За исполнение поручения этого братьев Хако и Моту ждет великая награда.
Ниже они найдут список наших братий, находящихся вне Китая и Японии, готовых всегда оказать помощь делу, раз она понадобится. У них же Хако и Моту могут кредитоваться, когда ими истрачена будет врученная им сумма. Шифр для сношений храните так же свято, как это напутствие.
Слава Великому Будде! Да воссияет заря Востока.
Ситрева, от имени Совета».
На подлиннике ниже подписи красовалась затейливая печать из желтого воска.
— Что и говорить, — сохранили свято! — расхохотался Будимирский. — А, впрочем, ничего нового нет, кроме списка «братий» и подтверждения моей догадки, что я теперь могу сноситься с Ситревой под именем Хако и Моту… — Спасибо, дорогая моя! — добавил авантюрист, целуя в голову Изу.
— Кто эта женщина? Когда ты мне скажешь это? — еще раз решительно приступила к нему Иза. — Два дня назад я была на волоске от смерти, должна была умереть от руки убийцы, действовавшего по ее приказанию, и вижу, что… могу ждать того же каждый день повсюду… Должна же я знать, кто и за что преследует меня. Какому делу может нанести вред сблизившаяся с тобой женщина, — я, в данном случае? Ты должен мне это открыть!
«В самом деле, ей надо что-нибудь сказать» думал Будимирский, когда Иза горячо высказывала требование, и он быстро скомбинировал новую ложь. Он увлекся в Тиен-Тзине женщиной, не то индуской, не то китаянкой, — он не знает… Красива? Да! Пожалуй… Увлечение давно прошло окончательно, но дело в том, что, увлекаясь ею, он увлекся идеей, которой она посвятила свою жизнь, — идеей, одушевляющей могучую секту, во главе которой стоит эта женщина, Ситрева… Они хотят эмансипации Востока от европейцев в действительности, и работать в этом направлении он, Будимирский, конечно, не будет, но, пока что, нужно устроить, чтобы война скорее кончилась, нужно примирить Запад с Востоком, нужно в Европе, путем прессы и всеми другими способами пропагандировать мирные, дружеские отношения к Китаю и уважение к его народу… Нужно, чтобы поскорее мир был подписан и китайцев оставили в покое, понимаешь? А там… там уж они сами будут действовать. Ну вот я взялся за это… Нужны, конечно, большие деньги прессе платить, — в Париже и Лондоне газеты прожорливы, ну… вот я и получил несколько миллионов от секты… Само собою, что часть их останется за мой труд в мою пользу… Мы, покончив дело, прекрасно заживем…
Так, запинаясь, врал Будимирский, с первого же слова убедившийся по глазам Изы, что она не верит ему. Это его злило. Черт побери, — мог же он сказать ей, что он надул Ситреву, украл миллионы и хочет избавиться от всей этой омерзевшей ему секты.
— Ты говоришь неправду, — спокойно осадила его Иза, выслушав бессвязный рассказ. — Тебе дали другое поручение… в том, о чем ты рассказал, нет ничего таинственного, великого, грозного, о чем говорит Ситрева… Какие тут могут быть препятствия, устранение которых требует крови… Зачем ты хочешь убить и того, другого японца… Хако убит не тобою и убит за меня, но тот? Ты бежишь от этой женщины… Никакого ее поручения ты исполнить не хочешь, а данного ею ты не в силах, вероятно, исполнить попросту… Ты взялся за него, чтобы воспользоваться миллионами, конечно… Ты обманул ее, как обманываешь меня… Ради всего святого откажись от лжи, от преступлений, верни ей деньги… Уйдем от этого… Мы сильны, здоровы, молоды, жизнь перед нами… Уйдем! Я счастье тебе дам чистое, спокойное… Заклинаю тебя!
Иза рыдала, умоляюще ломая руки перед Будимирским.
Ему было больно и противно, — совесть его молчала, но он злился, что Иза, его женщина, его вещь, осмеливается сомневаться в его лживом рассказе.
— Замолчи, пожалуйста… Я истерик не выношу; что за трагедия, в самом деле! Не веришь, — и не надо, — сама знаешь, что все равно пойдешь за мною всюду… Я тебя люблю, и довольно с тебя этого, а если ты любишь меня, то должна любить меня такого, как я есть… Ты меня не переродишь! — Будимирский так увлекся своей грубой циничной речью, что забыл решение свое… — Ну и солгал я, — так что же? Ты думаешь, легко сознаться! Изволь! Я обманул ее, — взялся для этой дуры мир весь перевернуть, подкупить все правительство Европы… Ха! ха! ха! Таких дур наказывать надо. У ней денег горы, — от 10 миллионов она не разорится, — не ограбил я ее, не бойся, а мы с тобою по-царски заживем. Избавлюсь от этого последнего шпиона и буду свободен как птица. Тогда святым стану, — никого не ограблю, никого не убью, — благотворить еще с тобою буду всем! Фи-лан-тро-пом буду! Да!
Цинизм его сразил Изу. Шатаясь, бледная как полотно, она молча поднялась и ушла в свою комнату, а Будимирский… стал дразнить красавца-попугая, который, сидя на веранде в большой золоченой клетке, всегда приходил в возбуждение при появлении авантюриста.
На крик попугая выбежала старуха и разразилась грозной речью, из которой Будимирский ни слова не понял, но, увидя кулак дуэньи, плюнул, изругал ее старой кочергой и ведьмой по-русски и пошел к себе в комнату.
Он долго возился перед зеркалом, расчесывая начинавшие подрастать волосы, смазывая данной Изой мазью лицо, шею и руки, пробуя подвить кончики появляющихся усов… Он убедился, что скоро усы его станут «приличными» и хотел было заняться французским романом, когда услышал голос молочного брата Изы на веранде.
Будимирский вышел к нему и спросил, что он узнал о пакетботе. Метис кое-как объяснил ему по-английски, что пакетбот ожидается часов в 10 вечера и, получив приказание к девяти быть готовым, ушел, а Будимирский, взглянув на часы и убедившись, что Иза не выходит из своей комнаты, улегся в гамаке и заснул сном невинного младенца.
Он не обратил внимания на отсутствие Изы и, когда старуха позвала его обедать, не спросил о ней, когда вернулся с послеобеденной прогулки, и не простился с ней, уезжая на катере в море.
Минут через 40 катер был уже на рейде среди десятка других катеров и джонок, дожидавшихся почтового парохода с юга, и тихо покачивался на едва заметных волнах. Будимирский сидел в неосвещенной рубке, нетерпеливо покуривая и ожидая стимера, которого огни только показались на горизонте.
Как только «Indo-Chine» застопорил и бросил якорь, метис пристал к одному из его трапов, прикрепился и кошкой первым взобрался на палубу. Будимирский еще вчера утром, возвращаясь из Макао, дал ему инструкции, и он быстро нашел Моту в числе пассажиров, готовившихся спуститься по приглашению лодочников. Метис передал ему карточку Хако (в чемодане его Будимирский нашел их много) и просил спуститься в катер.
«Излишняя таинственность, — мог бы и сам подняться на борт» думал Моту, спускаясь с трапа и направляясь затем к рубке в ту минуту, как метис, бросивший в катер багаж японца, отвалил уже от борта парохода и полным ходом пошел в море.
— Сюда, сюда, пожалуйте, — приглашал японца Будимирский. — Я из предосторожности, которую вы поймете, не зажигал огня, но теперь можно. Здравствуйте, здравствуйте! Знаю, что вы благополучно съездили. Хако говорил мне…
Он быстро зажег стенную лампочку и любовался удивленным лицом Моту.
— Я думал…
— Вы думали встретить Хако? — Он, бедный, лежит в лихорадке в гостинице и просил меня письмом встретить вас и доставить к нему. За него не бойтесь, — дня через два он поправится…
Моту показалось все это очень подозрительным, и в сердце его закралась тревога. Он вспомнил, зачем Хако перебрался в Макао, и искал связи между его болезнью и поручением Ситревы.
— Лихорадка… это странно, он никогда не болел ею, — недоумевал японец.
— Это у него от нервного потрясения, — третьего дня ему нечаянно пришлось присутствовать при скоропостижной смерти моей знакомой, — помните той, что с нами на пароходе ехала. Ну, вот, это на него и подействовало, — выпалил Будимирский.
— Какое несчастье! — воскликнул Моту и сразу успокоился, убедившись, что поручение Ситревы исполнено.
— Ну-с, — начал Будимирский, — пожалуйте ваши трофеи…
Моту молча расстегнул жилет, достал из внутреннего кармана большой конверт и передал его Будимирскому.
Тот внимательно осмотрел его печать-облатку, взрезал аккуратно ножичком край, развернул бумагу и прочел в ней следующее:
«Гон-Конгский Банк. Дирекция. Конфиденциально. Его превосходительству господину министру колоний.
В банке нашем, как известно вашему превосходительству, хранятся капиталы (свыше 20 миллионов таэлей), принадлежащие неизвестной нам секретной китайской секте, все распоряжения которой подписываются условленной подписью «Ситрева». Принятие этого капитала на хранение последовало до вашему разрешению в 1897 году и с тех пор единственными операциями нашими с этим капиталом были платежи в Бирмингам за доставлявшееся в Шанхай, Таку и в Нью-Швакс огнестрельное оружие всякого рода, о чем мною вам не доносилось, так как операции эти по отношениям вашим к фирмам поставлявшим оружие, не могли быть неизвестны, но ныне я считаю долгом напомнить вашему превосходительству об этом капитале вот по какому поводу. Я был предупрежден депешей за условленной подписью о том, чтобы приготовить переводы на 10 миллионов таэлей для вручения их подателю чеков за той же подписью, миссионеру мистеру Найту, который в назначенный день прибыл из Тиен-Тзина. Переводы на европейские банки, согласно списку нижеприведенному, мы выдали мистеру Найту, но в виду настоящих политических обстоятельств и значительности суммы выдачи на цели, нам неизвестные, мы сочли долгом уведомить вас настоящим письмом, которое отправляется на пароходе, с которым отплывает в Европу и м-р Найт. Считаем долгом присовокупить, что в случае распоряжения вашего, конфисковать оставшийся здесь капитал можно так же легко, как и остановить в Европе выдачу по переводам, так как согласно распоряжению вашему капитал этот в официальных книгах банка не значится».
Следовала подпись.
Будимирский глубоко вздохнул, спрятал бумагу в карман, застегнул и взглянул на Моту. Стоя спиною к нему, японец смотрел в окно рубки на видневшиеся вдали огоньки Макао. Будимирский взглянул в окна налево и направо и решил, что откладывать нечего… Подойдя на шаг и размахнувшись с страшной силой, опустил кулак на голову японца… Моту упал, как подкошенный, не издав ни звука… Убийца легко приподнял его и обеими руками, как клещами, сдавил его шею… «Так вернее будет» думал он, стиснув зубы и закрыв глаза… Он держал так жертву свою минут пять, пока не почувствовал, что тело Моту холодеет под его пальцами. Тогда он положил убитого на диван, обыскал и вынул все, что было в его карманах, а затем вынес тело из рубки и столкнул его за борт.
Метис видел это. — Second (второй?) — спросил он, ухмыляясь, Будимирского.
— Yes! — ответил авантюрист и, зная преданность метиса его молочной сестре, добавил: — Now miss Iza is revenged!7
«Свободен, свободен, свободен» думал убийца. Ни малейшей тревоги в окаменевшем сердце его не было; ему казалось, что все ему улыбается, что впереди его светлая, спокойная дорога к счастью, как он называл комфорт, богатство и широкую разгульную жизнь…
XIII. В европу! — Грандиозное пари
Утро вечера мудренее, — говорил Будимирский на другой день утром за кофе Изе, бледной, но спокойной и решительной, много передумавшей за ночь и на чем-то остановившейся.
Метис уже был готов и ждал приказаний на веранде. Будимирский, недолго думая, написал следующую депешу японскому консулу в Тиен-Тзине: «Размолвка кончилась, все препятствия к нашему браку вами теперь устранены. Чудная женщина вами присланная, примирила нас, затем отправилась на родину кончить денежные расчеты и исполнить долг, — поклониться предкам на их могилах. Управляющего донесение получено, уничтожено дождем только несколько слов. Завтра мы едем в храм. Дальше что будет, не знаем. И ждем ваших отеческих приказаний. Брат едет в Лондон учиться. Сообщаю имя вашего должника Дюбуа».
— Прочти! — передал он написанное Изе.
— Ничего не понимаю, ерунда какая-то! — ответила она, прочтя телеграмму от слова до слова.
— Наложи этот трафарет, — предложил Будимирский.
Иза покрыла депешу трафаретом, найденным в чемодане Хако. Большинство слов покрылось, а в вырезанных квадратах оставались лишь следующие:
«Препятствия устранены, женщина отправилась к предкам, донесение уничтожено, едем дальше, ждем приказаний. Лондон имя Дюбуа».
Иза поняла, но не разделяла радости Будимирского.
— Понимаешь? Я теперь буду все знать, что они там предпринимают, буду держать их в руках своих и буду совершенно безопасен.
— И будешь лгать и лгать… Когда же это прекратится?
— Очень скоро, милая моя. Когда в Париже и Лондоне я получу свои деньги и умело помещу их, я успокоюсь, стану не Дюбуа, а каким-нибудь южно-американским или польским миллионером и заживу как владетельный князь со своею княгиней…
Будимирский потянулся к Изе.
— Которую ты променяешь на первую встречную… гейшу или кокотку парижскую…
Авантюрист побледнел, но быстро пришел в себя и, горячо целуя Изу, прошептал: — Ревнуешь? Значит любишь… Нет, я не изменю тебе никогда, увидишь…
Зная цену его обещаниям, Иза вздохнула только.
— Ты в самом деле думаешь ехать?
— Да. Скажи феске твоей, чтобы она справилась, когда уходит первый французский пароход…
— А если завтра?
— Ну тогда завтра и отправимся, — что тебя удерживает? Сборы не велики. Возьми белье да два платья, — там все будет…
— А если я не поеду?
— Ты? — Будимирский пристально взглянул ей в глаза и раздельно произнес, не спуская с нее глаз: — Ты по-е-дешь…
Веки ее вздрогнули, а по всему телу пробежала дрожь…
— Я пошутила, — со вздохом прошептала она.
Будимирский точно предчувствовал. Вернувшийся к обеду метис принес квитанцию с телеграфа и известие, что «Indo-Chine» отправляется с рейда дополнительным против расписания рейсом сегодня в 10 ч. вечера.
— Ну, что же, укладывайся с Богом, — радостно воскликнул Будимирский.
От такой неожиданности вся решительность Изы сразу упала… Она ухватилась за последнюю соломинку. — А как же усы твои, — спросила она, — ты же говорил, что не выедешь, пока они не подрастут?
— Немного подросли уже и потом… я первую неделю на пароходе не буду выходить из каюты, сядем же мы на стимер ночью… Хочу выехать поскорей; мне климат здешний нездоров, — улыбнулся Будимирский и добавил: — в дорогу, в дорогу, укладывайся!
Ему самому уложиться слишком легко было, в чемодан покойного Найта нужно было сложить лишь несколько пар белья да драгоценную для него серию всякого рода чужих и фальшивых документов, самые сокровенные из которых пошли, однако, не в чемодан, а в «черед» с чеками и крупными банковыми билетами. Что касается костюма, то он довольствовался тем, что на нем, — путь лежит сперва к югу, недели 2–3 они пройдут под тропиками. Даже и в Сайгоне, Сингапуре или Коломбо он купит себе, что нужно, в Бриндизи же, выйдя на европейский берег, оденется по-зимнему — будет уже декабрь месяц.
Словом, авантюрист, по обыкновению, не задумывался и готовился к четырехнедельному плаванию, как к загородной прогулке.
В свою очередь Иза шла, куда влек ее фатум, предопределение или приказание старцев-махатмов… Ей все равно было, и она молча наблюдала, как старуха-кормилица ее, плача и причитая, укладывала ее платья и белье в чемоданы… Не суждено ей пожить с Изой, которой она мать заменяла… не суждено… То с отцом по морям рыскала, потом с… мужьями… Два раза лишь здесь, на родине, побывала, да и то теперь не пожила, а так только заглянула, чтобы показать ей, старухе, какого молодца выудила где-то… Не сдобровать с ним Изе… ее старое сердце чует. Злодей он, — всего от него ждать можно и если он еще не убил никого, то убьет… Глаза такие… Отпустила бы его Иза на все четыре стороны да зажила бы в отцовском домике, а то… вон третьего дня, когда Иза в городе была, приезжал дон Андреа, — прямо говорил: женился бы. И что лучше: умен, пригож, богат, — второй игорный дом открывает и орден уже португальский имеет, — настоящий caballero…