Кончини сошел в могилу раньше ее, их дворец был разграблен и погиб в пламени пожара, имения разделили между собой наследники ее мужа. Разве здесь, на земле, возможна была беспощадная кара? Казалось, небо решило еще в этой жизни страшно наказать ее за бесчисленные преступления и на ее примере показать людям всю неотвратимость своего неподкупного правосудия.
Она понимала, что для нее нет надежды на спасение, но доказать силу своего духа она могла, оставаясь гордой и спокойной, даже на пути к эшафоту. Для этого она собрала всю свою энергию, всю силу своей непреклонной воли. Она была создана не так, как все женщины; в ней присутствовала какая-то непоколебимая твердость, отличающая ее даже среди мужчин. Колдовство ее таилось, скорее всего, в ее хитрости, властолюбии и силе характера. Она могла бы стать одной из величайших и славнейших женщин своего времени, если бы обратила свои силы и способности к добру и пользе отечества, а не к злу и преступлениям в угоду личной корысти.
В то время, как колдунья Парижа, гордо и непреклонно вынося удары судьбы, сидела в тюрьме, а народ радовался, что через три дня смертный приговор будет приведен в исполнение, герцог д'Эпернон дожидался темноты, чтобы пуститься в свое таинственное и опасное предприятие. Д'Эпернон еще никогда в жизни не бывал в той части города, где жил палач, но отлично знал, где именно она располагалась. Ему приходилось действовать особенно осторожно, потому что все и всегда избегали человека, личность и ремесло которого считались постыдными.
Опасность этого посещения состояла для д'Эпернона в том, что если бы кто-либо узнал его, или палач, отказавшись от его предложения, объявил о нем, — он неминуемо стал бы жертвой народной ярости. Народ не пощадил бы его, поскольку д'Эпернон не принадлежал к числу народных любимцев. Ему тоже приписывали деяния, которые способствовали угнетению народа, и громко говорили, что он избежал заслуженного наказания только потому, что власти не хотели разоблачать злоупотреблений, совершаемых всеми представителями знати. Если бы он еще чем-либо задел толпу, она овладела бы им, и погибель его была бы неизбежна.
Жилище палача стояло перед воротами Св. Антуана, далеко позади Бастилии, близ дороги, ведущей в Венсен. Это была почти необитаемая местность. Кое-где виднелись одинокие кусты и деревья, холмистые поля были лишь частью обработаны. Если на пути в Венсен еще можно было встретить телеги и возвращавшихся с работы крестьян, то широкая дорога, ведущая к жилищу палача, была совершенно пуста.
Около девяти часов вечера плотно закутанный в темный плащ д'Эпернон появился на этой дороге. На душе у него было неспокойно, и он держал руку на эфесе своей шпаги. Знатный и богатый человек, никогда не показывавшийся в бедных кварталах города, одиноко шагал теперь по пустынной песчаной дороге и боязливо оглядывался по сторонам. Он подошел к большому глубокому озеру, которое простиралось до самого жилища палача, окруженного стеной из грубых камней. Вокруг царила мертвая тишина. Даже старые липы, окружавшие воду, стояли неподвижно.
Подойдя к стене, д'Эпернон скоро отыскал огромные ворота. Они были на замке, но рядом оказалась узенькая калитка, которая легко отворилась. Герцог очутился на пустынном дворе, посреди которого высился дом, сложенный из таких же грубых камней, как и стена. Часть окон его была освещена. В стороне располагались сараи и конюшни, возле которых были сложены балки, доски и шесты.
Проходя по двору, д'Эпернон увидел, что из сарая вышел человек с фонарем и тоже направился к дому. Свет падал в лицо, и герцог узнал палача Филиппа Нуаре.
Герцог быстро подошел к нему, и он поднял фонарь, чтобы осветить гостя.
Филипп Нуаре узнал герцога лишь тогда, когда тот сдвинул со лба свою роскошную шляпу.
— Светлейший герцог! Здесь и в такой час! — вскричал палач, быстро и почтительно сдергивая с головы свою черную бархатную шапку.
— Молчите! Не называйте меня по имени! Никто не должен знать, что я был у вас, Филипп Нуаре!
— Так вам угодно сделать мне честь войти в дом? — с удивлением спросил Филипп.
— Непременно! Ведите же меня, мне нужно поговорить с вами по секрету. Мы будем дома одни?
— Все равно что одни, потому что старая ключница, которая живет со мною, очень глуха.
— А ваши помощники?
— Они живут вон там, — отвечал палач, указывая на один из сараев, в котором виднелся свет, слышались грубые голоса.
— Ступайте вперед и посветите мне! — приказал герцог. Филипп Нуаре направился к дому, держа фонарь так,
чтобы он освещал путь знатному гостю.
Старая ключница вышла было им навстречу, но один взгляд ее хозяина заставил ее быстро убраться.
Палач отворил одну из дверей и впустил герцога в скромную, но очень чистую комнату, затем запер за собой дверь и зажег две стоявшие на камине свечи.
— Дайте мне стул, мастер, — проговорил д'Эпернон, — я устал шагая по вашей песчаной дороге.
— Неужели вы пришли пешком, светлейший герцог? — спросил палач, предлагая гостю удобное кресло.
— Да разве мне можно было ехать, когда, повторяю вам, никто не должен даже подозревать, что я был у вас, понимаете, никто в мире.
— Вы приказывайте, господин герцог, — я исполню.
— Да, раньше так оно бывало, а что и теперь так осталось, — это вам придется доказать мне, мастер…
— Я совершенно готов к вашим услугам, светлейший герцог.
— Получили ли вы королевский указ относительно казни, которая должна произойти через три дня?
— Указа я еще не получил, но мне прислали из парламента приказание построить послезавтра вечером эшафот на Гревской площади, — отвечал Филипп Нуаре. — Я только что был в сарае и проверял доски и балки. Черная обивка уже готова, да и ремень с блоком я уже заготовил.
— А знаете ли вы, на ком вам придется в этот раз демонстрировать ваше искусство?
— Слышал я, что над вдовой маршала Кончили, которую прозвали колдуньей Парижа. Не знаю, что это за колдовство такое, только думаю, что на этот раз оно ей не поможет.
— Нет, оно спасет ее от смерти, мастер Нуаре, но только если этого захотите вы.
— Как понимать это, светлейший герцог? — спросил палач, понижая голос и устремляя на д'Эпернона свои большие темные глаза.
— Приговор, вынесенный вдове маршала, — постыдная несправедливость. Ее не могли упрекнуть ни в чем, кроме колдовства. Если бы ее сожгли, я бы молчал и был бы доволен, но такой позорящий всю Францию приговор возмущает все мои чувства, и я готов все поставить на карту, лишь бы не допустить его исполнения.
— Вы сказали, что приговор этот уже утвержден королем, — проговорил палач, задумчиво опуская голову, — теперь уже нет спасения, вы сами знаете это, господин герцог.
Лицо герцога омрачилось. Палач, сам того не подозревая, напомнил своему гостю, то бесчисленное множество смертных приговоров, которое утверждалось и приводилось в исполнение в то время, когда Кончини и д'Эпернон были министрами.
— Только вы один можете спасти маркизу, мастер Нуаре, — сказал герцог после краткого молчания, — только один вы!
— Да как же, светлейший герцог, ведь те времена, когда осужденных приводили на двор к палачу, давно прошли! Тогда было возможно сделать всякое дело, а теперь это невозможно. Приговоренные остаются в государственной тюрьме до самого утра казни, их выводят при народе и уже тогда передают мне.
— До этого нельзя и допустить, мастер Нуаре, — таинственно проговорил герцог. Он встал и, превозмогая отвращение и ужас, совсем близко подошел к палачу. — Вы должны воспользоваться этой басней о колдовстве и сделать так, чтобы исполнение приговора оказалось невозможным. Сколько получаете вы за обезглавливание?
— Десять розеноблей, кажется?
— Ну, так вы получите в сто раз больше, если сумеете каким бы то ни было способом отложить исполнение казни, — проговорил д'Эпернон почти шепотом.
Всегда неизменно спокойный и серьезный Филипп Нуаре с напряженным вниманием вслушивался в этот шалот.
Герцог хвалился тем, что палач был обязан ему благодарностью, и это, кажется, оправдывалось на деле. Сомнения, появившиеся было на его неподвижном и задумчивом лице, наконец, видимо были побеждены. Палач решился подчиниться воле герцога, и проводил его до ворот, а затем до поздней ночи задумчиво шагал взад-вперед по комнате.
С нетерпением ожидали парижане утра казни ненавистной Элеоноры Галигай. Возбуждение народа все возрастало. Некоторым казалось, что смерть от топора палача была еще слишком мягким наказанием для отвратительной итальянки, с которой связывали все зло в государстве. Одни считали, что ее следовало растерзать раскаленными крючьями, другие находили, что ее место на колесе, наконец, третьи утверждали, что для такой проклятой народом ведьмы единственно справедливым наказанием может стать только костер.
На следующий день после посещения герцога палач приказал своим помощникам выкатить во двор окрашенный в черную краску фургон и, открыв его заднюю стенку, велел сложить в него все необходимые для эшафота балки, доски, черную суконную обивку, гвозди, топоры и другие инструменты, и отвезти все это на Гревскую площадь.
Филипп Нуаре проследил за погрузкой, еще раз осмотрел тяжелую плаху, на которой был обезглавлен уже не один преступник.
Этот зловещий фургон должен был появиться на Гревской площади вечером, а эшафот предстояло возвести в течение ночи, так как казнь производилась обыкновенно в седьмом часу утра.
Когда все приготовления были окончены и фургон откатили к самым воротам, где он должен был простоять до следующего вечера, помощники палача по обычаю устроили пирушку.
В этот вечер они получили немало вина и всякой снеди и расположились повеселиться в своем сарае. Они ели, пили и распевали песни и лишь далеко за полночь разошлись по своим углам. Их сон был так крепок, что ни один из них не слышал странного шума, доносившегося из соседнего сарая, в котором лежали тела найденных за последние дни самоубийц и жертв несчастных случаев. Никто ничего не видел и не слышал из того, что произошло в эту ночь во дворе палача…
На следующее утро все выглядело так же, как и накануне вечером: дверь сарая была заперта, черный фургон по-прежнему стоял у ворот, Филипп Нуаре с обычным спокойствием отдавал последние распоряжения.
В десятом часу вечера в черный фургон впрягли пару лошадей, и палач со своей свитой медленно направился к Гревской площади. Обыкновенно после полуночи, при нервном свете факелов, они начинали воздвигать свое зловещее сооружение. Хотя все части эшафота были давно и хорошо пригнаны, работа эта требовала не менее четырех часов.
С наступлением темноты на площади собралась толпа, желавшая поглядеть на постройку эшафота, как на некое театральное действие. Все знали, что если на площади сооружен эшафот, казнь произойдет именно в утро ближайшего дня.
Настроение народа доказывало, что не провести казнь или даже отложить ее было бы делом крайне рискованным.
Толпа заранее радовалась, что скоро увидит, как знатная дама, советчица королевы-матери, ведьма Парижа пойдет на плаху.
Некоторые толковали о разных ее чарах, которым она подвергала королеву-мать, другие притащили большие камки и устроились на них играть в карты, чтобы таким образом не спать всю ночь и не терять из виду ворот городской тюрьмы.
— Ну, теперь пусть она колдует, эта ведьма! — вскричал один из них, — пусть докажет, что она может сделать!
— А вот мы увидим, как она станет колдовать, — сказал другой, — я не отойду от ворот, и ей придется проходить как раз мимо меня.
— А если она обратится в невидимку? Тогда ведь она может как нечистая сила выбраться даже через замочную скважину, — заметил третий. — Ну, да мы и этого не пропустим. Как только запахнет серой, значит, дело нечисто!
— Ого! А меня одна старушка-родственница научила такому слову, которое стоит только сказать, ведьму сейчас же всем станет видно.
— Только бы не вздумала она выкинуть какую-нибудь другую штуку! Превратится в кошку или крысу, от нее ведь всего можно ждать.
— Мне кажется, ты побаиваешься ее, Луи!
— Гм… Да ведь она колдунья, ведьма!
— А я повторяю вам, что ее чары не удадутся! — вскричал первый и грозно взмахнул рукой.
— У тебя всегда была широкая глотка, Анри!
— А разве никто из вас не знаком с моим кулаком? Разве я не доказал, что я не из трусливых, — вскричал Анри. — Не сойти мне с этого места, если ведьма ухитрится улепетнуть от нас. Я готов своими руками втащить ее на эшафот.
— Ого! Слушайте, поймаем его на слове! — воскликнул другой.
— Да, я стою на своем, — продолжал каменщик Анри, — моей силы ей не околдовать.
В эту минуту на площади раздались голоса:
— Едут, едут! Вон черная карета!
Была полночь, когда черный фургон остановился на середине площади, и рабочие воткнули в землю свои факелы. Народ расступился, чтобы не мешать им заниматься своим делом. Двое из них подошли к фургону и открыли его заднюю стенку, чтобы достать оттуда доски и балки, которые накануне сами уложили, но тотчас же в ужасе отпрянули.
— Это дело ведьмы! — вскричал один из них. Этот крик стал сигналом к общему смятению. Его подхватили сотни голосов. Каждому хотелось заглянуть в фургон и собственными глазами увидеть то, что так напугало таких грубых и бесстрашных молодцов, какими были прислужники палача.
Все теснились к фургону, силясь заглянуть в него, но там было темно, как в прогоревшей печи.
— Это ведьмино дело! — кричали помощники, — мы уложили вчера доски и балки, а теперь…
— Эй, вы, назад! — громко распоряжался Филипп Нуаре, пробираясь с факелом в руке к фургону, — пропустите! Что там такое? Чего вы раскричались?
— Да вот подойди и посмотри сам, мастер! Это не иначе, как дело рук ведьмы. Она хочет построить себе трон из мертвых тел и костей.
Палач с серьезным и мрачным видом подошел к фургону и осветил его факелом. И он также содрогнулся от ужаса. Народ дико выл от удивления и ярости.
Вместо уложенных накануне частей эшафота в фургоне лежали лишь трупы и кости. Они были взяты из сарая во дворе палача, но кто мог догадаться об этом в момент всеобщего смятения.
Мысль о том, что ведьма сотворила одну из своих чародейских штуковин, чтобы помешать исполнению казни, с быстротою молнии облетела всю площадь.
— Смерть колдунье! Сжечь ее! — раздавалось повсюду. — Она обратила доски эшафота в кости и трупы, чтобы построить себе из них трон. Она не хочет, чтобы мы видели, как будут отрубать ее голову! Она смеется над нами и над палачом.
К фургону пробрались и каменщики, беспощадно растолкав мешавшую им толпу. Тот, которого называли Анри, подошел первый и, заглянув в фургон, казалось, был не в состоянии вымолвить ни слова. Прислужники палача вопросительно смотрели на своего хозяина, который должен был на что-нибудь решиться.
— Заприте фургон! — проговорил он наконец, — и поезжайте домой. Я не могу работать, когда случаются такие чудеса. Пусть парламент поищет на этот раз другого мастера.
— Слушайте! Палач отказывается! Палач боится ведьмы! — яростно вопила толпа.
— Да, — твердо и громко сказал Филипп Нуаре, — казнь не может состояться завтра, потому что части эшафота исчезли.
— Нет! Ведьма должна умереть! — кричал каменщик, грозно размахивая руками. — Пусть без эшафота, но она должна погибнуть здесь, перед нашими глазами, завтра на рассвете!
— Прочь с дороги! — приказал палач, в свою очередь размахивая факелом, чтобы проложить себе дорогу сквозь разъяренную толпу. — Ступайте за мной! — крикнул он своим помощникам, которые тотчас же захлопнули фургон и двинулись следом за своим начальником.
XXVIII. НАРЦИСС
Прежде чем продолжить рассказ о дальнейшем развитии событий на Гревской площади, необходимо возвратиться к утру, когда д'Эпернон призвал к себе Антонио и дал ему таинственное и важное поручение, которое тот обещал в точности исполнить.