— Я получил его из рук самой королевы с приказанием передать только в ваши собственные руки и обещал ей, что скорее умру, чем отдам это письмо кому-нибудь другому, кроме вас, ваша светлость.
— И вы дорого заплатили за свое обещание, виконт!
— Это была моя обязанность.
— У вас была сегодняшней ночью какая-то ссора, и вас теперь обвиняют в убийстве.
— Не угодно ли вашей светлости выслушать меня? — спросил д'Альби.
— Говорите, говорите! Вы мне очень нравитесь!
— Четыре дня тому назад я удостоился полного доверия ее величества королевы, она собственноручно отдала мне это письмо, и я почти тотчас же выехав из Парижа, безостановочно доскакал до морского берега. Я знал, насколько важно это письмо и какие могли быть последствия, если бы оно попало в чужие руки.
— Я слышал, что королева окружена шпионами.
— Да, именно шпионами королевы-матери. Они тотчас же узнали, что я нахожусь на пути в Лондон, и послали за мною трех наемных разбойников, вооруженных с головы до ног, которым было приказано схватить меня живым или мертвым и отнять у меня письмо.
— Как вы узнали об этом?
— Гм… В сущности, это моя тайна, ваша светлость, но я все-таки расскажу ее вам. Среди мушкетеров у меня есть три друга. Мы поклялись делить и горе, и радость и всегда стоять друг за друга, как за самого себя.
— Это отлично! Это мне нравится! А как зовут ваших друзей?
— Генрих де Сент-Аманд, прозванный Милоном д'Арасским, маркиз де Монфор и граф Фернезе, прозванный Каноником.
— Все это знатные, благозвучные имена! Значит, вас навсегда связывает святая дружба?
— Да, ваша светлость. Мы так дружны между собою, что если кто-нибудь обидит одного из нас, мы все четверо считаем себя обиженными.
— Ваши друзья с вами в Лондоне? Они проводили вас сюда?
— Нет, только до морского берега, ваша светлость.
— Но от кого же вы узнали, что за вами гонятся? — От моих друзей, которые совершенно случайно узнали о погоне.
— И они поехали за вами, когда узнали, что вы в опасности? — расспрашивал Бекингэм.
— Через час после того, ваша светлость.
— Где же они вас нагнали?
— В Диэппе, в то время, когда я собирался взойти на корабль.
— Но как же они узнали, к которому из портов вы поехали?
— Уж это просто по какому-то вдохновению, ваша светлость, а может быть, и рассчитали, что Диэпп был самым для меня удобным.
— Встретили они или разыскали ваших преследователей?
— У этих негодяев были отличные лошади, и они приехали в Диэпп одновременно со мной.
— Так что вы съехались все вместе.
— Я ужасно удивился, когда увидел на пристани мушкетеров! О том, что за мною гнались разбойники, я еще ничего не знал. Друзья мои нагнали их близ Диэппа и вступили с ними в схватку, но эти трусы способны убить человека только исподтишка! Они просто схитрили и сбежали от моих друзей.
— Ваших друзей было, вероятно, больше?
— Нисколько, ваша светлость. Их было трое против троих! Но негодяи знали, что такое королевские мушкетеры, и сообразили, что им лучше сбежать. Поскольку была ночь, то им это удалось. Друзья мои предупредили меня о них, но так как врага больше не появлялись, Сент-Аманд, Монфор и Фернезе вернулись в Париж, а я поехал сюда. Мне посчастливилось застать отходящий корабль, ветер дул попутный, мы простились…
— Но где же вы получили свою рану? Ведь у вас перевязана рука? — спросил Бекингэм, которому все больше нравился молодой мушкетер.
— Мошенников подкупила королева-мать, у них было много денег и они хорошо заплатили одному капитану, который не собирался отплывать, но вышел в море часом позже меня. Капитан им велел поднять паруса, и они неслись так быстро, что обогнали нас. Когда они проследовали мимо, я узнал их и понял, что мне предстоит. Мы высадились в Гастингсе. Я купил себе лошадь, сел на нее, поручил свою душу Пресвятой Деве и поскакал в Лондон.
— А ваши враги?
— Я каждую минуту был готов к тому, что они нападут на меня, и все время держал пистолеты наготове. Не знаю почему, только до Гринвича я доехал совершенно спокойно. Но отсюда они стали преследовать меня, что называется по пятам. Иногда я останавливался, чтобы они догнали меня, но они тоже останавливались. Я ужасно спешил! Когда мы въехали в Лондон, мне показалось, что они потеряли меня из виду. Я отправился в трактир «Дуглас», разузнал, где вы живете, снова вскочил на лошадь и направился к вашему дворцу. И вдруг, на подъезде к нему моя лошадь свалилась с ног!
— Я должен устроить так, чтобы вы не почувствовали этой потери, — сказал Бекингэм. Он подошел к столу, взял кошелек с золотом и протянул его виконту. Тот быстро отвел руку дающего.
— Золото тут ни при чем, ваша светлость! Я выполнял поручение моей королевы! А если уж вы хотите оказать мне милость, то дайте мне на обратный путь одну из ваших лошадей.
— Пожалуйста! Выберите сами лучшую лошадь из моей конюшни!
— Лучшую! Мне ее просто жаль, ваша светлость. Мы, мушкетеры, когда торопимся, не умеем беречь лошадей. Дайте мне выносливое и быстрое животное, а не лучшего вашего коня. Ну, а теперь я закончу свой рассказ. Когда мне сказали здесь, что я не смогу вас увидеть раньше сегодняшнего дня, я поехал в трактир «Дуглас», не зная, что мошенники уже стерегут меня там.
— Следовательно, несмотря на вашу осторожность, они чуть не овладели письмом!
— Точно так, ваша светлость. Они чуть не украли его у меня, когда я заснул в трактире. Однако, к моему и вашему счастью, я проснулся вовремя! Хоть разбойник и кольнул меня своим кинжалом, я не стал с ним церемониться и всадил ему шпагу в горло. Но он успел закричать. Прибежал хозяин, посетители, собрался народ. Приятели вора сумела всех настроить против меня, а потом мне пришлось познакомиться с вашей государственной тюрьмой.
— А ваши враги?
— Один поплатился за свои проделки жизнью, а другие два ушли целы и невредимы.
— Но ведь они непременно отомстят вам! Они станут подстерегать вас на обратном пути!
— Пускай себе стерегут, я свое дело сделал — письмо королевы доставлено вашей светлости.
— Однако вы действительно достойный доверия посол, клянусь частью! — воскликнул Бекингэм. — И знаете, не окажи вы и мне невознаградимую услугу, я просто стал бы завидовать королеве французской, что у нее есть такие слуги. Дать вам орден я не могу, это объяснило бы всем, где вы были во время вашего отпуска. Но требуйте от меня всего, чего хотите! К чему такая гордость с вашей стороны?
Поверьте, что я искренне хотел бы доказать вам свою признательность, виконт!
— Я уже достаточно вознагражден сознанием того, что исполнил повеление своей прекрасной королевы и доставил ее письмо по назначению.
— Признаюсь, я завидую зам, виконт. Вы возвратитесь к этой благороднейшей из королев, увидите ее, услышите от нее ласковые слова благодарности! За это можно отказаться от всякой другой награды, ибо что может сравниться с этим счастьем! И все-таки не откажите в моей просьбе принять от меня этот кинжал, — сказал Бекингэм, выбирая из роскошной коллекции оружия осыпанный драгоценными камнями кинжал и подавая его мушкетеру. — Носите его на память об этой минуте. Пусть это оружие защищает вашу честь, виконт. Я знаю, что отдаю его в благородные и верные руки.
— Благодарю вас, ваша светлость. От оружия я не откажусь и постараюсь не опозорить его! — ответил д'Альби.
— Когда вы думаете возвратиться в Париж, виконт?
— Как только ваша светлость предоставит мне обещанную лошадь.
— А когда вы попадете в Лувр?
— Через три-четыре дня, ваша светлость. Я сказал бы просто через три дня, но вы сами знаете, что море — не земля, оно капризно, на него полагаться нельзя.
— Хорошо. А не возьмете ли вы с собою ответ на письмо, которое доставили ко мне?
— С большим удовольствием. Если вам угодно будет доверить его мне.
— Но имейте в виду, что этот ответ настолько же важен, как и само письмо.
— Будьте уверены, ваша светлость, он будет доставлен в Париж так же верно, как и письмо. Разве только, что я сам погибну.
— То есть, что это значит?
— Ведь не могу же я поручиться за свою жизнь, ваша светлость, а мертвый человек, будь он даже мушкетер, не может сдержать свое слово.
Бекингэм на минуту задумался.
— Такой воин, как вы, всегда сможет справиться с двумя врагами, — промолвил он наконец.
— В открытом бою нам не раз случалось выступать одному против четырех, ваша светлость. Но ведь засады и подлые вылазки — совсем другое дело. Тут уж не поможет никакая сила, никакая храбрость.
— Проклятие! Вы совершенно правы, виконт! Но позвольте, я прикажу схватить ваших преследователей по поводу вчерашнего убийства и выпустить их только через четыре дня, когда вы будете уже в Лувре.
Бекингэм взял золотой колокольчик и хотел уже позвонить.
— Нет, подождите, ваша светлость! — остановил его мушкетер.
— Что? — удивился Бекингэм, не привыкший слушать чужих советов.
— Да, этого делать не следует! Поймите, ваша светлость, вырвавшись на свободу, эти мошенники станут хвастать, что мушкетер струсил перед ними и хлопотал, чтобы их спрятали в тюрьму. А этого я допустить не могу. Старший из этих негодяев, Антонио, бывший доверенный человек маршала Кончини, знаком со всем светом. Кроме того, я готов поставить один против ста, что они теперь уже на дороге к Гастингсу.
— Так я прикажу запереть Гастингский порт до тех пор, пока вы не доедете до Бричтона и оттуда не переправитесь в Диэпп, — сказал Бекингэм.
— Благодарю вас, ваша светлость, за заботу обо мне, только, право, это не стоит таких хлопот. Доверьте мне ваше поручение и будьте спокойны.
— Но подумайте, это письмо даже важнее того, что вы привезли мне.
— Ничего в мире не может быть для меня важнее письма королевы! Но если даже и так, поверьте, ваша светлость, что и с этим письмом я расстанусь только мертвый!
Бекингэм подошел к столу, взял перо и стал писать. Д'Альби заметил, что он писал на трех листах, но свернул и запечатал только один из них.
— Вот письмо, которое я доверяю вашей чести, виконт, — проговорил он наконец, обращаясь к мушкетеру. — На нем нет адреса, но вы сами знаете, кому следует передать его.
— Знаю, ваша светлость.
— И я могу положиться на ваше молчание?
— Клянусь честью, можете.
— Хорошо. А вот это — освободительное письмо. Передайте его коменданту Тауэра. Это — пропускное письмо. Где бы вы его не предъявили, вам везде окажут всяческое содействие. Может быть, оно пригодится вам в Гастингсе для того, чтобы добыть корабль.
— Благодарю вас, ваша светлость! — проговорил д'Альби, взял письма и спрятал их на груди под камзол, а приказ коменданту держал в руке наготове.
— Пойдите в мою конюшню, — продолжал Бекингэм, — выберите себе лошадь и отправляйтесь с Богом. Желаю вам всякой удачи и надеюсь, рано или поздно, встретиться с вами в Париже.
Бекингэм простился с мушкетером так дружески, как никогда и ни с кем прежде. Д'Альби откланялся и вышел, а Бекингэм тотчас же схватил письмо Анны Австрийской и страстно прижал его к губам.
— Он и не знает, что привез то, что для меня дороже всего на свете! — проговорил граф.
III. ШПИОН КОРОЛЕВЫ-МАТЕРИ
Побег королевы-матери из замка Блоа не мог не произвести впечатления на Людовика. Хотя он и не был способен оценить последствия того, что натворил по наущениям своего любимца Люиня, обстоятельства, тем не менее, заставили призадуматься даже его.
Между партиями короля и королевы-матери начиналась открытая борьба. На юге Франции, под Ангулемом, стояли друг против друга две враждебные армии. Одной из них предводительствовали знатнейшие приверженцы Марии Медичи, во главе другой стоял недавно произведенный в коннетабли и герцоги любимец короля Люинь, наглая гордость которого скорее вредила делу его повелителя, чем приносила ему пользу. Желание первенствовать и глупая дерзость этого человека вели только к тому, что с каждым днем дворяне один за другим переходили со стороны Людовика в лагерь королевы-матери.
Люинь вел дела даже хуже, чем Кончини, и все чаще раздавались голоса, утверждавшие, что перемена не улучшила, а ухудшила порядок вещей. Этот временщик обогащался за счет народной собственности гораздо энергичнее, чем это делали любимцы королевы-матери. С началом же междоусобной войны стало ясно, что в результате его бездарности военные дела короля обстояли все хуже. Солдаты были недовольны и роптали. Король, не получая проверенных известий с театра действий, следил за ними лишь по реляциям своего коннетабля, но уже и у него начинала зарождаться мысль, что он отдал управление своим войском не в те руки, что только благодаря неумелому руководству противники могут действовать так успешно.
Маркиза де Вернейль чутко подметила новое направление мыслей короля и тотчас же известила об этом королеву-мать, устроившую свою резиденцию в Ангулеме. Через несколько дней дежурный камергер доложил королю, что епископ Люсонский просит об аудиенции.
Ришелье, бывший великий милостынераздаватель, был вместе с остальными сторонниками Марии Медичи удален от двора в звании епископа Люсонского, а потому Людовика чрезвычайно удивило его появление. Но отказать ему в свидании король не решился, потому что человек этот занимал очень видное место в церковной иерархии, а Людовик, кроме того, что был ревностным прихожанином, ценил влияние духовенства на народ и дорожил им. Он приказал просить епископа.
Когда Ришелье вошел в кабинет короля, был уже вечер. Людовик сидел у своего письменного стола, на котором горели свечи, у камина были зажжены настенные лампы, но в обширном помещении все-таки царил какой-то полумрак, в котором высокая темная фигура епископа казалась особенно величавой и таинственной.
Заметив, что король работает, Ришелье остановился у дверей. На нем была длинная черная сутана, его выразительное, почти прекрасное лицо было бледно, большие черные глаза горели. Он быстро оглядел кабинет и остановил пытливый взгляд на короле. В этом взгляде было что-то мрачное, зловещее, но лишь только король окончил писать и оглянулся на вошедшего, он мгновенно приобрел выражение кротости, преданности и почтения.
— Признаюсь, не ожидал увидеть вас здесь, — бесстрастно произнес Людовик, — но как епископ Люсонский вы для меня всегда приятный гость!
— Горячо благодарю, ваше величество, — отвечал Ришелье, кланяясь и делая несколько шагов вперед. — Я приехал сюда с неспокойным и взволнованным сердцем. Неспокойным потому, что не знал, примете ли вы меня, ваше величество, взволнованным — по поводу всего случившегося.
— Об этом говорить не станем, — мрачно проговорил Людовик, — я не люблю, чтобы мне напоминали о том, что на юге моего государства разгорелась постыдная, предательская война!
— Мне достоверно известно, что об этом горячо сожалеют и в лагере противника, сир.
— В самом деле? Мне кажется, вы просто хотите сказать что-нибудь приятное для меня. Ведь если бы королеве-матери не вздумалось предпринять странную прогулку ночью в грозу из Блоа в Ангулем, дела не приняли бы такого оборота.
— Разумеется, ваше величество, нельзя не сожалеть и обо всех обстоятельствах, которые постепенно привели к таким печальным последствиям. Часто, когда я оставался наедине со своей душой перед Богом, я размышлял о том, за что постигло нас такое гонение, и нашел лишь один ответ: за злых советчиков, за их себялюбивое отношение к делу. Дошло до того, что Франция сама себя губит кровавой междоусобной войной, а мать и сын…
— Довольно! Ни слова больше об этом! — перебил его король, — расскажите лучше, чем вы занимались все это время.
— Главным образом, молитвою за ваше величество и за прекрасную Францию.
— Прекрасно! Но ведь не могли же вы молиться, не переставая.
— Вдали от двора и в тиши уединения я предался размышлениям и написал книгу, ваше величество.
— О чем? И как она называется?
— Наставление для христиан, ваше величество.
— Это труд, достойный епископа Люсонского! Но в чем же суть, главная мысль вашей книги?