвинуться всего лишь за двенадцать дней, размышлял молодой человек некоторое время спустя. Еще совсем недавно он, к своему стыду, не узнал сэра Гарднера Уилкинсона в Хрустальном дворце — и вот уже получает приказы от королевы Виктории в Букингемском дворце. Не считая второй подобной встречи в Виндзорском замке примерно двадцать два месяца спустя, нынешнее событие так и останется важнейшим в его жизни. Но, как всегда безукоризненно верный своему слову, Ринд не обмолвился об этом ни единой душе, даже намеком, не доверил подробностей даже личному дневнику, сохранив бесценное воспоминание в сердце, и в свой час благоговейно унес его с собой в вечность.
Глава вторая
ВСЕ ВЕЛИЧИЕ МИРА СОКРЫТО ЗДЕСЬ
— Вы в самом деле не знаете, кто это?
Шелковый вкус, ум, голос, волосы, кожа, язык и… ну да, представьте себе, душа, хотя, конечно, не здесь же ее раскрывать… Виван Денон подошел к буфету и только что наполнил стакан благоухающим лимонадом из великолепного хрустального графина. Кто же сказал, шепнул эти слова? Гражданин Поль Баррас [15]из Комитета общественной безопасности. Время? Лето тысяча семьсот девяносто пятого года. Место? Позднее Денон и не вспомнит этого в точности. Может, салон мадам Таллиен? [16]Бальная зала Талейрана? [17]Или что-то совсем другое? Да какая, в сущности, разница? Безумная пора, наступившая, когда миновали худшие дни Революции и представители высших классов французского общества провозгласили моду на декаданс, окрестив его новым именем liberte, [18]промчалась, точно в угаре, оставив после себя лишь размытые воспоминания о бархатных драпировках, прозрачных платьях, облегающих брюках и фланелевых туфлях.
— Дорогой мой Поль, — сказал Денон и приглушенно хихикнул, — о чем вы, чума вас возьми, говорите?
— Mon ami, [19]я не мог не заметить вашей рассеянности.
— Рассеянности?
— Это бросилось в глаза уже от камина! Вы якобы вели беседу с тем молодым человеком, а сами так и пожирали взглядом некую юную особу в дальнем конце комнаты.
Денон ухмыльнулся, при этом на его щеках появились пошлые ямочки.
— Просто я залюбовался алой лентой вокруг ее прелестной юной шейки. Надо же, восхитительная мода! Как, по-вашему, это может называться? А-ля гильотина?
— Полагаю, друг мой, о моде вам известно гораздо больше моего. Не говоря уже о гильотинах.
Денон только хмыкнул (в тяжкие дни работы национальным гравером он слишком часто видел, как на Гревской площади скатывались отрубленные головы), но уклонился от прямого ответа:
— А почему она так завладела вашим вниманием, старый вы греховодник? Засмотрелись на свежий персик? Или сей нежный плод уже сорван?
— Ни то ни другое, друг мой. Честное слово! Девушка меня совсем не интересует. Куда занятнее тот молодой человек, с которым вы только что беседовали.
— Этот? — Пораженный до глубины души, Денон бросил взгляд через всю комнату.
Коротышка, о котором говорил Баррас, стоял в одиночестве под центральной люстрой, украдкой поглядывая на отражения в зеркалах, оправленных в золоченные рамы, как если бы прежде ни разу не наблюдал обнаженной груди. Вид у него был немного помятый, даже болезненный: не припудренные волосы до плеч, впалые щеки, потертый черный фрак, да еще этот грубый корсиканский акцент — трудно представить себе существо, более далекое от предпочтений бисексуального Барраса.
— Вы не шутите?
— Ну разумеется! — воскликнул собеседник. — Вы что же, не знаете, кто это?
— Очевидно, неудавшийся отпрыск какого-нибудь развратника или злодея?
Баррас хохотнул.
— Да это же бригадный генерал Бонапарт. Я лично поздравлял его с назначением.
— Бригадный генерал? Серьезно?
Из разговора с молодым человеком Денон заподозрил в нем всего лишь артиллерийского офицера; по правде сказать, он и завел беседу только для того, чтобы укрепиться на выгодной позиции, откуда можно было созерцать припудренные плечики очаровательной нимфы. Да и что это за беседа? Парочка ни к чему не обязывающих замечаний — о шуме, кажется… Да, верно: гул окружающих разговоров подвиг юношу пробормотать отчаянную пошлость о музыке пушек и грохоте, который, дескать, по многу дней после битвы звучит у него в ушах. Не очень занятная тема. Денон из вежливости заставил себя несколько раз хмыкнуть, изображая интерес.
— Совершенно незаурядный воин, — промолвил Баррас. — При Тулоне он разработал блестящий стратегический план и сумел исполнить его с бесстрашием одержимого человека. Представьте, он захватил английский форт и загнал на море объединенные силы четырех наций!
— Да неужели? — Денон недоверчиво изогнул бровь.
— И это еще не все: в бою его лошадь подстрелили, а самому Бонапарту проткнули ногу штыком, едва не задев бедренную артерию. Однако нашего героя было уже не остановить. Это редкостный офицер, доложу я вам, чистый метеор!
Денон посмотрел на молодого человека внимательнее и мысленно решил, что первое, отнюдь не лестное впечатление, оказалось неверным. На второй взгляд военный даже как будто стал выше ростом, глаза его засверкали потаенным блеском. Явные же следы усталости — не есть ли они признак напряженного интеллектуального труда, а не телесной распущенности?
Баррас похлопал приятеля по плечу.
— Мой добрый Виван, я замечаю в нем некое величие, какого он сам в себе пока не видит. В наше опасное время, когда ни в чем нельзя быть убежденным, нужно учиться втираться в доверие. — Он хихикнул. — По крайней мере хотя бы запомните, как его зовут.
Рассеянно шагая через комнату якобы для того, чтобы утолить жажду нимфы с красной ленточкой, Денон неожиданно понял, что уже не помнит имени юного генерала. И тем не менее некий поток неудержимо влек его за собой, и вот уже «добрый Виван», почти против собственной воли, поспешил предложить незнакомцу лимонад, предназначавшийся для куда более сладких губ.
— Merci, [20]— произнес молодой генерал, осушив стакан, точно измученный жаждой верблюд. — Должен признаться, шампанское здесь… м-м-м… суховато.
Денон снисходительно улыбнулся.
— Гражданин Баррас, — проговорил он, еще не вполне овладев собой, — только что предположил, что вас ожидает великая слава, мой дорогой генерал, если только уже не дождалась.
Молодой человек усмехнулся, изогнув чувственные губы (собеседник с изумлением обнаружил, что почти готов целовать их), и ответил:
— Боюсь, я не столь известен. Могу поспорить, в этой комнате не отыщется человека, которому мое имя хоть что-то скажет.
Денон кашлянул.
— Уверен, что скоро все переменится. Военные вообще склонны оставлять в истории очень яркий след.
— Великие военные, — уточнил генерал. — Но даже им никогда не сравниться с пророками.
— А как насчет военных-пророков?
— Вот у них, вероятно, самые лучшие шансы, — с довольным видом согласился генерал. — Чего не скажешь о людях искусства, — прибавил он, очевидно намекая на собеседника. — Настоящая слава их тоже не балует.
— Живущих — очень редко, — парировал Денон, остроумно обыграв свое имя. [21]
Генерал оценил его тонкий выпад.
— Ну а художники?
— Тоже не добиваются большой известности, особенно когда забывают подписывать собственные труды.
И все же Денон был удивлен: похоже, молодой человек (оказавшийся гораздо умнее и глубже, чем это виделось поначалу) слышал и о его анонимной книге.
— Всегда найдется художник — и, думаю, сочинитель, — которому слава безразлична, — заметил тот.
— А может, он умышленно избегает ее жадных объятий.
Генерал усмехнулся.
— Полагаю, встречаются и такие, кому приятна сама погоня, кто счастлив терзаться и мучиться вдали от предмета своих желаний.
Денон усмехнулся в ответ.
— Уверяю вас, дорогой генерал: будь моей целью слава, я ни за что на свете не позволил бы ей терзать и мучить меня.
Молодой человек хитро прищурился.
— Значит, вы совершенно убеждены, что желаете именно сам предмет? — Он указал взглядом на нимфу с красной ленточкой. — Или все-таки наслаждаетесь охотой?
— Предмет?..
Денон был воистину ошарашен. Неужели этот юноша с самого начала подозревал о его рассеянности? И говорил банальные вещи в полной уверенности, что его не слушают?
— Как вам сказать, — польщенно усмехнувшись, выдавил Денон. — Охотник-практик занимается своим делом ради выживания, а не ради забавы.
Молодой генерал поднял пустой стакан.
— Тогда — за охотника. За художника. Писателя-порнографа. Дипломата. Шпиона.
Денон всеми силами попытался не выдать крайнего изумления.
— Боже мой… Похоже, вы действительно обо мне наслышаны.
— Я и сам не очень знатного происхождения, поэтому восхищаюсь людьми, сумевшими разорвать оковы неблагосклонной судьбы.
— Позвольте?..
— Чтобы сын провинциального адвоката сделался дворцовым камергером за два коротких года… Как тут не позавидовать?
Денону, употребившему все усилия на то, чтобы скрыть свое происхождение, все труднее удавалось сохранять на лице подобие отрешенной невозмутимости.
— Ну… — начал он. — Говорят, это крупное достижение. Видите ли, достаточно иметь хорошо подвешенный язык, чтобы продвинуться в свете.
— Ваша правда, — согласился генерал. — Тем более что вы у нас по меньшей мере Александр Македонский среди рассказчиков.
Денон смущенно хохотнул в ответ, однако не нашелся, что возразить: еще в молодые годы он так прославился своим талантом излагать истории, подобным дару знаменитой Шехерезады, что сам Людовик XV, услышав об очередном занятном случае, частенько требовал пересказать его остроумному придворному юноше, дабы к вечеру весь королевский чертог мог насладиться анекдотом в очищенном, как переплавленное золото, виде. Невольно польщенный и вдохновленный — да нет, просто вынужденный — проявить свое умение, Денон позабыл и думать о чарующей нимфе: помыслы о ней отступили подобно бесчисленным полкам, загнанным в море твердой рукой молодого генерала. Вместо этого он принялся перебирать архивы памяти в поисках подходящего рассказа и совершенно нечаянно (в ту пору ему еще не было известно, сколь жадно его собеседник искал экзотики, цели, миссии — предмета, которому он мог бы посвятить свою одержимую душу) выбрал одну восхитительно таинственную египетскую историю.
— Кстати, — начал он, — приходилось ли вам, дорогой генерал, слышать о чертоге царей в Египте?
Собеседник подался вперед.
— Царский чертог? Тот, что в Великой пирамиде? Разумеется!
— Нет, мой дорогой генерал, вы говорите о la Chambre du Roi, который прославлен по всему миру. Я же имею в виду la Chambre des Rois — чертог царей, известный как чертог вечности и куда более загадочный.
Молодой человек заметно напрягся.
— Как вы сказали — чертог вечности? Признаюсь, никогда о нем не слышал.
Денон удовлетворенно кивнул.
— Это произошло несколько лет назад. Будучи conseiller d'ambassade [22]в Неаполитанском королевстве, я приехал в Портику с дипломатическим визитом, и Франческо де Вегас, набросавший самый первый план раскопок, уговорил меня посетить руины Геркуланума.
(Вообще-то, насколько помнил рассказчик, он умирал от скуки в Неаполе и готов был на что угодно, лишь бы сбежать от лени, вина и устриц.)
— Возможно, вы слышали о том, что Геркуланум, как и соседние с ним Помпеи, погиб во время знаменитого извержения Везувия в семьдесят девятом году нашей эры. Нет слов, это было ужасно для местных жителей, но, к счастью для археологов, огромные участки города сохранились в первозданном виде. Среди уцелевших предметов обнаружилось множество бесценных манускриптов, большинство — на папирусных свитках, все еще намотанных на тонкие палки и разложенных по длинным полкам; казалось, они едва не лопались от желания поведать миру свои секреты, хотя и выглядели столь хрупкими, что могли бы разлететься от малейшего дуновения. Как я узнал, манускрипты перешли в руки падре Антонио Пьяджи, чудаковатого старика-монаха с беззубой улыбкой и трясущимися руками.
(На самом деле Пьяджи оказался на удивление подвижным и сметливым священнослужителем; Денон мысленно извинился перед ним за клевету.)