— Ты получишь их независимо от того, сможет ли этот человек дать мне нужные сведения о хозяйстве дворца и сделать рисунок усадьбы, — твердо сказал левантиец. — Но если ты не в состоянии его разыскать, я отдам деньги другим людям. Я не сомневаюсь в том, что найду тех, кто будет способен добыть такие сведения.
Маслама тут же стал многословен и тороплив. Он заявил, что Тарик может на него положиться, что он обязательно отыщет след повара, хотя это и трудно. Ведь Аль-Кахира — не маленькая деревушка. К тому же он только что вспомнил еще одно место, где может оказаться этот повар.
Тарик покинул Масламу в уверенности, что теперь тот действительно приступит к поискам.
Когда солнце достигло зенита, рыцарь подошел к Баб аль-Зувалья и увидел стоявшего в тени ворот Гаруна. Юноша нетерпеливо переминался с ноги на ногу и нервно грыз ногти.
— Это ты, господин! — с облегчением воскликнул он. — Я уже решил, что ты, чего доброго, передумал.
Гаруна просто распирало желание получить обещанное вознаграждение, чтобы иметь возможность бросить своего жестокого хозяина.
— Все остается в силе, ничего не изменилось, — успокоил его Тарик. — Нам надо кое о чем поговорить, но не здесь. Для этого существует более уединенное место. — Тарик едва заметно кивнул в сторону дремавшей стражи и направился вместе с Гаруном в вымерший от полуденной жары переулок, который шел вдоль старой городской стены к каналу Халий. Там, в тени старой сикоморы, им встретилась ниша в стене, которая одновременно служила и скамьей.
— Расскажи мне, что происходит, когда боец погибает на арене, — обратился Тарик к Гаруну.
Юноша пожал плечами.
— Да что тут особенно рассказывать, господин. Старый Юсуф привозит на арену тележку и вместе с Найманом, который теперь вместо меня прислуживает в верхних покоях, кладет в нее убитого. А затем они совершают над ним последнее омовение.
— Что значит «последнее омовение»? — спросил Тарик.
Гарун усмехнулся.
— Они отвозят тележку к Нилу и там сбрасывают тело в реку. Крокодилы не заставляют себя долго ждать.
Тарик подробно расспросил юношу обо всех мелочах, а затем посвятил его в свой план.
Вопросы, которые при этом задавал Гарун, успокоили рыцаря. Они показали, что мальчик прекрасно его понимал и осознавал опасность, которая может им грозить, пока они будут находиться в пределах бывшего караван-сарая. Гарун мог быть плохим слугой, но соображал он очень хорошо, и на него явно можно было положиться. Например, этого юношу, в отличие от Малика, совершенно не интересовало, почему господин Салак Мусаллим ибн Катар хочет вырвать из когтей рабовладельца неверного, да еще крестоносца. Возможно потому, что Гарун отчаянно бедствовал сам, сердце его не испытывало ненависти к чужакам, в этом Тарик убедился не раз. Все это только подкрепило уверенность левантийца в удачном исходе их предприятия.
— А когда, господин, ты принесешь мне одежду, в которой этот тамплиер должен будет выйти на арену?
— Завтра, в то же время, в полдень, — предложил Тарик. — Сможешь ли ты тайком пронести эту одежду в Байат аль-Дхахаб и подсунуть ее крестоносцу?
Гарун кивнул.
— Я обязан заботиться о грязной одежде бойцов, сидящих в клетках. Никто не обратит внимания на мешок, который я пронесу под мышкой. А охранники и подавно, они даже не посмотрят в мою сторону. Эти ленивые собаки будут, как всегда, сидеть в тени и играть в таб[31].
— Благодари их за это, — подбодрил Тарик юношу. — И найди утешение в том, что им еще долго придется есть черствый хлеб Амира ибн Садаки. Зато ты следующей ночью уйдешь от него с десятью золотыми динарами в кармане и начнешь новую жизнь!
Глаза Гаруна засветились.
— Я очень рад этому, господин, — радостно сказал он. — И ноги моей больше не будет в таких местах, как Байат аль-Дхахаб! Где-нибудь подальше отсюда я куплю землю и скот. И еще у меня останутся деньги, чтобы заплатить калым за дочь какого-нибудь крестьянина.
Тарик терпеливо выслушал рассказ Гаруна о его надеждах. Правда, сердце у рыцаря слегка защемило: ему, тамплиеру и хранителю Грааля, в земных радостях было отказано. И тогда он снова вернул юношу к предстоящим событиям, сказав:
— Гарун, ты, конечно, должен посвятить тамплиера в этот план, чтобы он знал, как вести себя на арене. Только внимательно следи за тем, чтобы никто вас не подслушал! — предупредил его Тарик. — И еще передай ему такие слова: «Друг за друга в верности и чести». А еще передай ему привет от левантийца.
— «Друг за друга в верности и чести. Привет от левантийца», — повторил Гарун.
Тарик еще раз проверил, насколько они с Гаруном хорошо друг друга поняли. Наконец он убедился в том, что юноша все усвоил как надо, и с чистой совестью отпустил его в «дом золота».
Сам Тарик прибыл туда несколько часов спустя, как они и договорились с Амиром ибн Садакой. Тот принял его как старого друга и проводил в прохладу покоев, где уже был накрыт роскошный стол. Вино, которое Амир ибн Садака чуть ли не насильно влил в него, было превосходным, хотя и довольно крепким.
Тарик сразу понял, что Амир хочет напоить его, а потом выжать побольше денег. Ему пришлось притвориться по-настоящему пьяным.
— Двести золотых динаров! — таким было наглое требование Амира ибн Садаки. За эту сумму он соглашался выпустить на арену против крестоносца мнимого телохранителя Тарика по имени Малик аль-Аблак. Началась изнурительная торговля.
Наконец Тарик заявил, что не даст больше ста пятидесяти динаров, и даже предложил Амиру ибн Садаке прикончить неверного бесплатно и своими силами, вернее с помощью ассасина. Но хозяин схватил его за рукав, вернул на диван и принял предложенные деньги с манерами великодушного человека.
Тарик достиг своей цели. Он сделал все, что было в его силах. Дальнейшее зависело только от Малика, Гаруна и самого Мак-Айвора.
10
Морис с мрачным лицом сидел у стены перед решеткой и смотрел на Герольта. А тот, сосредоточив все силы и волю, взглядом передвигал кружку с водой через широкий коридор к решетке другого заключенного — Джамала Салехи. На лбу Герольта выступили капельки пота: сейчас кружка должна была преодолеть препятствие — плитку, чуть выступавшую над уровнем пола, — и при этом не опрокинуться. Сделать это Герольту позволял особый Божественный дар хранителя Грааля.
Бедуин смотрел из своей камеры на чудесные действия и продолжал, как и в предыдущие дни, молчать. Его обветренное лицо не выражало волнения. Он неподвижно сидел на корточках у стены и ждал. Наконец, невидимая рука продвинула кружку через прутья его решетки и остановилась на месте, до которого Джамал Салехи мог дотянуться. Бедуин дрожащей рукой взял кружку, поднес ее к своим потрескавшимся губам и стал пить маленькими глотками. Каждый раз он подолгу держал воду во рту, прежде чем проглотить ее. Было заметно, что каждый глоток доставляет ему наслаждение.
Когда оборванный бедуин опустошил кружку, Герольт вернул ее назад. Джамал Салехи не выразил благодарности ни словом, ни жестом. Он отвернулся и ушел в свой собственный мир, в котором не находилось места людям из соседней темницы.
— Твое сострадание делает тебе честь, — сердито сказал Морис, когда Герольт со вздохом облегчения прислонился к решетке и вытер пот со лба. — Но я не могу понять, почему ты продолжаешь себя истязать.
— Потому что я не могу допустить, чтобы человек умер от голода или от жажды, — ответил Герольт. — Потому что так я развиваю способности хранителя Грааля. С каждым разом двигать кружку мне становится все легче. Я уверен, что скоро мне удастся поднять ее с пола и перенести по воздуху.
— Прекрасно! — фыркнул Морис. — Но за все эти дни бедуин не произнес ни слова благодарности. А ведь он знает, что мы говорим на его языке! Какого дьявола! Он ведет себя так, будто мы обязаны спасать ему жизнь!
Герольт знал, что причина раздражения Мориса была совсем иной. Но он удержался от обсуждения этой темы. Рано или поздно француз сам заведет об этом речь. Поэтому Герольт просто пожал плечами и попытался успокоить друга.
— Не показывай ему своего раздражения, Морис. Я не верю, что причиной такого упорного молчания может быть неблагодарность. Наверное, у него для этого есть серьезные причины. Кроме того, мы не должны отказывать ему в помощи. Хотя бы потому, что жестокосердие впивается в нашу собственную плоть, как сказано в притчах Соломона. Так что давай не будем больше об этом говорить. Может быть, ты станешь думать о другом, если соберешься с силами и сосредоточишься на развитии своего особого дара.
Но Морису такое предложение не понравилось.
— Что хорошего в том, что я снова и снова буду пытаться сунуть руку в проклятую стену этой проклятой тюрьмы? — брюзгливо произнес он. — Проникнуть глубоко я не смогу, а сил это будет стоить огромных! Аббат не зря сказал, что мы должны вооружиться терпением, что должно пройти время, прежде чем в нас раскроются особые дарования.
— Но постоянными упражнениями это раскрытие можно ускорить, — напомнил Герольт. Он постарался произнести эти слова дружелюбным тоном. Увещевания, как заметил в последние дни Герольт, раздражали его друга. А любая необходимость изнурительных упражнениях угнетала Мориса.
— Вовсе нет! Провидение позаботится о том, чтобы мое дарование само раскрылось, когда придет время, — возразил Морис. Он немного помолчал, а затем продолжил сквозь зубы: — Кстати, ты ведь не можешь не согласиться с тем, что переносить вещи по воздуху силой мысли гораздо легче, чем ломать скалы голыми руками.
Герольт справился с приливом закипавшего гнева. Он знал, что сила его особого дара с каждым днем становится все больше только потому, что он начал развивать ее еще на «Калатраве» и с тех пор занимался этим каждый день. Знал он также и то, что друг его тоже смог бы добиться больших успехов, если бы так же терпеливо оттачивал свой собственный дар.
Герольт подавил в себе желание высказать мысли вслух. Продолжение этого разговора могло привести к серьезной ссоре. Возможно, помощи извне им придется дожидаться еще очень долго. А оскорбленные чувства и распри могли сделать муки ожидания в этом подвале совершенно невыносимыми.
Казалось, Морис тоже понял, что своим упрямством и ворчаниями он оказывает плохую услугу им обоим. Спустя некоторое время он предпринял что-то вроде попытки извиниться.
— Вполне возможно, что я ошибаюсь и твои задатки гораздо лучше моих. Никто не может знать точно, как эти Божественные дарования раскроются в каждом из нас. Во всяком случае, я рад, что ты продвинулся гораздо дальше меня. Наверное, мы должны рассчитывать прежде всего на твои умения. Скоро ты, пожалуй, сумеешь достать и связку ключей, которая висит вон на том крюке. Если это произойдет, клянусь, я упаду перед тобой на колени.
Герольт знал, как тяжело было произнести эти слова такому гордому и вспыльчивому человеку, как Морис. И он принял его извинения без злорадства.
— Ключи я бы достал с радостью, — сказал Герольт, — но об этом я могу пока только мечтать, Морис.
Махмуд и Саид, уходя из темницы, всегда оставляли кольцо со множеством ключей на вбитом в стену крюке перед входом в коридор. Снять эту тяжелую связку и пронести ее по воздуху на десять-двенадцать шагов Герольту было еще не по силам.
Внезапно Морис вскочил с места и снова начал, звеня цепями, ходить по камере. Герольт уже догадывался, что сейчас произойдет. И он не ошибся.
Француз воскликнул:
— Этот Махмуд обманул нас! Он мог привести Беатрису еще вчера днем! Чтобы устроить это, времени у него было достаточно! Солнце взошло уже дважды, а он все еще не выполнил своего обещания. — При этих словах Морис указал на пол коридора. Там находилось светлое пятно — солнце сейчас стояло в зените, и лучи его проникали в подземелье через трубу в потолке. — Чтоб его чума прибрала!
— Махмуд приведет ее, — возразил Герольт. — Он ни за что не откажется от возможности получить второй слиток. Чтобы подготовить такую встречу, действительно нужно время.
Но Морис не услышал завуалированного призыва к терпению.
— Что же тут готовить? Ведь мы подробно объяснили ему, что он должен делать. Нет, я знаю, что говорю, этот мерзавец нас обманывает. Он будет тянуть время до тех пор, пока его тупая голова не придумает, как вытянуть у нас второй слиток. И тогда он попросту сбежит!
— Ты просто бредишь, Морис!
— Нет, я вижу, что бедуин плевать на нас хотел! — прошипел француз.
Герольт подавил тяжелый вздох. Полтора дня назад Морис отдал надзирателю золотой слиток и с тех пор терзался ожиданием. Герольт пытался успокоить друга и переключить его мысли на что-нибудь другое. До сегодняшнего дня он легко поднимал французу настроение, когда просил его рассказать что-нибудь интересное из своей весьма бурной прошлой жизни, которая предшествовала его вступлению в орден тамплиеров. Но сегодня даже это не смогло отвлечь Мориса.
Внезапно Герольт, который продолжал сидеть, прислонив к решетке спину, услышал шум на лестнице.
— Тихо! — крикнул он Морису, который в своих неустанных странствиях по камере достиг задней стены. — Кто-то идет!
Морис поспешно засеменил назад.
— Господи, сделай так, чтобы это были Махмуд с Беатрисой! — возбужденно прошептал он и тоже начал прислушиваться к шуму, раздававшемуся из прохода. — Ну вот! Ты слышал? Это явно женский голос!.. Он ведет ее к нам!.. Благословен Спаситель, надоумивший меня довериться Махмуду!
Все, что Морис только что говорил о надсмотрщике, было немедленно забыто.
— Да, воистину твое доверие к Махмуду сверхъестественно! — не удержался Герольт.
Морис пропустил мимо ушей его колкость.
— Скорее! Дай мне твой узелок с драгоценными камнями!
Еще в ту ночь, когда Махмуд пообещал привести Беатрису в подвал, француз оторвал от своей одежды кусок ткани. Он обернул этой тряпицей четыре рубина и множество изумрудов, а затем связал ее концы. Чтобы драгоценные камни не выпали, Морис надергал из одежды ниток и как следует обвязал узелок. Ему пришлось долго уговаривать Герольта отдать большую часть их драгоценностей.
Теперь немец без слов вынул узелок из соломы, вложил его в ладонь Мориса и приготовил второй слиток. Махмуд, несомненно, сразу же потребует золото.
Решетчатая дверь, которая отделяла коридор от лестницы, открылась необычно тихо. Это было явным признаком того, что к узникам шли вовсе не надзиратели.
— О Боже, это она! — воскликнул Морис. Вместе с Махмудом к камере узников приближалась фигура женщины, одетой в платье служанки. Лицо ее скрывалось под платком, многократно обернутым вокруг головы.
— Я привел ее к вам, — сказал Махмуд. — А теперь давайте второй слиток, как мы и условились.
— Придержи-ка своего верблюда, приятель, — отозвался Морис. — Сначала я хочу убедиться в том, что это действительно она.
Махмуд подтолкнул женщину.
— Ну, давай!
— Это я, Беатриса Гранвиль, — донесся из-под платка дрожащий голос.
Махмуд протянул руку.
— Тебе придется немного подождать, — холодно произнес Морис. — Ты получишь свое золото, но только после того как я проведу со своей возлюбленной полчаса. Так что подожди у лестницы! Или, может быть, ты думаешь, что благородный человек будет изливать сердце своей избраннице и объясняться ей в любви в твоем присутствии?
Махмуд наморщил лоб.
— Хорошо, я отойду назад. Но про полчаса не может быть и речи! Больше, чем на пару минут, я ее не оставлю. А затем я должен буду увести ее обратно.
— Я дам тебе знать, когда две минуты пройдут, — высокомерно ответил Морис, делая нетерпеливый жест. Махмуд наконец удалился.
Когда француз заговорил о своей «возлюбленной», которой он собирался объясниться в «любви», бледное лицо Беатрисы Гранвиль густо покраснело.
Румянец на ее щеках был заметен тем более хорошо, что он резко контрастировал со светлыми волосами, также видневшимися в обрамлении платка из шелка медового цвета. Герольт был вынужден признаться себе, что Беатриса Гранвиль одним своим появлением могла заставить сердца мужчин биться сильнее.