Вот так мы теперь и живем. Джеральд часто у нас бывает. Не скажу, что он полностью изменил свои взгляды. Он по-прежнему считает, что я должна поддерживать порядок и чистоту в своей комнате, а по утрам первым делом открывать шторы и — боже сохрани! — не есть между завтраками, обедами и ужинами. И он все еще бродит по дому, сетуя: «Снова свет оставили! Я же недавно проходил и все выключил. И вот, пожалуйста, они снова горят!» Нет, он не изменился.
А вот мама изменилась. Он ее теперь переманил на свою сторону. Каждое субботнее утро она сует мне в руки тряпку для пыли и оставляет у моей двери пылесос.
— Потом, когда закончишь, отдай его Джуди, — говорит она. — Пусть тоже все уберет. — (По крайней мере, теперь все по-честному.)
Мама с нами теперь так же строга, как была, пока папа не уехал. Думаю, Джеральд обеспечивает ей моральную поддержку, необходимую для борьбы с нами. Она даже перестала платить мне за картошку.
Джеральд по-прежнему такой же острый на язык. Проведение любого сбора пожертвований или демонстрация не обходятся без его замечаний: все-де следует организовать иначе, более эффективно и совсем в другом месте. Но он многим нам и помогает. Его маленькая полиграфическая фирма печатает для нас листовки и объявления. Просто диву даюсь, неужели у него и впрямь все так дешево стоит? Но на демонстрации Пучеглазый больше с нами не ходит. Остается дома, ложится на диван и читает газету. Мы не в обиде. В конце концов, от него были одни проблемы. Зато, когда мы, раздраженные и вымотанные, возвращаемся домой, нам нет нужды заглядывать в «С пылу с жару от Пэтси» и ждать там часами, когда поджарится следующая порция картошки. К нашему возвращению Джеральд всегда готовит что-нибудь замечательное. Не знаю, как долго они с мамой так выдержат. Наверное, непросто проводить столько времени с человеком, который смотрит на мир совершенно иначе, чем ты. Но с того самого дня, как мама побывала в суде, между ними больше не было серьезных стычек. Мама уверяет: это потому, что Джеральд, хоть он в этом и не признается, был полностью сражен ее красноречием. Но Джеральд утверждает, что это чепуха на постном масле — просто в тот день он понял, как для нее это важно. Говорит, мама стояла в зале суда, перегнувшись через перила, и рассказывала всем собравшимся, что у нее в больнице облетает краска со стен, что к ним приносят детей с посеревшими от кашля личиками, потому что они живут в сырых комнатах. Рассказала она и о детях-инвалидах, как те могут видеть мир лишь сквозь залитые дождем окна, потому что батареи в их инвалидных креслах разрядились и некому их заменить. И как все это надрывает ее сердце: столько людей дни и ночи стараются помочь тем, кого любят, и защитить их от бед, меж тем как группка самодовольных политиков и ограниченных солдафонов играет в свои бессмысленные дорогостоящие игры.
Это наша планета, заявила мама. В гораздо большей степени, чем их. Нас больше. И если мы делаем все возможное и невозможное, чтобы вырастить наших детей, то хотим быть уверенными, что у них есть будущее. Если мы не жалеем времени на приготовление добротной пищи и обучение детей музыке, нам надо знать наверняка, что все они смогут вырасти и что музыка будет всегда.
«Вот поэтому я и перерезала проволоку ограждения, — сказала мама. — Потому что все дни напролет я работаю с людьми, которым нужна помощь. И я знаю, что куда больше денег тратится на эти блестящие новенькие ракеты, чем на тех, кого эти самые ракеты призваны защищать. И если положение вещей не изменится, то все больше и больше людей станут считать, что такую жизнь и защищать не стоит».
Джеральд уверял, что его убеждения совершенно не изменились. Но теперь он лучше понимает, почему мама поступает так, как поступает. В следующий раз, сказал он с лукавой улыбкой, он будет поддерживать ее активнее и позаботится о том, чтобы она смогла отправиться в тюрьму. (Когда он это говорит, мама всегда так мило улыбается в ответ. Что ж, если я знаю свою мать, бедняга Джеральд скоро обнаружит, что его поймали на слове и что мама угодила в тюрьму на целый месяц!)
Но я не стану горевать. Теперь я уже привыкла к Джеральду. Папа, когда звонит из Бервика-на-Твиде, иногда спрашивает:
— Ну как, нет ли признаков того, что вот-вот зазвучат свадебные колокола?
А я отвечаю:
— Пока нет.
Но раздумывая над этим пару ночей назад, я вдруг поняла, что с тех пор как Джеральд впервые появился в нашем доме, все изменилось сильнее, чем я могла себе представить. Конечно, его суждения мне по-прежнему кажутся пустоголовыми, а его взгляды на жизнь — неразумными. Из-за гонки вооружений мы несем неземные расходы, а ведь поплатиться можем именно землей!
Но я способна ужиться с Джеральдом. Хоть он до сих пор и считает, что «вот-вот придут красные», но даже он постепенно начинает соглашаться, что уж лучше пусть некоторые будут «красными», чем все «белыми как смерть».
Мама говорит, что не надо принимать это близко к сердцу. Как любой мало-мальски разумный человек, Джеральд, в конце концов, разберется. На прошлой неделе она даже вытащила его на демонстрацию в поддержку медсестер. (Джеральд остался верен себе! Заявился к больнице с плакатом Исправьте аномалию! Мама чуть не умерла!)
Однако он по-прежнему отказывается участвовать в антиядерном движении. Но это меня уже больше не злит. Просто мне жаль его, раз он так слеп и не видит того, что вижу я, и слишком толстокож, чтобы чувствовать то, что чувствую я. Порой, когда я бегу вприпрыжку по улице, а воздух такой колкий и хрустящий, листья шуршат под ногами, солнце выглядывает из-за облаков и блестит серебром, я думаю, что вот Джеральд никогда не испытывал такого счастья, даже когда был молодым. Потому что, изведай он подобную радость, наверняка бы стал помогать в спасении чудесной зеленой планеты, на которой мы живем, чтобы сохранить ее для следующих поколений.
А иногда, когда Джеральд воскресным утром лежит на диване и проверяет знания Джуди в биржевом деле, я обо всем этом забываю. А он просто кажется мне умиротворяющим, милым и надежным — с таким легко живется. Наверное, я привыкла к нему. И, признаюсь честно, если они с мамой поженятся, я возражать не стану.
— Не станешь возражать?
— Думаю, нет.
— Совсем-совсем?
— Да нет же!
— Хм.
Хелен подозрительно наморщила нос, но спорить не стала. Просто посидела немного, не шевелясь, обдумывая услышанное. Я ее не дергала.
Потом она заговорила:
— Все же Жабьи-Ботинки — другое дело. Он совсем не то, что Пучеглазый. Он просто отвратительный. Вот послушай. Он…
Но ужасный стук в дверь прервал ее на полуслове. Я было подумала, что это Лиз вернулась с новым сообщением. Но на этот раз визитер не ковырялся с ручкой замка. Один рывок — и дверь распахнулась настежь. Мы с Хелли зажмурились от света. Центр управления полетом собственной персоной!
Думаю, что из миссис Хатри добрая самаритянка получилась бы не лучше, чем из меня. Если учесть, что, когда она в последний раз видела Хелен Джонстон Хелли, та была похожа на мямлящую распухшую развалину, то могла бы говорить и не таким язвительным голосом:
— Вы обе собираетесь когда-нибудь выходить?
Я с трудом встала. О, боже! Иголки и булавки! Я согнулась от боли и принялась разминать ноги. Тем временем миссис Хатри подвергла Хелен допросу третьей степени:
— Полегчало тебе, дорогуша?
— Да, спасибо, миссис Хатри. Мне намного лучше. Пожалуй, я теперь в порядке, честное слово.
— Может, хочешь пойти домой?
— Нет. Все нормально.
— Ты просидела в этом шкафу уйму времени.
— Китти рассказывала мне одну историю.
— Правда? — учительница повернулась ко мне и, мне показалось, подмигнула. — Надо признать, Китти умеет рассказывать.
Теперь Хелен засуетилась, стряхивая клочки пуха с рукавов.
— Просто не верится, — заметила она бодрым голосом, — что мы с Китти просидели здесь все утро!
— Что ж, — сказала миссис Хатри, отступая, чтобы дать ей выйти, — таково уж искусство сказителя. (Это одна из Главных Теорий миссис Хатри. Она вечно о ней твердит. «Жизнь прожить — это тяжкий труд, — говорит миссис Хатри. — Но книги и истории не дают нам пропасть. Одни помогают жить. Другие дают передышку. Самые лучшие способны и на то, и на другое».)
Возможно, она права. Во всяком случае, мне удалось ободрить Хелли Джонстон.
Она выскользнула из шкафа, улыбаясь, и дружески похлопала меня по руке в знак благодарности, а потом припустила вверх по лестнице — обедать со своей подружкой Лиз. И даже ни разу не оглянулась!
Миссис Хатри обняла меня за плечи и повернула лицом к себе.
— Молодец, — похвалила она. — Ты отлично справилась. Я знала, что могу на тебя положиться. Ты выполнила задание, номер Двадцать два.
К счастью, учительница тоже проголодалась. И не стала меня расспрашивать, что там стряслось у Хелли Джонстон, а сразу отправилась в обратный путь.
И это тоже было здорово. Ну что я бы могла ей рассказать, кроме того, что его зовут Жабьи-Ботинки? Мне еще предстоит услышать его историю. Но в последние дни Хелен занята другим и вполне весела, так что ей наверняка неохота посвящать меня в эти малоприятные детали.
Мне просто надо подождать. И вам тоже.