Морис опустился на колени возле раненного, вернее сказать, возле трупа и уже собирался приступить к перевязке, когда сперва на лестнице, а затем в коридоре раздались шаги множества людей.
Первым чувством Мориса было облегчение: приближавшиеся шаги означали помощь и избавление от страшной ответственности. Он поднялся и пошел было к ведущей в коридор двери, чтобы самолично впустить в комнату неизвестных, но внезапно остановился, точно пораженный громом.
Чей-то голос говорил в коридоре:
– Как это вы не слышали? Бедный еврей раз десять призывал на помощь. Так кричал, так умолял: «Пощадите меня, лейтенант, что я вам такого сделал?»
– У еврея, значит, водились денежки? – спросил другой голос.
А третий рассказывал:
– Консьерж мигом смекнул, в чем дело, он сразу заявил: «Ничего удивительного. Я так и знал, что в доме случится беда! Когда африканец вернулся этой ночью, видок у него был еще тот. Я с ним разговариваю, а он ноль внимания, прошел во двор и давай размахивать руками да выкрикивать: «Я его ненавижу, ох, как я его ненавижу! Это сильнее меня, придется с этим человеком разделаться!»
Это была ложь, но в ней имелась доля истины.
Бледное лицо Реми д'Аркса вновь проплыло перед глазами Мориса; ему смутно припоминалось, что этой ночью он много раз высказывал во весь голос свою тайную мысль: «Хотелось бы мне оказаться с ним лицом к лицу со шпагой в руке! Я его ненавижу, ох, как я его ненавижу!»
Но что значат мольбы о помощи, якобы исходившие от человека, упавшего замертво с одним-единственным стоном, а главное, эта явно кем-то придуманная фраза: «Пощадите меня, лейтенант, что я вам такого сделал?»
Морис выходил из мира своих ночных кошмаров, чтобы войти в мир еще более бредовый и страшный.
В голове у него мутилось, и тело и рассудок были словно парализованы. И все же сквозь общее оцепенение пробивала себе дорогу очень четкая и ясная мысль: некие люди сговорились лишить его свободы, а может быть, даже жизни.
Эти события, столь долгие в описании, случились молниеносно: всего две минуты прошло со времени пробуждения Мориса, последующее же вообще заняло несколько секунд.
Первый голос, объявивший о его вине, продолжал:
– Я не спал и слышал, как все происходило. Офицер из семнадцатого номера сперва взломал внутреннюю дверь, выбив из нее замок. Услышав крик несчастного я разбудил господина Шопэна. Когда мы спустились вниз к швейцару, все уже было кончено.
– Точно, – подтвердил негромкий голос, видимо, принадлежавший учителю музыки, – я уже не слышал никаких криков.
– Консьерж побежал в полицию, а трое ребят из пекарни, – они как раз работали этой ночью, – стоят на карауле снаружи, у калитки, что ведет в сад особняка Орнан. Лейтенантик никуда не денется, угодит им в руки, словно крыса в крысоловку!
Морис прижал обе ладони ко лбу.
В своей жизни он не раз выказывал чудеса храбрости.
В африканской армии, набранной из людей отчаянных, он слыл одним из самых бесстрашных, он смеялся над смертью, ибо его, как и многих французов, пьянили битвы и он знал, что такое упоение боем.
А теперь его охватил страх, унизительный страх: по вискам струился холодный пот, дрожавшие ноги подгибались.
Каждое слово, долетавшее из-за двери, било его наотмашь, сулило ему гибель. Эти люди правы – он попал в ловушку! Мысль о неминуемой гибели отнимала у него последние силы. Ему хотелось броситься в коридор с криком: «Я не убивал его, это ложь, я лишь поспешил ему на помощь!»
Но его смятение, замеченное консьержем, его неосторожные слова, полные ненависти, взломанная дверь и набор воровских инструментов!..
Его неведомые враги заранее позаботились об уликах; стальные клещи, отмычка – заговор против него очевиден!
Морис провел дрожащей рукой по вставшим от ужаса дыбом волосам – он пропал! Из этой передряги ему не выбраться!
– Комиссар! – закричали с лестницы. – Комиссар пришел!
Морис бросил вокруг себя отчаянный взор. В коридоре множество голосов наперебой спешило разъяснить обстановку:
– Господин комиссар, мы не стали заглядывать к нему до вашего прихода.
Рука Мориса, дрожащая, точно у столетнего старца, осторожно задвинула засов на двери комнаты Шпигеля.
Он вздохнул с облегчением, словно эта хрупкая преграда могла спасти его от преследователей.
В коридоре раздались решительные шаги, и в дверь громко постучали.
– Именем короля – откройте! – последовал строгий приказ.
Морис отступил на несколько шагов. На глаза его навернулись слезы. Он оглядел свой мундир – на нем была кровь: запачкался, когда пытался помочь соседу.
Тут ему вновь велели открыть дверь, одновременно ее начали атаковать снаружи, причем, судя по звукам, не только дверь номера восемнадцатого, но и дверь соседней комнаты, принадлежавшей ему, Морису. Он вспомнил, что, входя, машинально запер ее.
Отодвинувшись от двери как можно дальше, он вдруг почувствовал, что затылок его обдало холодом. Юноша обернулся и поднял глаза: расположенное над ним окно было распахнуто.
В коридоре по-прежнему звучал шум и выкрики: комиссара спешили посвятить в детали происшествия.
«Бежать! Другого выхода нет!» – подумал Морис.
– У нас такой следователь, – пояснил комиссар, – который любит вести дела шиворот-навыворот. Кажется, он специально выискивает невиновных, вместо того чтобы хватать виноватых. Но если ваш африканец в комнате, как вы утверждаете, я прихвачу его прямо на месте преступления, и уж на сей раз преступнику не отвертеться – наверняка отправится на эшафот!
Морис выпрямился. Последовал третий приказ сдаться, и дверь номера семнадцатого под тяжестью навалившихся на нее тел начала поддаваться.
Морис одним прыжком вскочил на подоконник, расположенный высоко над полом, и исчез в окне.
В этот самый момент в обе комнаты нахлынула коридорная публика: номер восемнадцать был пуст, а в номере семнадцать глазам их явился распростертый на полу труп Ганса Шпигеля.
XII
ПОЛКОВНИК
Небольшие празднества в особняке Орнан завершались обычно интимным ужином, на который допускались только близкие друзья и партнеры маркизы по карточному столу. Все это были люди другого века: сына несчастного короля Людовика, которого теперь звали принцем Сен-Луи, можно было назвать пожилым мужчиной, а милейший полковник Боццо похвалялся, что во времена своей юности любезничал с госпожой Помпадур, которая, по его словам, была прелюбезной дамой.
Маркиза д'Орнан, по возрасту более молодая, любила нравы и моды прошлых времен.
Эти ужины в узком кругу, разумеется, ничуть не походили на легкомысленные пирушки эпохи Регентства, но и на них о многом говорилось весьма свободно, особенно когда удалялась к себе юная Валентина.
Ложились все лишь на рассвете, чтобы подняться неизвестно когда. Даже маркиза, слывшая женщиной скромной и склонной к размеренной жизни, признавалась, что давненько не слышала, как часы отбивают полдень.
Полковник же, наоборот, всегда прислушивался к бою часов – и днем, и ночью. Этого очаровательного старичка отличала одна странность: похоже было, что он никогда не укладывался спать.
Минут через сорок после того, как скромный его экипаж отъехал от особняка Орнан, он уже восседал в халате за строгим письменным столом в своем доме на улице Терезы, считавшемся одним из главных очагов парижской благотворительности.
В этот вечер гости рано покинули особняк маркизы – вероятно, потому, что Валентина, бывшая душой этих маленьких праздников, удалилась к себе сразу же после беседы с Ремид'Арксом.
Танцы быстро прекратились. Блистательная графиня Фаншетта Корона, оживлявшаяся весьма редко, не совсем годилась в общество юных барышень: слишком занятая драмой собственной жизни, она обычно пребывала в печали и сторонилась их по-детски веселых забав.
За ужин маркиза уселась в дурном настроении; в тот вечер возле нее оказался всего один верный друг, полковник Боццо: он был приятнейшим собеседником, но сотрапезником никудышным – еды полковник вкушал столь же мало, как сна. Даже жаворонок, обреченный на такую диету, наверняка бы подох с голода.
Тем не менее полковник с веселым видом занял место за столом напротив своей старой приятельницы и объявил, что ночью он намерен учинить небольшой дебош.
– Что вам сказал господин д'Аркс? – спросила маркиза, подавая ему тоненький, как листок бумаги, кусочек цыплячьего мяса.
– Ничего, – ответил полковник, – бедный мальчик совсем лишился дара речи и выглядел так, словно только что упал с четвертого этажа.
– Но кое о чем вы все-таки догадались? – не уставала в расспросах маркиза.
– Еще бы, дорогая маркиза. Он окинул меня ошалелым взглядом и бросился наутек, словно его преследовал сам дьявол, – снисходительно улыбаясь, ответил полковник Боццо.
– И что же по-вашему это значит? – не унималась маркиза.
– Полный успех, – заверил полковник. – Я знаю людей такого склада: от счастья они дичают и даже впадают в меланхолию.
Он разразился негромким смехом и через плечо протянул свой бокал слуге со словами:
– Наливай, Жермен! Я так развеселился, что рискну выпить с пол-пальца неразбавленного вина.
– Зато мне вовсе не весело, – недовольно заметила маркиза. – Меня начинают утомлять все эти шарады. Я очень недовольна своей племянницей.
– Спасибо, Жермен, – поблагодарил полковник. Поднося бокал к губам, он добавил:
– Странная девочка!
И сделал глоток.
– Вы так произносите эту фразу, будто этим все сказано, – заметила маркиза.
– Этим сказано многое, дорогая. Вы знаете, чем она занята сейчас?
– Надеюсь, она уже спит.
– Вовсе нет. Она пишет письмо, – заявил полковник Боццо со странной улыбкой, искривившей его тонкие губы.
От удивления маркиза чуть не подавилась кусочком телятины, ибо следует признать, что эта милая дама не теряла аппетита даже в тех случаях, когда у нее сдавали нервы.
– Кому она может писать письмо? – не скрывая злости, спросила маркиза.
– Не знаю, – безмятежно ответил полковник. – Мне не удалось прочитать ни строчки сквозь замочную скважину.
– Как?! Вы подглядывали в замочную скважину? Свое изумление маркиза высказала тоном, не лишенным некоторого порицания.
Полковник, потерев руки, ответил:
– Вы представить себе не можете, как меня интересует это дитя. Признаюсь, я, как и вы, сгорал от любопытства и поднялся наверх, когда танцы еще не кончились. Дверь была заперта изнутри, я припал к замочной скважине по праву деда... нет, скорее прадеда, ведь эта девочка годится мне в правнучки. Поверьте, дорогая, взгляд прадеда не менее заботлив, чем материнский.
– Вы очень добры, потому вам и удаются все ваши затеи! – восхитилась маркиза.
– Причина в другом: у меня нет нервов, – с хитрой усмешкой ответил старик. – Вы спрашиваете: кому она может писать? Подумайте сами: разве мы в состоянии отменить ее прошлую жизнь? Шестнадцать лет из восемнадцати! Восемьсот процентов, как сказал бы наш финансист барон де ля Перьер. У милой девочки наверняка есть свои маленькие секреты...
Полковник прервался и отодвинул от себя тарелку.
– Вот это да! – воскликнул он. – Поужинал я нынче не хуже заправского охотника!.. Сейчас я произведу еще одну вылазку и, может быть, принесу кое-какие новости.
– Вы хотите оставить меня одну! – вскричала маркиза, слегка вздрогнув.
– Вы боитесь? – рассмеялся в ответ полковник. Опершись обеими руками о подлокотники кресла, он стал осторожно приподыматься.
– Бог мой! – простонала маркиза. – Давно не проводила я такого тревожного вечера. Да еще эти бандитские истории... Вы слышали, что рассказывал господин Шампион? Черные Мантии с чрезвычайной ловкостью проникают в особняки!
Поднявшийся на ноги полковник, подозвав Жермена, сказал:
– Вооружись пикой и оберегай госпожу маркизу, а я пройдусь дозором по дому, вдруг и вправду где-нибудь затаился коварный враг.
Лакей взирал на него с разинутым от изумления ртом, а маркиза д'Орнан обиженно проговорила:
– Я и не подозревала, мой друг, что вы умеете отпускать шутки столь дурного тона.
Обогнув стол, полковник поцеловал ей руку и, еще более развеселившись, промолвил:
– Надо полагать, это последствия моей невоздержанности за ужином, – я попросту выпил лишнего... Оставайся здесь, Жермен, я сейчас вернусь.
Он пересек столовую шагом медленным и тяжелым, но лишь только оказался на лестнице, взбежал наверх с ловкостью старого кота и бесшумно заскользил по паркету третьего этажа.
Дверь покоев мадемуазель де Вилланове была первой по коридору; полковник приблизился к ней, не издав ни единого скрипа, и приложил глаз к замочной скважине.
«Длинное же она пишет письмо! – подумал он. – Пиши, пиши, моя прелестница, я слежу за тобой с родительской бдительностью и имею на это свои причины».
Он отошел от двери, спустился на три ступеньки по лестнице, затем вновь поднялся по ним уже без всяких мер предосторожности и направился к комнате Валентины, звонко отпечатывая каждый шаг.
– Ты уже спишь, моя милая девочка? – через дверь спросил он.
– Нет.
– Не хочешь выйти к столу?
– Я не голодна.
– Тогда открой мне, малышка, я слишком стар для того, чтобы девочка твоего возраста заставляла меня простаивать в коридоре.
Прошло секунды две или три, прежде чем дверь отворилась.
– Мне хотелось побыть одной, – произнесла Валентина довольно неприветливым тоном, – что вы от меня хотите?
– Не очень гостеприимная встреча, – промолвил полковник, целуя ее в лоб, а про себя в который раз подумал: «Странная девочка!»
Он вошел, прикрыв за собой дверь.
Его взгляд тотчас же устремился к изящному бюро, за которым только что писала Валентина. Но крышка его была опущена, а стул, на котором она сидела, аккуратно придвинут к стене.
– И чем же ты занималась в одиночестве? – отечески ласковым тоном поинтересовался полковник.
– Думала, – тихо произнесла девушка.
– О ком? Надо полагать, о нашем неотразимом Реми д'Арксе?
– Да, – призналась Валентина.
– Только о нем – и ни о ком другом? – словно о чем-то догадываясь, протянул старик.
Девушка хранила молчание. Старец без приглашения уселся со словами:
– От столовой досюда целых двадцать две ступеньки, представляешь, как я устал?
Тонкие брови Валентины нахмурились.
– Что вы от меня хотите? – повторила она свой вопрос.
– Ты готова отгородиться стеной от того, что тебе не по нраву. И как ни странно, таких вот именно строптивиц окружающие обожают. Малышка, ты зря бунтуешь, в этом доме никто не посмеет тебя ослушаться, ты королева здесь, все мы готовы исполнить любую твою фантазию. Ты отказала бедному Реми?
– Он вам сказал об этом? – удивилась Валентина.
– Нет, об этом я догадался сам, как и о многом другом... – не сдавался полковник. – Впрочем, мне не удалось догадаться, почему ты отказала человеку, которого любишь, – неожиданно заявил он.
Девушка упорно молчала.
Полковник взял ее за руку, усадил напротив себя и продолжал тоном, в котором точно были отмерены дозы суровости и глубокой нежности:
– Успокойся, моя милая девочка, я зашел сюда ненадолго, а поскольку ты не желаешь мне отвечать, наша беседа будет совсем короткой. Сердца юных девушек переменчивы, допроси как следует свое и внимательно выслушай его ответ. Госпожа маркиза любит тебя, как родная мать, обо мне и говорить нечего. Если молодой человек, которому ты только что писала... не дрожи, девочка, я узнал об этом без всякого колдовства... если молодой человек, для которого ты хранишь свое сердечко, достоин тебя, можешь рассчитывать на мою помощь. Слышишь? Меня интересует только твое счастье.
Он стиснул руку Валентины, которая оставалась холодной, и прижал ее к своему сердцу.
– Вот чего я хотел от тебя, – продолжал он, целуя ее, – я хотел тебе только сказать, чтобы ты ничего не боялась, что твое желание – закон, и я постараюсь, чтобы маркиза нашла подходящим, замечательным и блестящим любой выбор, какой ты сделаешь. А теперь, мадемуазель де Вилланове, – заключил он, подымаясь со стула, – мне остается пожелать вам спокойной ночи и принести извинения за беспокойство.