Ворота, флигеля, сараи, хлопающее на ветру белье, цветочные горшки у самых ног в окнах полуподвалов, истаявшие за зиму поленницы, куры с чернильными метками на перьях — Костя через проходные дворы вел Леру к Каме.
— Понимаешь, — говорил он, — там был Якубов. Мишка Якубов… Мы однажды видели его у Желоховцева. Это как раз ют человек, с кем лучше не встречаться. Я и в университет из-за него идти опасался. Как тебе объяснить, не знаю… В общем, Мишка ко мне Желоховцева ревновал. Я был любимый ученик, ну и так далее. Потом он как-то похвастал, что с университетским дипломом легко получит место на одном из столичных аукционов. Как знаток древностей. А Желоховцев каким-то образом про этот разговор узнал. Я тут, ей-же-богу, ни при чем, но Мишка во всем обвинил меня — выслуживаюсь, дескать, наушничаю… Однако это все мелочи. Как я позднее понял, он еще в восемнадцатом году был связан со «Студенческим союзом». А только что я видел его у Миллера с каким-то капитаном…
— Слушай, — Лера остановилась, отняла руку. — По-моему, уже пора сказать, что ты делаешь в городе!
— Хотел спасти твои коллекции.
— А если серьезно?
— Вполне серьезно.
Накануне боев под Глазовом, когда на фронте явственно наметился перелом, Костя пришел к командиру полка, кизеловскому шахтеру Гилеву. Штаб полка размещался прямо в лесу. Гилев сидел на чурбаке за столом из серых неструганых досок. Два дня назад, в случайной перестрелке ему пробило пулей щеку, выкрошило несколько зубов и повредило язык. Поверх бинтов он носил черную косынку, завязанную узлом на макушке. Эта косынка с ее торчащими, словно рожки, хвостиками придавала командиру полка удивительно мирный, домашний вид. Говорить он не мог и писал распоряжения на клочках бумаги.
— Товарищ командир! — Костя с некоторым злорадством подумал, что теперь уж Гилев его не прервет, даст договорить до конца. — Помните, вы обещали отпустить меня в Пермь? Нынче самое время. Когда возьмем Глазов, будет поздно. Белые начнут эвакуацию. А у меня есть шансы помешать им вывезти художественные ценности из университета и музея…
По правде говоря, он довольно смутно представлял себе, как это сделать.
«Развей мысль», — написал Гилев.
— Сокровища культуры должны принадлежать пролетариату! — отчеканил Костя, памятуя пристрастие командира к лаконичным формулировкам.
Гилев быстро черкнул: «Попадешься, расстреляют».
— Не попадусь, — заверил Костя. — Будьте покойны!
Гилев перевернул бумажку: «Кого оставишь заместо себя?»
— Лазукина, — Костя предвидел такой вопрос. Лазукин был грамотный боец и вполне мог заменить его на должности ротного комиссара.
Гилев поморщился — не то от боли, не то от названной фамилии. Однако написал: «Черт с тобой. Езжай». Он протянул Косте руку. Ладонь у командира была бугристая, влажная. Рукав его гимнастерки оттянулся назад, и на запястье открылось синее солнышко татуировки…
Солнце, день, ветер.
— Ты думаешь, что теперь экспонаты канули безвозвратно? — спросила Лера.
Костя ничего не ответил. Укрывшись за вереей, он осмотрелся. Отсюда видна была Кама. У причалов — пусто. Ушли на юг, к Каспию, английские канонерки, поглазеть на которые месяц назад сбегалась половина города. Лишь одинокий буксир с нелепо торчащими на носу и на корме стволами пушек медленно тащился вверх по реке. Ветер доносил запах паровозного дыма, отдаленное чавканье колесных плиц.
Свернув в какой-то двор, Костя открыл дверь во флигелек, бревенчатый и потемневший от времени. Узколицый коренастый человек лет тридцати встал им навстречу из-за стола.
— Знакомьтесь, — сказал Костя. — Лера… Товарищ Андрей.
— Прошу, — хозяин широким жестом указал на стол. — Чаю хотите?
— Спасибо, не стоит, — стараясь не наступать на чистую войлочную дорожку, Лера прошла к столу, села.
— Тогда к делу, — Андрей тоже присел. — Значит, вам сказали, что на станцию свозят все ценности, предназначенные к эвакуации?
— Да, — подтвердила Лера.
— Куда они от вас поехали — по Соликамской вниз или вверх?
— Вверх.
— Выходит, к нам, на главную… Но вот какое дело — никаких ценностей у нас на станции пока нет.
— Ты что-то не то говоришь, — заволновался Костя. — Твои ребята все проверили?
— Если я говорю, что нет, значит, нет!
— Тут вообще какая-то странная история получается, — сказала Лера. — В городской управе ничего не знают о том, что экспонаты уже вывезены. Сегодня оттуда приходил доктор Федоров.
— Ничего странного, — Костя ходил по комнате, пригибая голову под скошенным потолком. — Просто у них начинается паника. Правая рука не знает, что делает левая… Проверьте-ка на Сортировке, а? — он повернулся к Лере. — А ты сходи в управу, поинтересуйся!
— Между прочим, я вас помню, Лера, — сказал Андрей. — Вы ведь Агнии Ивановны дочка, Сынишка мой у нее в школе учился… Как она сейчас?
— Мама зимой умерла.
5
На другое утро Рысин проснулся с тягостным чувством совершенной вчера оплошности.
Не глядя на жену, выпил приготовленный для него можжевеловый отвар с шипицей, помогавший от почечной колики, выплюнул ягоду прямо на пол и отправился в комендатуру.
Чего-то он не доглядел при осмотре кабинета Желоховцева, каких-то очевидных умозаключений не сделал. Это было чувство упущенных возможностей, знакомое Рысину по прежним делам и, как правило, никогда его не обманывавшее.
Тышкевич был не в духе, встретил помощника вопросом:
— Как долго вы еще намерены возиться с этим профессором?
— Пока не верну коллекцию законному владельцу.
— А если красные войдут в город прежде, чем вы это сделаете?
— Вор остается вором при любой власти. Я постараюсь передать материалы расследования тому, кто займет мое место… В том случае, разумеется, если это будет иметь смысл.
Последнее соображение Рысин высказал с таким видом, будто изрекал абсолютную истину, притом очевидную.
«Или он болван, или притворяется, — Тышкевич рассматривал Рысина — без шинели тот выглядел еще курьезнее. — Дожили, одним словом…»
— Профессор подозревает в краже некоего Трофимова, — намеренно не вдаваясь в подробности, Рысин решил коротко ввести коменданта в суть дела. — Но при теперешнем положении вещей найти его в стотысячном городе очень непросто…
— Бывший студент-историк? — спросил Тышкевич.
Рысин удивился такой неожиданной осведомленности:
— Совершенно верно.
— Это становится любопытно, — Тышкевич протянул ему листок с синим машинописным текстом. — Читайте!
«Военному коменданту Слудского р-на п-ку Тышкевичу, — прочел Рысин. — Секретно. Вчера в ресторане Миллера был опознан большевистский агент Константин Трофимов, в прошлом студент историко-филологического факультета Пермского университета. Прибыл в город с неизвестными целями, предположительно для совершения диверсий. Возраст 23 года. Приметы: рост средний, худощав, глаза серые, надбровные дуги сильно развиты, нос толстый, волосы короткие темно-русые, усы рыжеватые. Одет в студенческую тужурку с неформенными пуговицами, носит очки. Особых примет не имеется. Вам вменяется в обязанность установить наблюдение за университетом и квартирой профессора Желоховцева Г.А., с которым Трофимов имеет давние связи, раздать перечисленные приметы начальникам патрулей и начальнику вокзальной охраны, при обнаружении немедленно доставить в городскую комендатуру. Помощник военного коменданта г. Перми к-н Калугин».
Ниже была сделана карандашом странная приписка: «Гедиминович! Ты доверчив, как институтка! С кем ты сидел вчера у Миллера? К.»
— Это не нужно читать! — Тышкевич взял у Рысина бумагу. — Идемте сейчас в караульню. Выделяю вам трех человек. Потрудитесь организовать наблюдение в указанных пунктах.
— Но я занимаюсь уголовными делами, — возразил Рысин.
— Теперь это не имеет значения…
Они вышли в коридор.
Навстречу им выкатился из-за угла маленький плотный человечек.
— Вы поручик Тышкевич? — спросил он, размахивая носовым платком. — Я член городской управы доктор Федоров.
— Ну? — без особого воодушевления произнес Тышкевич.
— Мы вынуждены обратиться к вам за помощью, — Федоров стоял почти вплотную к нему и для вящей убедительности норовил ухватиться за портупею коменданта. — Три дня назад из научно-промышленного музея неизвестными лицами вывезены ценнейшие экспонаты художественной коллекции…
— А! — Тышкевич сделал неудачную попытку прорвать заслон. — Городской голова телефонировал мне об этом.
— Это ценнейшие экспонаты! — воскликнул Федоров. — Мы сражаемся за цивилизацию, и судьба культурных ценностей никого не должна оставлять равнодушным!
Тышкевич грозно навис над ним:
— Знаю я ваши ценности. Чугунная свинья и две голых бабы работы неизвестных художников! — Поручик, потеснив Федорова, направился к выходу.
Рысин, с большим вниманием слушая обе стороны, сам не проронил ни слова. Он уже начал догадываться, с какой целью прибыл в город Константин Трофимов, почему Желоховцев не захотел говорить о своих подозрениях более внятно.
Однако делиться своими догадками с Тышкевичем он вовсе не собирался. У них были разные задачи. Тышкевичу нужно поймать красного агента, а ему, Рысину, — отыскать коллекцию.
«Царапины, расположение царапин, — внезапно подумал Рысин. — Вот что он упустил из виду, осматривая кабинет Желоховцева!..»
Около девяти часов утра, под насыпью железной дороги на полпути между университетом и заводом Лесснера путевой обходчик обнаружил труп молодого человека в студенческой тужурке, о чем незамедлительно донес начальнику вокзальной охраны. Тот выслал на место двух солдат с унтер-офицером, дав последнему инструкцию: долго не возиться, доставить тело в университет или в комендатуру — смотря по обстоятельствам, и сразу возвращаться на станцию. В конце июня 1919 года забот у начальника вокзальной охраны было много, а солдат мало — некоторые посты, определенные караульным расписанием, вообще не выставлялись.
Поскольку убитый одет был в студенческую тужурку, а неподалеку валялась такая же фуражка, унтер велел нести его для опознания в университет. Сам же отправился в комендатуру Слудского района, где, встретив на дворе Тышкевича с Рысиным, по всей форме отрапортовал о случившемся.
— Тело нельзя было трогать до прибытия доктора и следователя, — сказал Рысин.
— Нам об этом неизвестно, — деревянным голосом ответил унтер. — Да и народ там стал собираться, разговоры всякие…
— Он прав, — бросил Тышкевич. — Не до протоколов сейчас, — поручик небрежно кивнул в сторону семенящего за ними Федорова. — Возьмите с собой этого мецената. Он, кажется, доктор. Пусть составит медицинское заключение.
— Всегда готов исполнить свой профессиональный долг, — Федоров шагнул вперед. — Но и вы, поручик, должны исполнить свой!
Тышкевич ничего не ответил.
— Я даю вам троих человек, — обратился он к Рысину. — Больше не могу. Сообщите им приметы Трофимова… Вы их запомнили?
Рысин снисходительно улыбнулся.
— Вот и прекрасно. О результатах доложите завтра утром, когда придете за сменой вашим караульным… Кстати, где ваш револьвер? Почему без кобуры?
— Застежка сломалась, — объяснил Рысин.
…Обязанности начальника университетской дружины исполнял мрачный штабс-капитан с рукой не перевязи. Изложив суть дела, Рысин оставил на его попечение одного из своих солдат. Двух других, узнав адрес Желоховцева, отправил патрулировать улицу перед его домом — эту затею он считал совершенно бесполезной. А сам вместе с Федоровым пошел в подвал, куда успели снести труп.
— Опознали тело? — спросил Рысин у швейцара.
— А то как же! Я тут третий год на должности, всех знаю. Как принесли, так сразу и признал. Мать, думаю, честная! Это же Свечников, историк… И кому его душа понадобилась? Тихий такой был студентик. В Татьянин день у нас шум, баловство разное, а он…
— Из Перми этот Свечников?
— Кунгурский он вроде.
— Вот что, — распорядился Рысин. — Ступай сейчас к начальнику дружины. Скажи, пусть пошлет за хозяином квартиры, где жил Свечников.
— А покойного кто покажет? — расстроился швейцар.
— Сами найдем, не волнуйся…
Подвал загромождала вынесенная из аудиторий мебель — часть аудиторий заняли под офицерский лазарет. У стены стоял ростовой портрет царя Николая в форме казачьего офицера. Портрет обит был траурным крепом. Его пыльный шелк казался серым в полосе света, бившего из зарешеченного оконца. Под оконцем, на двух приставленных друг к другу столах лежал человек. Он лежал на спине. Одна ступня по-неживому вывернута набок, на лице фуражка.
Федоров осторожно убрал фуражку.
«Лет двадцать, не больше», — подумал Рысин, глядя на перепачканный землей лоб убитого и стараясь не задеть взглядом его запекшихся губ.
И тут же явилась мысль: «Почему лицо в земле, если, как утверждал унтер, он на спине лежал?»
— Совсем еще мальчик, — сказал Федоров.
Они вдвоем перевернули тело — под левой лопаткой сукно тужурки было разорвано пулей. Рысин нечаянно коснулся поверхности стола и тут же отдернул руку. Дерево липло к пальцам.
Он отошел, сел.
Ему никогда не приходилось заниматься расследованием убийств — для этого существовала полиция. О громких преступлениях он узнавал из газет. Несколько раз даже писал письма следователям, излагая свои соображения, и радовался, когда они подтверждались в ходе процесса. Убийство было для него не поступком, а ходом игрока, преследующего определенную цель. Случайностей здесь не было, вернее, они его не интересовали. Чья-то смерть была конечным итогом одной комбинации и началом другой, а срубленная фигура убиралась с доски для того, чтобы появиться в новой партии с новым игроком. Но сейчас, в сумеречном университетском подвале, на окраине города, живущего слухами, страхами и надеждами, под взглядом мертвого императора, он впервые подумал о смерти, как о чем-то таком, что само по себе отрицало всесилие логики и разума. Он всегда верил в логику мелочей, но теперь наступали такие времена, когда мелочи теряли привычный житейский смысл.
— Гражданская война ведет к падению нравственности, — Федоров прикрыл фуражкой лицо убитого студента. — Вот что всего печальнее!
Рысин промолчал. Чтобы отвлечься, он попытался сосредоточить мысли на своей догадке. Для подтверждения ее вовсе не нужно было подниматься в кабинет Желоховцева, он и без того помнил расположение царапин на полу. Собственно, царапина была одна, поскольку двигали лишь один конец шкафа — левый, со стороны аудитории номер семнадцать. А это свидетельствовало о том, что человек, проникший в кабинет, был левша. Такое предположение тем более казалось вероятным, что с другой стороны шкаф двигать было гораздо удобнее — там он выдавался за косяк всего вершка на два.
— Я пойду, — Рысин поднялся. — С хозяином квартиры побеседую наверху. А вы, когда извлечете пулю, принесите ее в комендатуру вместе с медицинским заключением.
Он вышел в вестибюль.
Навстречу спускался со второго этажа Желоховцев. Шел медленно, сутулясь, и рука его не скользила по перилам, а передвигалась по ним рывками, отставая от движения тела.
«Уже знает», — догадался Рысин.
— У меня к вам один вопрос, профессор!
Желоховцев со скрипом передвинул по перилам руку, остановился. Рысин механически отметил: «Ладонь потная, потому и скрипит…»
— Опять вы? — удивился Желоховцев.
— Я понимаю ваше состояние. Но мне необходимо выяснить одну подробность… Скажите, Трофимов — левша?
— Не помню…
— Среди ваших сотрудников или студентов есть левша?
Не отвечая, Желоховцев двинулся к подвалу. Рысин догнал его, тронул за плечо:
— Поверьте, это очень важно!
Желоховцев обернулся и тихо, с какой-то странной ритмичностью, словно произносимые им слова были цитатой из латинского классика, проговорил:
— А подите вы к черту, молодой человек!
…Около двух профессор приходил обычно домой — обедать. На этот раз он изменил своей привычке. Но Костя не пожалел, что не встретил Желоховцева. Франциска Алексеевна в разговоре с Костей обмолвилась, что у Григория Анемподистовича пропала из университета ценная коллекция. Новость ошеломила Трофимова. Он понял, что кто-то всерьез нарушил его планы. И нужно уходить из этого дома.