Потомки этих-то почтенных рыб привлекают к пруду путешественников всех стран, любопытных иностранцев, и никто не уходил без того, чтобы не оставить в монастыре более или менее значительной милостыни, смотря по своему званию и богатству. Мы тоже дали кое-что доброму монаху, который показал нам рыб.
Из монастыря, стоящего на половине дороги в Перу, мы отправились на турецкое кладбище, на которое уже издали любовались. Подобно древним римлянам, турки простирают любовь к неге и за пределы жизни. Одно из величайших наслаждений в этом знойном климате есть, без сомнений, тень и свежесть. Мусульмане всю жизнь ищут этих благ, столь редких на Востоке, и потому заботятся о том, чтобы наверное наслаждаться ими и после смерти. Поэтому турецкие кладбища — не только прекрасное место успокоения для усопших, но и прелестное гульбище для живых. Памятники обыкновенно состоят из колонны, покрытой розовою или голубою краскою, увенчанной чалмою и исписанной золотыми литерами. Они нисколько не напоминают о смерти и скорее походят на прихотливые украшения сада. Кладбища служат местом для любовных свиданий, и тут турецкие ловеласы, развалившись на дерне, ждут, чтобы греческий невольник или жидовка явились к ним с поручением от какой-нибудь красавицы. Впрочем, как скоро начинает смеркаться, эти прелестные гульбища пустеют, делаются достоянием воров, театром мщения, и там нередко по утрам находят трупы.
Было уже поздно; мы объехали все стены, то есть проехали миль восемнадцать. Поэтому мы велели своему проводнику показать нам, что еще остается смотреть любопытного. Но для этого нам надобно было воротиться в посольский дом и взять янычара: иначе мы могли бы подвергнуться оскорблениям и даже нападениям в стенах священного для мусульман города; они очень жалеют и о том, что предместия и окрестности предоставлены гяурам. Мы отправились к г. Эдеру. Он задержал нас на несколько минут и, по турецкому обычаю, велел подать нам трубок, шербету и кофе; потом мы снова пустились в путь и еще раз переехали через Золотой Рог из Галаты в Валиде: это была та самая дорога, по которой мы в первый раз шли к послу. Мы узнали улицу, где встретили несчастного Дукаса, когда его вели на казнь. Я невольно взглянул на окно, из которого тогда слышался женский крик, и мне показалось, будто за частою решеткой блестят два светлых глаза. Я отстал немножко от своих спутников; тоненький пальчик просунулся сквозь решетку и бросил какую-то вещицу на улицу. Проехав пять или шесть шагов, я отдал свою лошадь подержать носильщику, который тут стоял, а сам сошел, как будто что потерял. Это был перстень с богатым изумрудом. В твердой уверенности, что он не уронен, а брошен, я поднял его и надел на палец, надеясь, что это талисман, который поведет меня к какому-нибудь любовному приключению. Надобно сказать, что для новичка я исполнил маневр свой очень удачно: никто не догадался, зачем я сходил с лошади, за исключением только нашего жида; тот раза два взглядывал на мою руку, но напрасно: перстень был уже у меня под перчаткою.
Признаюсь, что с той минуты я погрузился в самые безрассудные мечты, и одно уже мое тело посещало достопримечательности турецкой столицы. Мы осматривали еще наружность Софийской церкви, обращенной в мечеть, в которую пускают одних правоверных; ипподром, обелиск, цистерну, трёх тщедушных чахоточных львов, которых содержат в сарае, да нескольких черных медведей и дрянного слона. Одни только серальские ворота, убранные отрубленными головами и отрезанными ушами, привлекли на минуту мое внимание, и я возвратился на корабль, мечтая о приключениях, каких нет и в «Тысяче и одной ночи». Я тотчас побежал в свою каюту, запер дверь и принялся рассматривать свой перстень, думая, нет ли в нем какой надписи, которая показала бы мне, кому он принадлежит; но надежда моя не исполнилась: то было простое золотое кольцо с большим и прекрасным изумрудом, и разыскания мои нисколько не вывели меня из недоумения, а только воспламенили еще более мечты мои.
Я вышел на палубу, чтобы полюбоваться на последние лучи солнца, которое уже садилось за азиатскими горами и каждый вечер представляло нам самое великолепное зрелище. Весь экипаж вымылся и принарядился: матросы не забывали, подобно мне, что тогда было воскресенье, и вели себя чинно, как обыкновенно английский народ в этот день. Одни спали на люках, другие читали, лежа на канатах, третьи с важностью прохаживались по палубе, как вдруг на берегу, около большого здания, раздались страшные крики, и все головы обратились в ту сторону. Какой-то турок, преследуемый яростною толпою, выбежал из ворот, бросился к берегу, вскочил в лодку, отвязал и отчалил ее с проворством и силою отчаяния. Сначала беглец, по-видимому, не знал, куда ему обратиться; но толпа тоже бросилась в лодки, стоявшие у берега, и погналась за ним; он обратил обитый железом нос своей лодки к «Трезубцу» и, несмотря, что вахтенный в него прицелился, он схватился за трап, взбежал на палубу, бросился к шпилю и потом, став на колени, раздирая чалму свою и крестясь, произносил какие-то слова, которых никто из нас не понимал. В это время еврей, получив от лорда Байрона плату за труды свои, вышел с ним на палубу. Моисей объяснил нам, что этот человек, верно, сделал какое-нибудь преступление и, чтобы приобрести наше покровительство, говорит, что хочет сделаться христианином. В ту самую минуту с моря раздались ужасные крики и несколько голосов требовали, чтобы убийцу выдали. «Трезубец» был осажден пятьюдесятью или шестьюдесятью лодками, в которых было по крайней мере триста человек.
Не видавши этого зрелища, невозможно вообразить его. Подобно восточным коням, которые ходят только шагом или в галоп, турки не знают середины между совершенною безмятежностью и ужаснейшею запальчивостью. В последнем случае они настоящие демоны: жесты их быстры, безумны и убийственны, как и гнев, который их волнует. Вино запретил им Магомет, зато они пьянеют при виде крови, и, как скоро ее попробовали, они уже не люди, а дикие звери, на которых не действуют ни рассуждения, ни угрозы. Я не понимаю, каким образом наш толмач мог разобрать что-нибудь посреди этого потока речей, смешанных звуков, яростных восклицаний, которые поднимались к нам, как бурный вихрь. В этой сцене было что-то фантастическое, и дело принимало такой важный оборот, что все матросы без приказа вооружились, как будто готовясь защищать корабль от абордажа. Между тем нападающие, казалось, поостыли, когда это заметили, и Борк, который вышел на палубу, воспользовался этою минутою и приказал нашему жиду спросить, чего они хотят. Моисей показал знаками, что он желает говорить, но тут крики начались снова, сабли и кинжалы заблистали, и поднялся шум еще сильнее прежнего.
— Возьмите его, бросьте в море, и дело с концом, — сказал Борк, указывая на беглеца, который, обнажив бритую свою голову, сверкая глазами, исполненными страха и гнева, уцепился за бизань-мачту и как будто прирос к ней.
— Кто смеет распоряжаться на моем корабле, когда я здесь? — сказал твердый голос, который, как обыкновенно в бурю или сражение, заглушил все прочие голоса.
Все обернулись. Капитан стоял на юте, господствуя над всей этой сценой. Никто не видал, как он туда взошел. Борк замолчал и побледнел. Турки, видно, тоже догадались по высокому росту, седым волосам и шитому мундиру капитана, что это начальник христиан: все они обратились к нему и кричали в один голос.
Капитан спросил жида, как сказать по-турецки «Молчать!» и, взяв рупор, произнес турецкое слово с такою силою, что эти слова громом загрохотали над толпою. В ту же минуту как бы волшебством шум утих, сабли и кинжалы скрылись, весла остановились неподвижно. Моисей, став на люк, спросил, что сделал человек, которого они преследуют?
Все голоса хором закричали:
— Он убийца! Смерть за смерть!
Моисей показал знаками, что хочет говорить, и толпа снова умолкла.
— Кого он убил? Как он убил?
На одной лодке встал молодой турок.
— Я сын того, кого он убил, — сказал турок, — кровь, которая у него на кафтане, кровь отца моего. Этой кровью клянусь, я вырву его сердце у него из груди и брошу на съедение собакам.
— Каким образом убил он отца твоего? — спросил Моисей.
— Из мести. Убил сначала брата моего, который был в доме, потом отца, который сидел на пороге. Убил их низким, подлым образом, без меня; один был ребенок, другой старик, и ни тот, ни другой защищаться не могли. Он убил, и его надобно убить!
— Отвечай, — сказал капитан, — что это, может быть, и правда, но что во всяком случае дело должен разобрать судья.
Как скоро Моисей пересказал это, крики раздались снова.
— Что нам до судей! — кричали турки. — У нас коль станешь ждать судей, так никогда конца не добьешься! Мы сами с ним разделаемся. Дайте нам его сюда! Выдайте убийцу! Убийцу! Убийцу!
— Мы отвезем убийцу в Константинополь и сдадим с рук на руки кади.
— Нет, нет! — кричали турки. — Дайте его нам. Выдайте его, а не то валлах! биллях! таллах! Мы сами возьмем.
— Стыдно вам так клясться! — сказал Моисей.
— В ад жида! — закричали турки, снова обнажив сабли и ханджары. — Убьем гяуров!
— Трапы долой! — закричал капитан в рупор, чтобы заглушить шум. — Стреляй в первого, кто сунется.
Приказание тотчас было исполнено, а человек двадцать матросов с ружьями и карабинами влезли на марсы.
Эти приготовления, значение которых было очень ясно, немного усмирили нападающих, и они удалились от корабля футов на тридцать. В это время с лодок раздались два выстрела, но, к счастью, никого не ранили.
— Выпалить из пушки холостым зарядом! — вскричал капитан. — Не уймутся, так потопить лодки две, три, а там что Бог даст!
За этим приказанием последовало минутное молчание; потом весь корабль дрогнул от выстрела тридцатишестифунтовой пушки; облако дыма взлетело, поиграло вокруг рей, и так как воздух был совершенно тих, то оно медленно поднялось прямо к небу. Когда дым рассеялся, мы увидели, что лодки несутся к берегу, за исключением только той, в которой был сын убитого. Он остался один и, казалось, своим ханджаром вызывал на бой весь экипаж.
— Тридцати солдатам, вооружившись хорошенько, сесть в баркас и отвезти преступника к кади! — сказал капитан.
Баркас тотчас спустился на воду; туда снесли убийцу; тридцать морских солдат с заряженными ружьями и шестью патронами сошли вслед за ним; двенадцать дюжих гребцов ударили веслами, и шлюпка быстро понеслась по волнам, которые уже начинали покрываться мраком.
При этом виде турецкие лодки снова собрались, образовали полукружие и следовали издали за убийцею, который был причиною всего этого шума.
Корабль поворотил боком, чтобы в случае нужды дать залп по берегу, но эта предосторожность была излишняя. Турки держались в почтительном отдалении от нашей шлюпки; солдаты спокойно вышли на берег и повели преступника к кади. Турки тоже пристали к берегу, покинув свои лодки на произвол судьбы, и побежали в те же ворота, в которые вошли солдаты. Минут через десять мы увидели, что наши спокойно и в величайшем порядке идут назад к баркасу. Виновный был в руках правосудия. В этом случае, как во всех, в которых призывалось здравое суждение и непоколебимое мужество, Стенбау сделал, именно то, что было надобно.
Еще несколько времени тревожные толпы бродили по берегу и как бы угрожали нам, но мало-помалу мрак вокруг них сгустился и крики сделались менее шумными. Вскоре пространное водное зеркало, которое еще недавно оглашалось шумом и восклицаниями, погрузилось в глубокое безмолвие. Мы подождали еще с час; потом, из предосторожности от тайного нападения, капитан приказал пустить ракету. Огненная змейка взвилась к небу, ракета лопнула в воздухе, озарила на минуту своими бесчисленными звездочками весь Константинополь от Семибашенного замка до Константиновского дворца, и мы увидели, что по берегу бродит уже только стая собак, которые с воем искали пищи.
На другой день посол наш пригласил капитана и всех офицеров «Трезубца» сопровождать султана в мечеть, куда он ехал благодарить Аллаха за то, что он внушил Наполеону мысль снова объявить войну России; по возвращении из мечети мы должны были обедать в серали, а потом представляться повелителю правоверных.
Вместе с этой повесткою привезли письмо к Байрону. Эдер уведомлял его, что домик для него в Пере нанят, и что он может переехать туда, когда ему угодно. Байрон тотчас собрался и в тот же день съехал с корабля с Гобгаузом, Экенгедом и с двумя греческими слугами. Капитан позволил мне проводить их с тем, чтобы я воротился к девяти часам вечера.
Новое жилище лорда Байрона был прелестный дом, убранный совершенно по-турецки; он стоял посреди прекрасного сада, усаженного кипарисами, чинарами и сикоморами; широкие цветники были усеяны тюльпанами и розами, которые в этом благорастворенном климате цветут круглый год. Внутри были, по восточному обыкновению, ковры, софы и несколько шкафов, или, лучше сказать, сундуков, украшенных перламутром и слоновою костью и расписанных яркими красками. Эдер велел прибавить к этому три кровати, думая, что Байрон, как ни любит восточной жизни, все-таки не станет простирать своего фанатизма до того, чтобы, подобно туркам, спать во всем платье на софе. Это предположение чрезвычайно не понравилось Байрону, и, несмотря на крик и жалобы своих товарищей, он тотчас отослал все три кровати назад в посольский дом.
XV
Утром, в день, назначенный для аудиенции, я одевался, стараясь быть как можно понаряднее, чтобы не слишком отличаться от турецких офицеров. Моисей вошел в мою каюту и запер за собою дверь с видом человека, который имеет важное и тайное поручение. Потом после всех этих предосторожностей он подошел ко мне на цыпочках и держа палец на губах. Я следил за ним глазами, смеясь, что он так важничает, и думая, что все это кончится тем, что он предложит мне какой-нибудь товар, запрещенный во владениях султана, но он, посмотрев еще раз вокруг себя, чтобы удостовериться, что никого лишнего нет, сказал мне:
— У вас на левой руке перстень с изумрудом.
— Это что значит? — сказал я, вздрогнув от радости и надеясь, что происшествие, которое ни на минуту не выходило у меня из головы, наконец объяснится.
— Этот перстень, — продолжал он, не отвечая на мой вопрос, — бросили вам из окна в Галате в тот день, как вы осматривали город.
— Да!.. Но почем же ты это знаешь?
— Перстень бросила женщина, — продолжал Моисей.
— Молоденькая, хорошенькая?
— Хотите посмотреть ее?
— О, разумеется!
— Вы, однако же, знаете, чему вы подвергаетесь?
— Что мне до опасностей!
— Ну, так приезжайте ко мне нынче вечером в семь часов.
— Непременно буду.
— Тс!.. Кто-то идет.
Вошел Джемс, и Моисей оставил нас одних. Джемс, улыбаясь, следовал за ним глазами.
— Гм!.. Ты, я вижу, вступил в тайные сношения с il signor Mercurio; желаю, чтобы тебе лучше моего посчастливилось. Я уж не беру у него ничего, кроме табаку, потому что все прочее, несмотря на его хвастовство, просто дрянь. Он насулит тебе свиданий с турчанками, гречанками, как будто ему некуда от них деваться, а потом познакомит с какою-нибудь жидовкою, да такою, что в Лондоне носильщик не поглядел бы на нее.
— Нет, брат Джемс, у меня дело совсем другое, — сказал я, покраснев при мысли, что, может быть, все мечты мои поведут к такому же концу. — Не я ищу приключений, а приключения меня. Посмотри-ка этот перстень.
— Тем хуже, — сказал он, взглянув на перстень, — мне еще в молодости натвердили о говорящих букетах, о немых, о кожаных мешках, которые кричат, когда их бросают в море. Не знаю, правда ли все это, но только по рассказам такие истории именно здесь и случаются.
Я сомнительно покачал головою.
— А позвольте вас спросить, — продолжал Джемс, — как это достался вам такой талисман?
— Мне его кинули из решетчатого окна, откуда раздался крик в тот день, как мы встретили старого грека, которого вели на казнь. Помнишь?
— Да, я это знаю. Так, видно, тебя в этом-то доме и ждут?
— Я думаю.
— А позвольте спросить, когда?