— Что же делать? — нетерпеливо спросил Грэй. — Не хотят ли они, чтоб их хладнокровно перебили?
И несколько мгновений, хотя каждый знал, что это неизбежно, никто не осмеливался подтвердить его слова.
В эту минуту вернулся Карри.
— Милорд, — начал он несколько смущенно, — я предложил ваши условия, но капитаны все еще просят смягчить их; и по правде сказать, один из них настоял на том, чтобы сопровождать меня сюда и самому выступить в защиту своей просьбы.
— Я не хочу видеть его, сэр. Кто он?
— Его имя Себастьян Модена, милорд.
— Себастьян Модена? Как вы думаете, джентльмены? Можем мы сделать исключение ради такого знаменитого воина?
Все хотели говорить с этим знаменитым человеком.
Вошел невысокий итальянец в полном вооружении с бычьей шеей и, очевидно, огромной силой.
— Угодно вам сесть, сэр? — холодно произнес сэр Грэй.
— Целую ваши руки, знаменитейший, но я не сажусь в лагере врага. Ха, приятель Зух! Как поживает ваша милость с тех пор, как мы сражались с вами бок о бок при Лепанто?[89] Итак, вы также присутствуете на совете о том, как меня повесить?
— В чем состоит ваше поручение, сэр? Времени мало, — сказал Грэй.
— Черт возьми! Его было достаточно утром, когда мои негодяи удерживали меня и моего друга, полковника Геркулеса (который вам известен, без сомнения), пленниками в наших палатках, приставив нам копья к груди. Я скажу всего несколько слов. Я буду вам очень благодарен, если вы заберете всех солдат нашей крепости — итальянских, испанских и ирландских — и вздерните, как можно выше, это сборище взбунтовавшихся трусов с архиубийцей Сан-Джозефо во главе.
— Очень обязан вам за ваше предложение, сэр, и тотчас подвергну его обсуждению, хотя не уверен, приму ли я его.
— Но в отношении нас, капитанов, право, ваша светлость должна принять во внимание, что мы — джентльмены, и дать нам buena guerra[90], как говорят испанцы, либо достойную возможность жить. Перейдем к моему делу. Мы готовы встретиться с любым джентльменом из вашего лагеря лицом к лицу, вооруженные только мечом, на полдороге между вашей линией и нашей, и я не сомневаюсь, что ваша милость увидит прекрасную стычку. Желаете кто-нибудь из джентльменов принять столь вежливое предложение? Вот в том углу сидит высокий юноша, который очень подошел бы ко мне. Желает кто-нибудь наградить моих храбрых товарищей получасовым пунто и стоккадо?[91]
Все молчали.
— Никакого ответа? Тогда я принужден приступить к увещеванию. Так этого недостаточно?
И степенно пройдя на другой конец палатки, он бесстрашно и спокойно ударил Эмиаса Лэя прямо в лицо. Эмиас вскочил и, не обращая внимания на высокое собрание, одним ударом кулака свалил итальянца на землю.
— Великолепно, — сказал тот, вставая без всякого смущения. — Я всегда верю своему инстинкту. Я знал, как только увидел его, что этот кавалер достоин пролития крови. Ваш меч, сэр, и доспехи, и я к вашим услугам за этими стенами.
Но тут вмешался Грэй.
— Никаких поединков здесь, джентльмены. Это может подождать и подождет. Опустите мечи! Полковник Себастьян, угодно ли вам вернуться, как вы пришли, в полной безопасности, ничего не потеряв, но и ничего не выиграв вашей дикой выходкой? Мы обсудим вашу судьбу.
— Я надеюсь, милорд, — сказал Эмиас, — что вы сохраните жизнь этому хвастуну на один-два дня. Я должен иметь с ним дело, иначе моя щека восстанет против меня.
— Хорошо сказано, молодец, — сказал полковник, выходя раскачивающейся походкой. — Так я удостоен отсрочки благодаря этому мечу, чтобы перед виселицей еще раз услышать звон рапир! Я не получу никакого другого ответа? — и, переваливаясь, он вышел.
— А теперь, капитан Рэли, — сказал лорд Грэй, — раз вы так убежденно проповедывали эту бойню, я имею честь просить именно вас привести ее в исполнение.
Рэли поджал губы и ответил с язвительной вежливостью:
— По крайней мере, милорд, я — человек, считающий постыдным позволить другому сделать то, чего я не осмеливаюсь сделать сам.
— А я, милорд, — сказал Маквора, — будучи в этом отношении человеком одного закала с капитаном Рэли, хочу пойти с ним и посмотреть, чтоб он не пострадал оттого, что у него хватает смелости выполнить безобразное дело.
Эмиас последовал за Рэли. Последний был бледен, но решителен и очень раздражен против Грэя.
— Не принимает ли он меня за палача, — сказал он, — что говорит со мной таким образом? Но таков обычай высоких особ. Если вы пренебрегаете своим долгом, они тащат вас на костер, если вы выполняете его — вы должны его выполнить на свою ответственность. Прощайте, Эмиас. Вы не отшатнетесь от меня, как от мясника, когда я вернусь?
— Нет! Но как вы сделаете это?
— Выведу одну роту и погоню ее вперед, а затем заставлю следующих перерезать их — паф!
Это было сделано. Правильно или нет, но это было сделано. Крики и проклятия замерли, и форт Обруга стал рынком кровавого мяса, которое солдаты хотели скрыть от взоров неба и земли, сбрасывая тела в ров и засыпая их развалинами насыпи. Ирландцы, видевшие из леса это ужасное предостережение, в страхе удрали в глубочайшие дебри лесов.[92]
Однако, расправившись с «пушечным мясом», англичане пощадили испанских и итальянских офицеров.
И Эмиас получил дона Гузмана Марию Магдалину Сотомайора де Сото, должным образом ему присужденного, в качестве приза по праву войны. Эмиас, разумеется, был вполне готов сразиться с Себастьяном Моденой, но лорд Грэй запретил дуэль. Следующий вопрос был, как устроить дона Гузмана, пока прибудет его выкуп, и, так как Эмиас не мог поместить храброго испанца в мирном заточении у миссис Лэй в Бэруффе и тем менее у Франка при дворе, то он был вынужден спросить совета у Ричарда Гренвайля. В ожидании Эмиас держал дона при себе, взяв с него честное слово, которое тот искренно дал, заявив, что бежать ему некуда. Эмиас нашел в нем очень приятного собеседника.
Однажды утром вошел Рэли.
— Я оказал вам хорошую услугу, если вы сочтете ее таковой. Я сказал Леджеру, чтобы он сделал вас моим лейтенантом и поручил вам охрану замка Шакатори или какого-нибудь другого не менее приятного и пустынного места, где время течет легко и безмятежно, заполненное охотой на диких ирландцев, ловлей бекасов и водкой, настоенной на диких кореньях.
— Я согласен, — ответил Эмиас. — Все для дела.
Остаток зимы он провел в одном из ирландских замков, сражаясь или охотясь весь день, болтая и читая весь вечер с доном Гузманом, который, как всякий добрый искатель приключений, скоро сделался совершенно своим человеком и любимцем солдат.
Сначала, разумеется, испанская гордость одного и английская сдержанность другого держали их в некотором отдалении, но вскоре они начали, если не доверять, то по крайней мере нравиться друг другу. Мало-помалу дон Гузман рассказал Эмиасу, кто он и из какого рода. Он подсмеивался над мыслью, что его выкуп будет собран, и уверял, что, во всяком случае, он придет не раньше, чем через два года, так как единственный де Сото, имеющий лишние деньги, — это жирный старый декан в Сант-Яго де-Леон в Каракасе[93], в том месте, где родился дон Гузман.
Все это, разумеется, привело к многочисленным разговорам о Вест-Индии.
Дон Гузман был настолько же заинтересован, узнав, что Эмиас принадлежал к экипажу Дрэйка, насколько и Эмиас, узнав, что его пленник — внук знаменитого охотника за людьми, дона Фердинанда де Сото, покорителя Флориды.[94] Эмиас много читал о нем у Лас-Казасы[95], «как о командире тиранов, самом закоренелом и самом опытном среди них, который причинил больше вреда, несчастий и разрушений во многих государствах». И кровь Эмиаса закипела, ему стоило большого труда вспомнить, что говоривший — его гость, когда дон Гузман болтал об охоте своего деда на невинных женщин и детей, об убийстве индейских князьков и сожжении живыми проводников.
Но тем не менее дон Гузман рассказывал много интересных историй об Индии и хорошо их рассказывал. А в добавление ко всем его рассказам среди его багажа были две книги — одна Антония Гальвано «Открытие мира», источник развлечения для Эмиаса в зимние вечера, другая — рукописная книга. Быть может, было бы лучше для Эмиаса, если бы он никогда ее не видел. Это был род дневника, который вел дон Гузман подростком, когда спускался вместе с Аделантадо Гонзалес де Касада из Перу[96] по реке Амазонке[97] в поисках золотой страны Эльдорадо[98] и города Маньоа, что стоит среди Белого озера и равен или превышает своим великолепием даже дворец инки[99] Хюэйнакапак, в чьем доме и кухне вся посуда из золота и серебра, в чьих шкапах — гигантские статуи, изображающие в натуральную величину всех зверей, птиц, деревья и травы на земле и рыб в воде. Веревки, сумки, ящики и корыта — все там из золота. Да, и есть при дворце сад для развлечений — на острове близ Пуны, куда отправляются отдыхать, когда хотят дышать морским воздухом. В саду — цветы, травы и деревья всех пород из золота и серебра, красоты и великолепия дотоле невиданных. Большая часть этих сокровищ, — так говорилось в этом дневнике, — была спрятана индейцами, когда Пизарро[100] покорил Перу и умертвил Атахуальпу — сына Хюэйнакапака. После его смерти, говорят, один из младших братьев инки убежал из Перу. Собрав большую армию, он покорил всю область, расположенную между большой рекой Амазонкой и Бараканом[101], иначе называемым Мараном и Ориноко.
Дон Гузман как будто инстинктивно чувствовал, что книга может оказаться роковой для его победителя. Однажды, еще прежде чем заглянуть в нее, Эмиас начал расспрашивать дона Гузмана об Эльдорадо. Дон Гузман ответил с одной из тех своих улыбок, которые (как говорил впоследствии Эмиас) так походили на насмешку, что у Эмиаса часто чесались руки.
— А, вы отведали плодов древа познания, сэр? Хорошо, если у вас есть охота последовать за многими другими славными капитанами в могилу, я не знаю более короткого и легкого пути, чем тот, о котором говорится в этой маленькой книжке.
— Я не открывал вашей книги, — сказал Эмиас, — ваши частные записки меня не касаются, но мой человек, который нашел ваш багаж, прочел часть ее за неимением лучшего. И вы вольны мне ничего не говорить.
Человек, нужно сказать, был не кто иной, как Сальвейшин Иео, который всюду неотлучно следовал за Эмиасом в качестве его телохранителя. Иео остался с Эмиасом, в то время как Карри попал в другое место с сэром Вархамом Леджером, и в течение многих месяцев друзья встречались лишь изредка; таким образом, единственное общество Эмиаса составлял дон Гузман. Становясь все более фамильярным и относясь все более беззаботно к тому, что он говорит и делает в присутствии своего победителя, испанец часто смущал и возмущал последнего своим поведением.
— Несчастный! — сказал однажды ночью в припадке откровенности дон Гузман. — А разве я не имею права быть несчастным? У меня нет ни одного друга на земле, ни одного дуката, ни даже меча! Ад и фурии! Меч был всем моим достоянием — единственным, что завещал мне отец. Я жил и зарабатывал им. Два года тому назад у меня была кругленькая сумма денег, а теперь?!
— Так что же с ней случилось? Я не слыхал, чтоб наши люди отняли у вас что-нибудь!
— Ваши люди? Нет, сеньор! То, чего не смели сделать пятьдесят мужчин, сделала одна женщина. Разрисованная, раскрашенная, надутая, с мушками, в парике, людоедка! Мегера! Зачем только я попал в этот проклятый Неаполь! Его женщины, я думаю, были бы завтра же поглощены Везувием, если бы черт не боялся, что они сделают самое пекло слишком горячим даже для него. После двадцати лет сражений от Леванта до Ореланы, потому что я начал прежде, чем первый волос появился на моем подбородке, — и такой конец! Нет, это не конец! Я еще попаду в Эльдорадо! Я могу совершить это, сеньор. Я знаю путь, план. Дорога лежит через льяносы. Я буду еще императором Маньоа, я буду обладать всеми драгоценностями инков и золотом, золотом!
Наконец пришло письмо от сэра Ричарда Гренвайля, поздравляющее Эмиаса с его успехами и повышением и содержащее длинное и любезное послание к дону Гузману, которого Гренвайль знал еще со времен битвы при Лепанто. В письме сэр Ричард предлагал Гузману быть его гостем в Байдфорде, пока не прибудет выкуп. Предложение это испанец (разумеется, уже достаточно уставший от ирландских болот) с радостью принял.
Один из винтеровских кораблей, возвращаясь в Англию весной 1581 года, доставил до самой набережной Байдфорда дона Гузмана.
Рэли наконец осуществил свое желание и уехал в Англию ко дворцу. А Эмиас остался в Ирландии один с бекасами еще на два длинных скучных года.
Глава десятая
КАК МЭР БАЙДФОРДА ПОПАЛСЯ НА СОБСТВЕННУЮ ПРИМАНКУ
Дон Гузман прекрасно устроился в Байдфорде и, как настоящий искатель приключений, без ропота примирился с ходом вещей.
Однажды, после того как он провел месяц с Гренвайлем, к ужину явился мэр Байдфорда, старый Солтэрн.
Пожав плечами, дон Гузман подчинился необходимости есть и пить за одним столом с торговцем, который сидит за конторкой, ведет счетные книги и принимает учеников. Однако, услышав, как мэр говорит с Гренвайлем — умно и с достоинством, — Гузман сам повел с ним беседу.
К концу ужина Солтэрн попросил Гренвайля оказать честь его скромному крову, отужинав с ним на следующий вечер, а затем, обернувшись к испанцу, сказал очень радушно, что если тот удостоит его своим посещением, то найдет достойное угощение. Дон Гузман, будучи рад всякому случаю повеселиться, принял это приглашение и был вознагражден превосходным ужином.
Мистер Солтэрн, как умный купец, был, разумеется, готов рискнуть послать свои товары в чужие земли. И поэтому он интересовался всяким гостем, которого подозревал в знании чужих стран. Он не считал постыдным попытаться развязать язык гостю большим количеством хорошего глинтвейна, а затем задать ему осторожно и хорошо поставленные вопросы, касающиеся испанского Перу, Молукки[102], Китая[103] и прочих стран.
Первое из этих намерений не удалось, так как испанец ничего не пил, кроме воды; второе удалось не слишком хорошо, так как испанец был хитер, как лиса, и ничего не отвечал, кроме пустяков. Во время этого словесного турнира пошла Рози.
Услышав, о чем идет речь, она безыскусно добавляла свои вопросы к вопросам отца. Ей дон Гузман не мог не отвечать и, не разоблачая никаких важных коммерческих тайн, он доставил своему хозяину и его дочери очень занимательный вечер.
За последнее время мысли дона Гузмана приобрели определенную окраску. Пребывая в праздности (к чему вынуждены все пленные) и очень хорошо питаясь (так как Ричард Гренвайль держал прекрасный стол), он уже давно думал, в кого бы влюбиться ради развлечения. Рози Солтэрн могла занять пустое место.
Дни текли так медленно, а леди Гренвайль, когда бывала дома, не говорила и не думала ни о ком, кроме своего супруга. Когда же она уехала в Стоу и оставила дона Гузмана одного в большом доме в Байдфорде, ему ничего другого не оставалось делать, как шататься в сад для стрельбы в цель, показывать свой черный плащ и перья, смотреть, как стреляют, играть в волан с юнцами или в шары со стариками и идти, наконец, ужинать к мистеру Солтэрну.
То было время первого расцвета английской торговли. Воображение всех купцов Байдфорда и всей Англии было воспламенено проектами открытий, компаний, привилегий, патентов и колоний.[104] Английская торговля распространялась и пускала корни всюду. Дон Гузман, беседуя со своими новыми друзьями, скоро увидел, что они принадлежат к породе, которая должна быть истреблена, если Испания намеревается (а она действительно намеревалась) стать госпожой мира. Недостаточно Испании захватить именем папы весь Новый Свет и объявить своим исключительным правом плавание по американским морям; недостаточно покорить голландцев, недостаточно превратить венецианцев в своих банкиров, а генуэзцев — в своих наемников; недостаточно овладеть вместе с королевством Португалией всей торговлей Португалии с Ост-Индией. Ведь в это время эти островитяне хитрой политикой, текстами из писаний, а там, где их не хватает, меткими выстрелами и холодной сталью утверждают «свободу» морей и «свободу» торговли. Как и его соотечественники, дон Гузман видел это: поэтому-то и появилась испанская Армада. Дон Гузман знал также благодаря жестокому опыту, что эти самые островитяне, которые сидят в гостиной Солтэрна и говорят в нос с настоящим девонским акцентом, умеют не только считать деньги и быть торгашами. Эти люди, предпочитающие делать деньги, могут при случае упорно и жестоко сражаться.