Он утешался мыслью, что не он первый попался на удочку, на которую во Франции так ловко ловятся богатые и «любознательные» иностранцы, продолжающие верить, что «черные мессы» практикуются действительно, но что на них без крупных жертв попасть нельзя…
Обман этот Будимирскому был обиднее порки в конюшнях цирка, и на другой день он, через танцора своего, подкупив два десятка английских матросов, разнес вдребезги «дом», в котором ему устроена была мистификация, а ту, которая играла в этой «мессе» главную роль, отдал на поругание пьяным матросам…
Этот скандал вышел из границ, и Будимирский ожидал вызова к судебному следователю, когда… из Суэца была получена телеграмма от молочного брата Изы о том, что «он и компания» едут благополучно…
У Будимирского голова трещала с похмелья, когда часов в 8 утра, до прибытия прихлебателей, Иза вошла к нему в спальню и дала ему прочесть эту телеграмму… Через четыре дня «красная феска» будет здесь, а через неделю-две — может отыскать его и Ситрева…
Похмелье у него как рукой сняло, и он с нескрываемым страхом смотрел на Изу, которую за минувшие четыре недели видел раза два, не больше, и которая теперь удивлялась перемене в лице своего «палача»…
Страх перешел в бешенство, — разразилось оно настоящим припадком. Будимирский рвал и метал, колокольчиком разбил вдребезги громадное трюмо, изорвал на себе халат, распорол ножом подушку… Пена выступила на губах, когда он обессиленный упал в кресло.
Иза спокойно наблюдала этот кризис и, когда он миновал, позвонила и приказала лакею никого не принимать, — «князь болен». Будимирский ни слова не сказал на это распоряжение, но когда лакей ушел, он спросил Изу:
— Ты так спокойна, что можно думать, будто у тебя план готовь для бегства…
— Бегства? Нет, бегство бесполезно. Довольно этой проклятой жизни… Куда бы ты ни пошел, она найдет тебя и… остатки своих миллионов. Но если я не знаю ее целей и твоей миссии, то я знаю, что для человечества и те и другая вредны… И потому… ни тобой, ни миллионами этими она не должна владеть. Выслушай меня. Я все время спокойна была за будущее, потому что оно мне обещано, — я не знала деталей, — теперь я их знаю… В эту ночь, перед тем, как получить депешу от Хозе, я была там… Я видела старца, и он сказал мне, что я должна сделать, что ты должен сделать, если хочешь быть свободным от этой женщины и впоследствии употребить эти деньги… по твоему усмотрению. Готов ли ты теперь, можешь ли спокойно выслушать меня?
Припадок бешенства сменился в нем полным спокойствием, и он не знал, чему улыбалась так лучезарно Иза, видевшая то, видел он, — старца, который положил руку на голову Будимирского, влив в него абсолютный покой…
— Говори, — прошептал Будимирский.
Тихая, нежная речь ее потекла, как ручей весенний в ясный день, перешла в страстный, бурный поток и кончилась опять спокойно.
Будимирский несколько раз перебивал ее страстными восклицаниями:
— Нет! Ни за что! Заживо умереть? Никогда! Безумие! — но реплики его раздавались реже и реже…
Старец не снимал руки своей, и сила его заливала последние вспышки внутреннего огня, укрощала незадолго перед тем бесновавшегося авантюриста.
«Она говорит не умереть, а уснуть… умереть для других лишь, для всех, но жить в себе, уснуть, чтобы проснуться по желанию, когда хочу» думал он. «Да, уснуть хорошо бы… надоело все это… сон лучшее забвение… а если… если она забудет, не захочет разбудить меня?»
— Иза! Но ты даешь ли клятву мне, что я проснусь?
— Клянусь всем святым для меня, будущей бесплотной жизнью моей! — воскликнула с жаром Иза.
— Иза, ты должна понять, как трудно мне согласиться на это, поверить, пусть…
Он не договорил… дыханье замерло в груди его… Перед ним вдруг заклубился голубоватый пар, и из него выделилась фигура старца…
— За нее клянусь тебе, что по воле моей ты проснешься в свое время к новой жизни и подвигам, обновленный, чистый…
Старец исчез.
Будимирский лежал в обмороке.
По Ницце распространился слух, что князь Буй-Ловчинский серьезно заболел. На вилле «Иза» никого не принимали.
XIX. Потревоженная львица
На время нужно вернуться к одной из героинь первого нашего романа.
В присутствии всего тянь-тзинского гарнизона, иностранной колонии и массы народа Ситрева была казнена, расстреляна, а между тем она через полгода появилась в Гон-Конге, и Будимирский ожидал ее в Ницце. Как могло это случиться? В ту ночь, когда Будимирский бежал из Тянь-Тзина, Ситрева, как мы знаем, заперлась в своем доме в Цзы-Чжу-Лине, в двух часах расстояния от Тянь-Тзина. Когда Будимирский волочил нарочно ее покрывало в крови, она поняла и пришла в восторг даже от его плана замести следы, оставив все доказательства того, что он, Будимирский, был убит в своей квартире, а тело его украдено. Но в первую же ночь ей пришло в голову, что когда квартиру откроют и найдут ее покрывало, то убийцей признают непременно женщину, а затем могут и до нее добраться. Мысль эта отнюдь не испугала ее, — наоборот, она нашла план Будимирского еще великолепнее. «Как я верю в него, так он был уверен во мне… Он знал, как я выпуталась из этого положения» думала ослепленная страстью жрица.
Она немедленно же приняла меры.
В ответ на ее удар в гонг появился слуга.
— Позовите ко мне «Жаждущую Лилию», — приказала она, — и через минуту, скромно опустив глаза, в комнату вошла индуска, дивно сложенная красавица-девушка.
— Аум! — воскликнула она, приблизилась к жрице, стала на колени и облобызала край ее платья.
Когда она подняла свои глаза на Ситреву, в них можно было прочесть не только святую любовь и безграничную преданность жрице, — в них пылал всепожирающий пламень фанатизма…
— О! Она за меня на костер пойдет! — решила жрица и спросила ее:
— Жаждущая Лилия! Кажется мне, что час твой пробил… Что ты утолишь свою жажду… Готова ли ты послужить мне?
Красавица ответила ей взрывами энтузиазма.
— Что нужно сделать? Куда идти? Жизнь свою положу за тебя, богиня! Приказывай! — точно в горячке воскликнула она, и в полумраке высокой сводчатой комнаты казалось, что из ее глаз сыпались искры.
— Жизнь… Нет! Не думаю! Но… близко будет, должно быть, и к этому… Я жду, что не сегодня-завтра меня начнут преследовать… Европейцы знают, какими богатствами мы обладаем, и подозревая цели наши, приложат все старания отнять их у нас… Очень может быть, что они схватят меня… Чтобы заставить меня выкупиться, они на все пойдут, — обвинят меня в каком-нибудь преступлении, заточат в тюрьму…
— О, богиня! Если бы я могла за вас перенести все эти страдания! — перебила ее Жаждущая Лилия.
— Судить будут… пытать… на казнь поведут… — продолжала Ситрева.
— Богиня, богиня! Ради Будды всесильного и славы Востока, дай же мне выстрадать все это! — еще с большим жаром воскликнула индуска.
— Да! Я с такой же готовностью за наше святое дело пошла бы на все эти пытки, как и ты, но… именно дело наше требует, чтобы я оставалась на свободе, и вот… я подумала о тебе!
— Как?! Значит мечты мои осуществятся? О! Трижды благословен будет Будда! Богиня, — учите меня, приготовляйте! Я на все пойду…
— Я знаю и вижу твою веру и преданность, но нужно суметь мою роль сыграть. Слушай меня…
Долго и толково учила Ситрева горящую фанатизмом красавицу, предусматривая самые мелкие детали, каждую вероятность и случайность, а когда позднее на ночное служение собрались все жрецы и верующие, весь ее штат приближенных и главарей секты, перебравшихся за нею из Пекина, после его взятия, она, после молитвы и поклонения ей, объяснила и им свой план. Перед волей ее преклонились.
Отныне Жаждущая Лилия стала Ситревой, а Ситрева — ее служанкой, Жаждущей Лилией. Обе переменялись костюмами и принадлежностями их рангов, — Ситрева оставила себе лишь дубликат того талисмана, который был увезен Будимирским.
Прошло четыре дня, — Ситреве надоело уже у себя же в доме играть комедию, когда рано утром она проснулась от грохота в ворота. Она взглянула в окно. У павильона, что близ ворот, виднелась группа военных всадников, китайцев и европейцев, и вдоль всей ограды рассыпалась цепь казаков. Ситрева молнией бросилась в пристройку, соединенную коридором с главным зданием, в комнату служанок и разбудила Жаждущую Лилию…
Через две минуты эта улеглась в еще горячую постель Ситревы, а Ситрева с двумя другими служанками, низко кланяясь, открывала двери уже вошедшим во двор дзян-дзюню с главным амбанем, которых сопровождали толстый немецкий майор, переводчик, казачий сотник, несколько гаврилычей и связанный по рукам и ногам Мо…
— Wo is die Herrin? — строго крикнул майор.
— Где ваша госпожа? — поспешил перевести переводчик.
— Нам нужно вашу госпожу, Ситреву, — прибавил амбань.
— Она спит еще! Ее нельзя будить! — отвечала по-китайски Ситрева, уже перемигнувшаяся с Мо, который вытаращил сперва глаза, узнав Ситреву в служанке, но быстро понял эту метаморфозу.
— Ведите нас к ней! — приказал майор. Служанки умоляли не будить госпожу, которая долго молилась в эту ночь, но… сдались, и через пять минут Лилию, найденную спящей, увозили в Тянь-Тзин связанной…
Мы знаем уже, как спокойно-дерзко она молчала на все вопросы, как ее судили, как ее расстреляли…
Дом в Цзы-Чжу-Лине был тогда же весь разграблен, а слуги и сектанты разбежались, но Ситрева все, ее компрометировавшее, в первую же ночь, когда обрекла Лилию на смерть за себя, перевезла в более безопасное место, которое вперед назначила сборным пунктом на случай разгрома и где после его нашла всех своих слуг и сподвижников…
Безопасным местом этим Ситрева избрала дом одного из своих жрецов в самом Тянь-Тзине и оказалась права, ибо грабежи здесь уже прекратились, а Вальдерзее рассылал свои карательные экспедиции вглубь Печили и других провинций, в самом же городе было тем более тихо, что комендантом Тянь-Тзина был назначен уважаемый русский генерал, человек энергичный, сразу положивший конец грабежам и беспорядкам.
Оставаясь в Тянь-Тзине, Ситрева через многочисленных агентов своих все время поддерживала сношения с бежавшим в глубь страны двором императрицы, деятельно агитировала, уже подготовляя новое восстание в дальних провинциях, и с нетерпением ожидала вестей от Хако и Моту, после того, как после долгих ожиданий узнала из подложной депеши Будимирского, что он и агенты ее выехали благополучно в Европу, устранив препятствия. Она возблагодарила тогда Будду, но когда после этого прошел месяц и другой, а она не получала известий, Ситрева обеспокоилась. Прошел и третий месяц, прошел и четвертый… Беспокойство жрицы перешло в тревогу, которая все усиливалась и разрешилась наконец рядом депеш к ее агентам в Лондоне и Париже, японскому консулу в Гон-Конге и директору банка.
Из полученных ответов Ситреве стало ясно, что Будимирский чеки получил и уехал в Европу один, т. е. без японцев, куда-то исчезнувших, но… с женщиной. Полетели новые телеграммы, и вскоре Ситрева узнала, что в Лондоне и Париже Дюбуа получил деньги беспрепятственно и, где он теперь находится — банкам неизвестно…
Ситрева верила еще, верила глубоко Будимирскому, властные, пламенные глаза которого и теперь смотрели прямо ей в сердце, но… она могла думать, что Будимирского-Дюбуа постигло какое-нибудь несчастье… Ее беспокоила не участь денег, не потеря миллионов, а участь дела, судьбу которого она вручила первому мужчине, власть которого почувствовала она, всегда властвовавшая.
Собраться ей было недолго, но взять с собою свиту из китайцев, которые никогда не отрешатся от своего национального костюма, нельзя было, и ей пришлось ждать две недели, пока глава секты из Иокагамы не прислал ей трех японцев, членов секты, бывавших уже в Европе. С ними она и приехала в Гон-Конг, где без большого труда она напала, при помощи консула и его полиции, на следы Будимирского, Хако и Моту в Макао.
Здесь, однако, власти были португальские, и все старания и попытки японцев раскрыть преступление, которое они чувствовали, если не видели, — ни к чему не привели.
Хозяин японской гостиницы уверял, что вещи Хако, прожившего у него лишь сутки, перевезены были по его требованию в «Boa-Vista», а Дон-Хозе и прислуга его показывали, что японец в тот же день выехал в Гон-Конг, поужинав в незнакомой им компании. При помощи консульской ищейки Ситрева с японцами добралась и до гациенды на берегу перешейка, но, напугав старуху-дуэнью, не добилась и здесь ничего, убедившись лишь в том, что «миссионер» жил здесь, оставил здесь даже свою высокую жилетку и чемодан и уехал отсюда с Изою ди-Торро, вдовою русского офицера Бушуева.
Из Гон-Конга еще раз спрошены были агенты Лондона и Парижа, но, получив от них тотчас же ответ, Ситрева решила ехать в Европу и отправилась с японцами на первом же пароходе. Метис, который в Макао прослышал о том, что «ищут пропавших японцев», благоразумно не показывался в гациенде, покуда там не побывала «экзотическая следственная комиссия», как в насмешку называл Ситреву «генерал-секретарь» Макао, но как только Ситрева вернулась в Гон-Конг, он бросился к старухе-дуэнье, с которой посоветовавшись, решил ехать в Ниццу с целью помочь в случае нужды Изе.
Морское путешествие совершилось безо всяких приключений, но на Ситреву оказало немалое влияние. Сперва чуждавшаяся «варваров», она пробыла первые три дня в каюте почти безвыходно, но мало-помалу стала привыкать к тому, что она одна среди европейцев-врагов, стала появляться за табльдотом, интересоваться даже этими врагами. Прежде чем быть жрицей и «богиней» секты своей, Ситрева была женщина, которую разбудил Будимирский и для которой Криницкий был только сном, и эта женщина не могла оставаться равнодушной к тому восторгу, который вызывала среди пассажиров ее восточная опьяняющая красота. Чаще и чаще она проводила вечера на палубе, около Сингапура она уже ответила на какую-то любезность блестящего французского офицера, раненого в отряде генерала Вуарона и возвращающегося во Францию, а когда стимер вступал в Красное море, она уже по часам беседовала с ним.
В Средиземном море уже Ситрева была другой женщиной, — европейская цивилизация, с которой она до сих пор была так поверхностно знакома, страшно повлияла на ее тонкий ум и чуткое сердце, и, быть может, первым результатом влияния этого было то, что властный образ Будимирского постепенно исчезал из ее воображения… Его место занимал не капитан д’Анжу, хотя, как мужчина, он не мог не нравиться ей, но десятки, сотни изящных, образованных, вежливых европейцев, которые «варварами» уже не казались ей.
Эту метаморфозу с красавицей-индуской не мог не заметить издали следивший за каждым ее шагом метис, молочный брат Изы, ехавший в третьем классе, а потому не вызывавший внимания Ситревы, но, несмотря на то, что метис в этой красавице видел прежде всего врага Изы, ее красота все более и более увлекала пылкого южанина и положительно сбивала его с толку. В Суэце он не выдержал, вышел на берег, оделся прилично по-европейски и доплатив, что следовало, занял каюту во втором классе только для того, чтобы иметь право быть с нею на общей палубе 1 и 2 класса, «чтобы лучше следить за нею», как он сам себя обманывал.
Провидение покровительствует влюбленным. В первый же день в Средиземном море метису удалось поймать и вернуть Ситреве ее покрывало, сорванное ветром; на другой день, следя за ее глазами, он понял, что она ищет свой веер, и быстро подал его; в тот же день он помог ей подняться по крутой лесенке на площадку над рубкой. Ему отвечали улыбкой, на другой день ответили на поклон, а вечером, когда д’Анжу оставил на пять минут Ситреву одну на палубе, она сама заговорила с метисом, попросив позвать из первого класса мистера Кимо, японца, которого отпустив сейчас же, успела перекинуться несколькими фразами с метисом до возвращения д’Анжу.
Метис с его пламенными, страстными взорами понравился ей больше еще, чем французский офицер, — тот смотрел на нее как на высшее существо, — этот — как на женщину просто, на которую приятно смотреть, но сблизившись с которой можно скомпрометировать себя. Ситрева это чувствовала и внутренне смеялась над д’Анжу. Она уже оценила прелести европейских женских костюмов, декольте и манш-курт, в которых спускались к обеду англичанки, вырезы-карэ, модные прически, изящную обувь и т. д. и думала о том, какое бы впечатление она произвела на д’Анжу, одетая европейской дамой. Метис же боготворил ее и в восточном костюме, скрадывавшем формы, скрывавшем их прелесть.