А теперь, что дальше случилось со мной, не имеет большого значения, так как я больше не видел капитана Оксенхэма и никогда не увижу его в этой жизни.
— Значит, его повесили?
— Так я слышал на следующий год. И с ним канонира и некоторых других, а некоторые были отданы в рабство испанцам и, может быть, живы до сих пор, если только они не попали, как я, в жестокие лапы инквизиции. Инквизиция теперь требует тела и души всех еретиков во всем свете (я слышал это собственными ушами от одного из инквизиторов, когда начал оправдываться тем, что я не испанский подданный).
— Но как ты попал в лапы инквизиции?
— После того как мы были взяты в плен, нас снова отправили вниз по реке. Старый дон взял малютку с собой в свою лодку (как горько она плакала, отрываясь от нас и от мертвого тела!). Оксенхэм с доном Диего были во второй лодке, а я в третьей. От испанцев я узнал, что мы должны попасть в Лиму, но что старик живет совсем близко на Панаме[71] и немедленно возвращается на Панаму с малюткой. И они сказали: «Для нее было б лучше остаться здесь, так как старик клянется, что она не его дочь; он может по дороге бросить ее в лесу, если только дон Диего не пристыдит его и не убедит не делать этого».
Услышав это и увидев, что впереди меня ждет только смерть, я стал думать о бегстве. И в первую же ночь я убежал и направился на юг, снова в лес, избегая следов симарунов, пока не пришел в индейский город. И здесь увидел гораздо больше милосердия от язычников, чем когда-либо от христиан. Когда они узнали, что я не испанец, они накормили меня, дали мне дом и жену (и она была мне хорошей женой) и разрисовали меня всего рисунками, как вы видите. Благодаря тому, что у меня есть некоторые познания в хирургии и кровопускании и оказался ланцет в кармане, я достиг больших почестей среди них, хотя они научили меня гораздо большему в лечении травами, чем я их в хирургии. Так я счастливо жил среди них. И со временем моя жена принесла мне ребенка. Смотря на его нежное личико, я забыл Оксенхэма и его малютку, и свою клятву, и даже родину. Но однажды ночью, когда все спали в городе, раздался шум. Проснувшись, я увидел вооруженных людей и блестящие при лунном свете мушкеты и услышал, как кто-то громко читает по-испански какую-то дурацкую проповедь о том, как Господь Бог даровал господство над всей землей святому Петру, а святой Петр даровал Индию испанскому королю.[72] Поэтому, если индейцы хотят все креститься и служить испанцам, они могут получить некоторое количество побоев вместо милостыни или еще что-нибудь, причем больше колотушек, чем грошей; а если нет — на них обрушатся огнем и мечом.
Лишь только эти слова были произнесены, эти негодяи, не ожидая ответа (хотя это не имело никакого значения — ведь индейцы ни слова не поняли), налетели прямо на город со своими мушкетами и стали рыскать с мечами в руках, избивая без разбора всех встречных. Одна из пуль, пройдя сквозь дверь, попала в сердце моей бедной жены, и она умолкла навеки. Я, выхватив у нее из рук ребенка, пытался бежать, но когда увидел, что город полон испанцев и что с ними свора собак, я понял, что все пропало, и снова сел около тела с ребенком на коленях, ожидая конца. Они вытащили меня и всех молодых людей и женщин и сковали нас всех вместе за шею. А один, выхватив из моих рук красивого младенца, потребовал воды и священника (они таскают своих бритых с собой) и, как только ребенок был окрещен, взял его за ножки и раздробил ему череп — джентльмены, джентльмены! — хватив его о землю, как котенка. Так поступили они в эту ночь со многими невинными младенцами, предварительно окрестив их, уверяя, что для них же лучше попасть на небо. Мы пошли, оставив стариков и раненых умирать на свободе. Но на утро, когда они увидели по моей коже, что я не индеец, а по моей речи, что я не испанец, они начали мучить меня, пока я не признался, что я англичанин и один из команды Оксенхэма. Тогда предводитель сказал: «Тебя следует послать в Лиму и повесить рядом с твоим пиратом капитаном». Таким образом, я узнал, что мой бедный капитан погиб. Но горе мне! Священники выступили вперед и потребовали меня в качестве своей добычи, называя меня лютеранином, еретиком и Божьим врагом. Итак, я достался инквизиции в Картахене.[73] Что я там выстрадал, вам было б также невыносимо слушать, как мне вспоминать. Но так случилось, что после двух пыток, перенеся пытку водой так хорошо, как только возможно, я попал на дыбу, после чего, как видите, остался хромым на одну ногу. Этого я не мог больше вынести и отрекся от своего Бога, в надежде спасти себе жизнь.
Я сделал это, но это мне мало помогло. Хотя я обратился в их веру, я должен был получить еще две сотни плетей на площади, а затем пойти на семь лет на каторгу. А там, джентльмены, я часто думал, что лучше бы меня сожгли раз и навсегда. Вы знаете так же хорошо, как и я, какой плавучий ад, исполненный жары и холода, голода и жажды, плетей и труда представляют собой суда, на которые испанцы ссылают каторжников.
По дороге к Панаме я перебирал в уме всевозможные способы бегства и не нашел подходящего. Я уже начал терять мужество, как неожиданно открылся путь к спасению. Неизвестно, почему мы шли в Номбре через Панаму — прежде этого никогда не случалось. Там нас поместили всех вместе в большой барак, прилегающий к самой набережной, запертый длинным железным брусом, тянущимся во всю длину дома. И в первую же ночь нашего пребывания там я, выглянув из окна, заметил довольно большую, хорошо вооруженную, совершенно готовую к отплытию каравеллу[74], стоящую вплотную около набережной. И мне пришло в голову, что если бы попасть на эту каравеллу, мы через пять минут были бы в море. Взглянув на набережную, я увидел, что все охраняющие нас солдаты пьют и играют в карты, а некоторые отправились в кабачок освежиться после путешествия. Это было как раз на закате. Спустя полчаса вошел тюремщик в последний раз взглянуть на нас перед сном. Ключи висели у него на поясе. Когда он проходил мимо меня, я напал на него и, хотя был в цепях, схватил его за голову и несколько раз ударил о стену так, что он умолк навеки. Затем я с помощью его ключей освободил себя и всех, кто находился в моей комнате, и приказал им следовать за мной, угрожая убить всякого, кто меня ослушается. Они последовали за мной, как люди, перешедшие из ночи в день или от смерти к жизни. Таким образом, мы заняли каравеллу и вышли из гавани без всякого шума, не считая нескольких неудачных выстрелов со стороны солдат на набережной. Но мой рассказ слишком затянулся?
— Продолжай хоть до полуночи, приятель!
— Итак, они избрали меня капитаном, а одного генуэзца — лейтенантом, и мы пустились в путь. Я охотно пристал бы к берегу и вернулся на Панаму, чтобы получить вести о моей малютке, но это было бы безумием. Некоторые хотели сделаться пиратами. Но я и генуэзец, который был умным, хоть и скверным человеком, убедили их плыть в Англию и принять участие в войне с Нидерландами.[75] Мы уверили их, что для нас не будет безопасного места на Испанском море, лишь только распространится слух о нашем бегстве. И так как большинство с нами согласилось, мы направились в Англию. По пути мы остановились для пополнения запаса пресной воды на пустынном Барбадосе[76], а затем поплыли дальше на восток, по направлению к Канарским островам.[77] Что мы претерпели во время этого путешествия от цинги, морской горячки, голода и жажды — никакой язык не сможет описать. Много раз нам приходилось расстилать на ночь паруса, чтобы собрать росу и утром высасывать их, а если кому удавалось набрать горшочек дождевой воды из желоба, за ним так ухаживали, как если бы он был верховный губернатор всей Индии. От всех этих страданий из всех ста сорока бедняг сто десять умерли. И в конце концов, когда мы считали себя уже в безопасности, мы потерпели крушение на юго-западе от берегов Британии, близ мыса Рейс. И только девять душ из нас остались в живых и вышли на берег. Затем я попал в Брест, откуда один фламандец доставил меня в Фальмут. Этим кончается мой рассказ.
Голос его, когда он кончил, прервался от слабости. Ричард молча сидел против него, опершись локтями на стол, и, подпирая подбородок кулаками, всматривался в него. В течение нескольких минут никто не произнес ни слова, а затем:
— Эмиас, вы слышали его историю? Верите вы ей?
— Каждому слову.
— Я также. Антоний!
Вошел слуга.
— Проведи этого человека в кладовую. Одень его как следует и накорми как можно лучше. И прикажи обращаться с ним, как с родным отцом.
Но Иео медлил.
— Смею ли попросить вашу честь об одной милости?
— Обо всем, что возможно, приятель.
— Не можете ли вы помочь мне снова попасть в Индию?
— Снова! Тебе еще мало испанцев?
— Всегда будет мало, — ответил он с горькой улыбкой, — пока моя малютка не будет со мной. Я поклялся Оксенхэму смотреть за ней и не видел ее больше с того дня! Я должен найти ее, сэр, или я с ума сойду. Каждую ночь она приходит ко мне и зовет меня, бедная крошка! И каждое утро, когда я просыпаюсь, я чувствую словно на мне лежит большая черная туча.
— Сейчас не предвидится никакого похода в Индию; но если ты хочешь бить испанцев, то вот он покажет тебе дорогу. Эмиас, возьмите его с собой в Ирландию. Если он выучил половину полученных им уроков, его служба вам пригодится.
Иео с выражением горячей мольбы посмотрел на молодого великана.
— Хотите вы взять меня, сэр? Есть мало дел, к которым я не мог бы приложить руку. А может быть, когда-нибудь вы опять поедете в Индию и возьмете меня с собой. Я сумею оказать вам хорошую помощь, как канонир или как лоцман. Мне знакомы каждый камень и каждое дерево между Номбре и Панамой и все порты всех морей. Я ручаюсь, что вы не успокоитесь, пока не совершите второго путешествия к золотым берегам. Согласны?
Эмиас рассмеялся и утвердительно кивнул головой. Договор был заключен. Иео ушел есть, а Эмиас, получив свои письма, собрался ехать домой.
— Поезжайте кратчайшим путем через болота, юноша, и пришлите обратно Карри, когда сможете. Вы не должны терять ни часа. Будьте готовы к отплытию, как только подымется попутный ветер.
Они отправились. Проехали миль десять. Спускался вечер, и ветер с каждой минутой крепчал и становился холоднее. Эмиас, зная, что по дороге нет гостиниц, сделал глоток из бутылки, которую леди Гренвайль сунула в его пистолетную кобуру, а затем предложил Иео также глотнуть. Тот отклонил предложение: у него и пища и питье с собой.
— Пища и питье? Принимайся за них и не стесняйся.
Тогда Иео, заметив у ручья увядшую иву, подъехал к ней, срезал с нее прут и зажег его с помощью своего ножа и камня. Эмиас ждал его несколько смущенный и встревоженный, он вспомнил об «огненной репутации» Иео. Не был ли он в самом деле саламандрой[78] и не собирается ли согревать свои внутренности, съев горящий прут? Но вот Иео со свойственными ему размеренными и торжественными движениями вытащил из-за пазухи коричневый лист и начал ловко сворачивать его в трубочку размером с мизинец. Затем, сунув один конец себе в рот, поднес к другому трут и стал сосать трубку, пока не появился огонь. Вобрав в себя дым он выпустил его через ноздри с выражением глубочайшего удовлетворения и мелкой рысью подъехал к Эмиасу, похожий на движущуюся печную трубу. При этом Эмиас расхохотался и воскликнул:
— Ну, неудивительно, что они сказали, будто вы дышите огнем! Не это ли индейский табак?[79]
— Да, конечно! Но разве вы до сих пор не видели его?
— Никогда! Мы слышали о нем, но принимали это за ложь. Уф, ладно. Век живи, век учись!
— Не ложь, а святая истина, как могу сказать я, который с помощью сорной травы провел без еды три дня и три ночи. Потому-то, сэр, индейцы всегда носят ее с собой во время похода. И неудивительно. Табак — это товарищ одинокому, друг холостому, пища голодному, утешение печальному, снотворное страдающему бессонницей, огонь замерзающему, сэр, в то же время он останавливает кровь из раны, излечивает насморк и укрепляет желудок. Под сводом неба нет другой подобной травы.
Много лет спустя Эмиас убедился в справедливости этих слов.
Глава восьмая
КАК БЫЛО ОСНОВАНО БРАТСТВО РОЗИ
Эмиас не смог уехать ни на следующий день, ни через день. Юго-западный ветер свежел и дул с трех сторон прямо в бухту. Спустив «Мэри Гренвайль» вниз по реке до Аппельдорского пруда, и готовый пуститься в путь при первой перемене ветра, Эмиас спокойно отправился домой. Когда его мать, усевшись позади старого слуги на седло без стремян, собралась ехать в Кловелли, где лежал раненый Франк, он решил сопровождать ее до Байдфорда. В Байдфорде, спускаясь по Высокой улице, он встретил процессию всадников, возглавляемую Биллем Карри.
В сверкающих доспехах, с мечом на бедре и шлемом на луке седла, Билль выглядел самым нарядным молодым джентльменом, какого только могли себе представить подсматривающие из окон и дверей байдфордские дамы. Позади его на деревенских лошадях ехали четыре или пять здоровых слуг и везли его копье и его и свои собственные большие луки, мечи и щиты. А позади всех на носилках между двух лошадей, к великой радости мистрис Лэй, качался сам Франк. Он заявил, что его раны совсем поверхностны, так как кинжал отскочил от ребер, что он должен присутствовать при отъезде брата и что с ее разрешения он не поедет домой в Бэруфф, а поселится вместе с Карри в «Корабельной таверне» подле самого Бриджефута. Последнее он выполнил тотчас же и, вновь устроившись на ложе, торжественно прибыл в гостиницу, сопровождаемый толпой зевак.
Затем Франк вместе с Эмиасом выработал план, который должен был быть приведен в исполнение на следующий (базарный) день прежде всего хозяином гостиницы. Он, подчиняясь распоряжениям Эмиаса, заготовил количество вареного, жареного и печеного, не имеющее равного в истории «Корабельной таверны». Затем сам Эмиас, отправившись на базар, пригласил на веселый ужин с выпивкой несколько своих бывших школьных товарищей, указанных ему Франком. Благодаря этому хитрому плану на празднество явились все поклонники Рози Солтэрн и к своему ужасу очутились за одним столом с шестью соперниками. Ни один из них не разговаривал с другим в течение последнего полугода. Однако все они были слишком хорошо воспитаны, чтобы позволить братьям Лэям заметить их неудовольствие. А оба брата, распределив места (Франк возлежал во главе стола, а Эмиас занимал конец), решили наполнить все рты вкусными вещами и тем избавить своих гостей от труда разговаривать друг с другом, пока вино не развяжет языков и не отогреет сердец. В то же время и Эмиас и Франк, не обращая внимания на молчаливость своих гостей, в самом хорошем настроении болтали, шутили, рассказывали разные истории и так веселились, что Билль Карри, всегда считавший веселье заразительным, не выдержал и вставил слово сначала в одну шутку, потом в другую. Затем, найдя хорошее настроение гораздо более приятным, чем плохое, он попытался рассмешить мистера Коффина, но только заставил того сжаться; тогда он попытался рассмешить мистера Фортескью, но только заставил того нахмуриться.
Когда убрали со стола и пришла очередь глинтвейна с сахаром, Франк сделал новый ход:
— Я хочу произнести тост «за героев ирландской войны». Быть может, не было бы Ирландии, если бы не было Леджера, поддерживающего Фортескью, Фортескью — защищающего Леджера, и Чистера — помогающего им обоим.
Такой тост, разумеется, заставил всех пить за здоровье трех представителей названных семейств, а они ответили благодарностями и комплиментами прочим. Таким образом, лед дал еще одну трещину. Затем молодой Фортескью предложил выпить за здоровье Эмиаса Лэя и всех храбрых моряков. На это Эмиас ответил несколькими простыми и добрыми словами о том, что он не желает ничего лучшего, как вторично совершить плавание вокруг света в обществе присутствующих в качестве товарищей — искателей приключений, и дать испанцам вторично ознакомиться с людьми из Девона. Вскоре выпитое вино заставило заговорить все уста. Лед был окончательно сломан, и каждый начал, как подобает разумному человеку, беседовать со своим соседом.