В начале этого монолога Будимирского Луиджи с негодованием пытался перебить его, но скоро сообразил, что карты его открыты, и не зная, кто перед ним, решил как можно дороже продать свою «свободу», как он выразился.
Будимирский торопился и потому в недолго продолжавшемся торге был более чем щедр.
— Поезжайте сейчас же в Credit Lyonnais, — я там буду через полчаса, — закончил Будимирский, но прежде, чем уйти, потребовал, чтобы старик провел его в комнату Эвелины, где, по его просьбе, он взял портрет его отца и благодетеля камердинера и небольшую шкатулку с дорогими ей по воспоминаниям безделушками.
Ничего из туалета ее Будимирский решил не брать. Через час на Lombard Street, в главном отделении Лионского Кредита Луиджи взамен двух своих подписок получил от Будимирского 500 фунтов и удостоверение от банка, что каждое первое января, в течение пяти лет, отделение банка в Константинополе будет выплачивать ему по стольку же. Луиджи выбрал Константинополь, потому что не хотел встречаться ни с венской, ни с римской полицией, Берлина же он сам не любил…
«Деньги в кармане, теперь можно и попытаться вернуть к себе главное сокровище. Оно поможет мне вытянуть из этого господина не два с половиной, а десятки тысяч фунтов» подумал Луиджи и трогательно стал просить Будимирского в передней банка разрешить ему свидание с Эвелиной, проститься с ней.
— Мы с ней несколько лет делили и радости и горе, и я не обижал ее… Будьте милостивы, — молил старик.
Будимирский пожал плечами. «Черт с ним, — пусть поцелует ручку, — не убудет».
— Хорошо! Она здесь, в карете… Подойдите! — ответил он.
Когда карета подъехала к подъезду, Будимирский из вежливости отошел шага на три-четыре в сторону, не спуская, однако, глаз с дверцы кареты, из которой раздался подавленный крик, как только Луиджи подошел к опущенному окну.
— И ты думаешь, Эвелина, что навсегда бросила меня? — спросил девушку старик, впиваясь в нее глазами.
Эвелина вся задрожала и, как кролик под очаровывающим взглядом гремучей змеи, заметалась и застонала…
Луиджи, не спуская глаз, отступил на один и другой шаг от кареты, и Эвелина, открыв дверцы, вышла на тротуар и готова была уже положить свою руку на руку Луиджи, когда Будимирский, поняв, наконец, в чем дело, быстрым движением отбросил в сторону старика и дунул в лицо Эвелине, встряхнув ее за локти.
Эвелина вскрикнула, точно проснувшись и, как птичка, прижалась к локтю Будимирского, узнав перед собою Луиджи.
— Повторите ваш эксперимент теперь, — предложил ему Будимирский… — Ваша попытка не удалась, и я рекомендую вам не повторять ее… Помните, что банк будет выдавать вам деньги каждый раз лишь с моего согласия… Прощайте.
Эвелина уже сидела в карете, Будимирский вскочил в нее, и лошади помчались.
Иза, все утро провозившаяся с поставщиками и модистками (ей нужно было позаботиться и о туалетах Эвелины), ждала их с lunch’ом, после которого, оставив Эвелину в отеле, Будимирский с Изой, в новом черном суконном платье, дорогом, но простом, в прекрасной мантилье с дорогим мехом, поехал в Сити, в отделение Гон-Конгского банка. Здесь Иза предъявила чек на 500.000 фунтов стерлингов… Будимирский с улыбкой наблюдал за сенсацией, которую вызвало это требование… Клерк, принявший чек, вытаращил глаза на Изу, красота и изящество которой поразили его не меньше суммы чека…
— Простите… Я не знаю… я сейчас!..
Он вернул ей чек и бросился за перегородку матового стекла в кабинет директора, куда вскоре пригласили Изу и Будимирского.
Почтенный джентльмен, стараясь сохранить спокойствие, но, видимо, волнуясь, предложил им сесть.
Почтенная леди и почтенный сэр понимают, конечно, что… такая сумма… требует некоторых предосторожностей… Чек именной и банку необходимо иметь удостоверение личности…
Иза предъявила документ вдовы отставного поручика, Изы Бушуевой, урожденной ди-Торро, визированный во Владивостоке, Иокагаме и Макао британским консулом, на чем в свое время настоял Будимирский.
Все было исправно, и директору ничего не оставалось делать, как приказать уплатить, тем более, что на вопрос, получил ли он из Гон-Конга дубликат чека, директор должен был ответить утвердительно, но… в какой бы форме леди ни пожелала получить капитал, — это затруднительно сделать немедленно…
Будимирский, «брат леди», конечно, согласился с этим и потребовал список бумаг, имеющихся в банке, и тех, приобрести которые не трудно будет банку сегодня и завтра. Сделан был выбор, и на другой день к двум часам дня банк обязался представить леди на 300 тысяч фунтов акций де Бирс и других золотопромышленных компаний и акционерных обществ и приготовить на 200 тысяч 10 чеков на предъявителя с уплатой в Париже.
Будимирский и Иза простились с директором, побывали еще в двух банках, где разменяли два мелких чека, заезжали к ювелиру на Пикадилли и вернулись в «Continental», где нашли Эвелину, потерявшуюся среди волн шелка, бархата, кружев и газа…
Так долго жившая как в чаду и попавшая в мир грез, девушка, не отдававшая еще отчета себе, где она, что с ней и что ее ожидает, никогда не видевшая роскоши, потеряла теперь голову… Все это предлагалось ей, — все это ей предназначалось, от нее зависел выбор. Она окончательно смутилась, когда Будимирский поднес ей великолепный парюр из жемчуга, такой же роскошный и дорогой, как вчера им купленный для Изы…
Время до обеда Будимирский провел с Изой. Надо было «выяснить», как он выразился, новые отношения famille en trois… Надо было дать ей некоторые инструкции делового характера, определить их планы (его планы) относительно Парижа и т. д.
Вечер они втроем, «инкогнито», по выражению Будимирского, ибо у Эвелины не было еще туалетов, провели в «Criterium’е», а ночь… повторилась предшествовавшая ночь.
— Рай Магометов! — ухмылялся Будимирский, переходя из объятий Эвелины в объятия Изы.
XVII. Окончательное преображение и начало конца
На другой день все «дела» были покончены. Будимирский из банка перевез в «Continental» целый чемодан бумаг и банкнотов, к удивлению и негодованию дельца-банкира, не понимавшего как можно лично делать какие-нибудь биржевые операции, таскать с собою в чемодане миллионы. На все его намеки Будимирский отмалчивался, думая: «Милый мой, я без тебя знаю эти неудобства, но держать деньги здесь, — слуга покорный…»
Готовы были и все костюмы его самого и его дам, отправлены были и экипажи, и мебель «moderna stile» от Marle and C°, и экипажи, и все то, что миллиардеры покупают в Лондоне, а не в других центрах, и авантюрист с жертвами своими, по-княжески расплатившись в «Continental» выехал в Париж. Здесь в Hotel Bristole, где останавливаются коронованные особы, Будимирский записался уже не Дюбуа, французом с Гваделупы, а… отставным гвардии корнетом Буй-Ловчинским, безукоризненно правильный паспорт которого лежал у него в портфеле и который умер минувшим летом на руках у Будимирского в Красном море, на пути в Китай, куда он ехал братом милосердия.
Из слов самого покойного авантюрист знал, что у него не осталось ни души родных и нет товарищей, так как в полку он пробыл лишь несколько месяцев, 17 лет уже как вышел в отставку и жил одиноко где-то в глуши Литвы, пока не прожил имения и с последними грошами уехал в Китай.
Отмеченный в «Figaro» «князем Казимиром Леонтьевичем Буй-Ловчинским», авантюрист получил в отделении Английского банка в первый же день приезда по последнему крупному чеку и остальным мелким, а на другой день в «Credit Lyonnais» положил в портфель несколько квитанций, свидетельствовавших, что в банке на имя Буй-Ловчинского лежат на хранении разными бумагами 22 миллиона франков, а на текущем счету 1.700.000… Концы были спрятаны, и теперь ни Гон-Конгский банк ни «Colonial Office» в Лондоне никаких и ни к кому претензий заявить не могут.
— Теперь — мы у пристани, — говорил авантюрист Изе, обедая с нею и Эвелиной в «Café Riche» на другой день, довольный тем, что в это утро светская хроника всех бульварных листков говорила о приезде князя Буй-Ловчинского с родственницами, о том, какой красотой они сияли вечером в l’Opera и как закончили вечер chez Maxime… «Веселящийся Париж гордится таким ценным приобретением» говорил «Gaulois».
Через две недели уже Будимирский в его последнем «дополненном и исправленном» издании, отныне Буй-Ловчинский, был членом «Жокей клуба» и «Автомобиль клуба», habitue первых спектаклей и Maxime’а, и то и дело его фамилия попадалась «parmi les assistants» и «au hasard» в отчетах о различных общественных праздниках и торжествах, — даже на five o’clock в «Figaro» побывал он рядом с каким-то немецким принцем из маленьких, Вандербильдом, модной дивой и экс-королевой Мадагаскара… Его выезды в Булонском лесу обращали на себя столько же внимания, сколько красота Изы и Эвелины в театрах. Один из «парнасцев» посвятил контрасту их красоты нелепейшую оду, а в кабачках Монмартра, куда Буй-Ловчинский их нередко возил, — они назывались не иначе как «богинями», потому что «поэты» этих заведений побывали уже на вечерах у Буй-Ловчинского в «Hotel de Bristole», где он занимал целый этаж во флигеле и собирал вокруг своих красавиц веселый кружок молодежи, певцов, поэтов, артистов и журналистов. Весело ли было красавицам? Эвелина, с первых же дней подпавшая под влияние Изы, примирилась, как и она, со своим двусмысленным положением, потому что Иза во многое посвятила ее, чуть-чуть отдернула завесу будущего и обещала ей скорое полное освобождение, жизнь, исполненную духовных радостей, далеко-далеко от этой буйной, развратной, животной жизни, которой наполнено было теперь их существование.
Буй-Ловчинский все еще «устраивался» и вел переговоры о покупке и отделке княжеской виллы на Монбороне, у самой Ниццы, где собирался провести зиму, как это подобает миллионеру и настоящему космополиту-gommeux…
Дни уходили за днями, как один, однообразно разнообразные. Поздний утренний завтрак, катанье в Булонском лесу, второй завтрак, посещение выставок, благотворительных базаров и магазинов, приемы или визиты, обед, театр и ненужный Махime или «Café Egyptien» с ужином и вином…
Ничто извне не нарушало эту беспечальную для авантюриста жизнь, который начинал уже забывать Ситреву и, конечно, не подавал ей признаков даже жизни своей. Связующие их звенья — японцы Моту и Хако — были уничтожены, от Будимирского, мистера Найта и Шарля Дюбуа не оставалось и следов нигде, и Казимир Леонтьевич Буй-Ловчинский спокойно плавал в волнах мирного житейского моря, наслаждаясь изысканным комфортом, двумя красавицами и всем тем, что могут дать в жизни благоприобретенные миллионы.
Перед Рождеством Буй-Ловчинский с «семьей» переехал в свою виллу, которую он назвал «Изой» и которая стоила ему до миллиона франков, и «Красавица-Ницца» встретила его так же радушно, как и Париж. Если не изысканное, то блестящее общество представителей всех стран, общество «Космополиса» Буржэ, окружало Изу и Эвелину, о действительном положении которых в доме «князя Буй-Ловчинского» никто не задумывался, — Ницца редко видела таких красавиц, а в доме у них лилось море вина, давались лукулловские обеды и ужины, устраивались веселые garden parties. В воздухе пахло миллионами, и этого уже довольно было, чтобы на виллу «Иза» слетались как мухи к меду пшюты Парижа, денди Лондона, римские «герцоги» без поместий, гидальго Мадрида и Севильи, les boyards compatriotes de notre cher prince, проматывающие последние рубли и крохи своих «вотчин». Впрочем, «бояр» было гораздо меньше, чем дельцов, parvenus, вчера ставших чем-то, благодаря открытию екатеринославской Америки и сегодня уже плакавшихся на кризис.
Вся эта толпа жадно глотала лангусты и пулярды на ужинах Буй-Ловчинского, запивала их шампанским всевозможных марок и исчезала, нередко вместе с хозяином, кончать ночь в Казино, где Буй-Ловчинского встречали с царскими почестями.
Зачастую эта толпа, с «русским миллиардером» во главе, отправлялась в Монако или на Корнашу в экипажах или занимая целый вагон и оживляя поезд весельем своим… Появление Буй-Ловчинского в игорном зале вызывало всегда сенсацию, ибо в одном декабре он два раза сорвал банк, в общем же проиграл уже около 500.000 франков. Само собою, что за таким осетром ухаживала и вся администрация, от лакеев и крупье до директоров, и все те, жаждущие крох от стола взысканных фортуною, которые в Монте-Карло составляют чуть ли не половину публики…
Буй-Ловчинский всегда шел прямо к последнему справа столу с рулеткой, «трагическому» столу, за которым особенно охотно, как утверждает статистика, пускают себе пулю в рот несчастные проигравшиеся… Он здоровался со старичком-крупье, вот уже тридцать лет выкрикивавшим сакраментальное «Faites vos jeux, messieurs — dames!» и ставил maxim на zero. Иначе, как maxima’ми и en plein — он не играл и или проигрывал тысяч 50–60 в каких-нибудь 25 минут, или срывал банк при громе аплодисментов и увлекал всех знакомых и незнакомых, его поздравлявших, в «Café de Paris», тут же у дверей Корено и поил их всех вином.
Само собою, за ним охотились «эти дамы» с небывалой даже и в Монако страстностью… Расположением его, хотя бы очень коротеньким, модные кокотки гордились, и знакомство их с «richissime russe» служило им блестящей рекомендацией.
Пшюты, не обладающие бешеными деньгами, зачастую о той или другой кокотке говорили:
— Нет, нам тут не обедать, — ты знаешь, — вчера с ней ужинал русский с Монборона!
Да, авантюрист награждал своим вниманием то одну, то другую из жриц любви, а красавица-испанка Тринидад, «говорившая» шансонетки в Casino в Ницце, даже целую неделю пользовалась его расположением… Об этом говорил весь littoral, ей завидовали подруги-соперницы, но… не Иза и Эвелина, — они примирились и с этим, ожидая своего дня…
Пришел и карнавал. На вилле «Иза» к нему готовились добрый месяц и не потеряли времени, — кавалькада «русского князя» взяла высший приз в 10 тысяч франков, тем более заслуженных, что вся Ницца знала, во сколько «князю» обошлись эти русские костюмы XV века на тридцать человек, — в 120 тысяч франков. Маскированный бал у него на вилле, факельное шествие оттуда и бал на открытом воздухе «для бедных», устроенные Буй-Ловчинским, были лучшими в этом сезоне, а на первом bataille des fleurs его его экипаж, в котором сидели Иза и Эвелина, вызвал неслыханный энтузиазм. Буй-Ловчинский стал героем сезона, его красавицы — царицами его, и только небольшой кружок великосветских дам будировал против них, везде занимавших первое место, где право на него давали не титулы и общественное положение, а красота и деньги, не всегда имеющиеся в наличности у high life’а.
В конце карнавала слава «русского князя» укрепилась еще сильнее после трагикомического случая с ним, которому в течение недели посвящали целые столбцы «Petit Niçois» и др. местные газеты.
Буй-Ловчинский получил по почте billet doux, приглашающее его под строжайшим секретом посетить «красивую девушку, без ума в него влюбленную, которая имеет сказать ему нечто весьма для него интересное»… Будимирского заинтриговало это приглашение, и он отправился в условленный час, ночью, после последнего Veglion в Casino в отдаленный квартал, где у «Парка роз» он должен был оставить лошадей, так как надо было пройти через парк, а затем по пешеходным тропинкам в горы, к группе домов, красивым пятном выделяющихся на серо-зеленом фоне оливковой рощи, на склоне так называемой «Артиллерийской горы». Эта часть города не славилась хорошей репутацией, но Будимирский знал, что приглашают его не ради выдачи ему монтионовской премии за добродетель, и не монахи, и смело шел вперед, надеясь, а крайнем случае, на свою физическую силу и на неизменного своего спутника, на шесть зарядов Смит и Вессона…
В письме было сказано, что, поднимаясь в гору, он узнает, в какой дом входить по красному фонарю в одном из окон. Он увидел этот огонь и через 10 минут постучал у двери, которая открылась. Женщина, которую в полумраке он рассмотреть еще не мог, за руку повела его наверх. Там он мог при свете лампы и свечей рассмотреть ее, — это была действительно красивая девушка, но с удивительно наглым лицом, грубыми ухватками и охрипшим голосом… На столе был приготовлен разнообразный и обильный ужин и стояла целая батарея бутылок… Будимирский сразу понял, что его пригласили в засаду, а по количеству бутылок сообразил, что «их» не менее трех человек. Спасти его могло только нахальство…