— Перемена курса.
— Стали лагом[70] к волне.
— Теперь пойдёт веселье. Товарищ вестовой, уберите посуду!
В коммунальной палубе моряки расстались.
— Скверный мальчонка! — сердито бормотал вахтенный начальник. — Изволь расхлёбывать историю. Куда он мог деваться? Надо найти и так распечь, чтобы голова завертелась. Вместо того чтобы явиться ко мне…
Скубин взбежал по ступенькам командирского трапа, откинул брезент и быстро опустил голову.
— Ух, крепко! — проговорил он сквозь зубы. — Погодочка, погодка!
Ветер переполнил лёгкие, брызги заставили зажмуриться. Согнувшись, крепко ступая, Скубин направился к орудийной башне и лицом к лицу столкнулся с вахтенным начальником Суровцевым.
— Тебе повезло! — прокричал Скубин. — Такая погода!..
— Охотно уступлю тебе вахту через час двадцать две минуты, — ответил Суровцев. — Что тебе понадобилось в этом аду? Ты без дождевика…
— Что слышно? Юнги нету?
— Его нет наверху. Палубу накрывает волна… Я приказал привернуть грибы вентиляции, а то начало заливать каюты.
Вахтенные на юте вслушивались в шторм. Среди них были молодые краснофлотцы. Они удивлялись напору ветра, ударам волн, размашистой качке корабля.
— Во время поворота было особенно славно! — сообщил Суровцев. — Волны совершенно взбесились…
— Пусть побесятся, — ответил Скубин. — Помнишь, у Шекспира: «Дуй, ветер, дуй, пока твои не лопнут щёки!» Говорят, что барограф остановился. Погода должна смягчиться. А не пройти ли мне на бак?
— Не рекомендую. Промокнешь до нитки. Да и к чему? Там его ищут: один вахтенный ещё не вернулся…
Скубин дал глазам привыкнуть к темноте, различил за кормой линкора вдали тень корабля, шедшего в кильватер, разглядел даже, как ему показалось, один из миноносцев охранения и сказал Суровцеву:
— Ну, желаю закончить вахтить толково. Жаль, что ты не был на концерте. Выступление двух цыганок прошло замечательно. Но последним номером выступил колокол громкого боя и имел решительный успех.
Вдруг он стиснул руку Суровцеву с такой силой, что тот вскрикнул:
— Что ты?
— Там, на палубе! Слышишь?
Прежде чем Суровцев успел ответить, он бросился вперёд, навстречу волнам, которые одна за другой с тяжёлым плеском рушились на палубу штормующего линкора.
СЛУЧАЙ НА ВЕРХНЕЙ ПАЛУБЕ
Виктор составил правильный план возвращения в низы корабля, и, так как план был хорош, он решил, что дело немножко подождёт. Не мог же он равнодушно пройти мимо чудесного сооружения — мостика линкора! Он возвышался в темноте таинственной громадой, он притягивал к себе, манил, и юнга невольно поставил ногу на нижнюю ступеньку трапа.
На первом этаже мостика не было никого. Виктор поднялся выше и заметил тоненький лучик света. Сквозь щель приоткрытой двери он увидел каюту, где никого не было и всё же шла напряжённая работа. Работали приборы. Их было много. Они висели на переборках, деловито двигали усиками стрелок и чертили разноцветные линии. Один прибор — чёрный, колченогий, похожий на паука-косаря, — лежал на столе, впившись жалом-карандашом в карту залива. Виктор кое-что слышал о механическом штурмане, который сам отмечает путь, пройденный кораблём, и посмотрел на металлического паука с уважением. Возле карты стоял барограф. Он записывал погоду кривой линией на разграфлённой бумаге. Юнге так сильно захотелось войти в штурманскую будку, что пришлось пригрозить себе кулаком.
Угадывая чутьём дорогу в темноте, Виктор поднялся ещё выше. Здесь было царство сигнальщиков. Они стояли молчаливые. Послышался знакомый говорок профессора-оптика:
— Чудесно, чудесно! А теперь посмотрите в эти стёклышки. Да-да! Особо светосильные! Пробивают темноту, видят всё насквозь.
Виктор не хотел попадаться на глаза людям. Держась за мокрые поручни, он осторожно спустился вниз, с сожалением расстался с мостиком и ступил на палубу с наветренной стороны.
Спасибо ветру и брызгам! Он чувствовал себя прекрасно, глаза привыкли к темноте, ноги уверенно ступали по мокрой палубе, и ему всё ещё не хотелось возвращаться вниз, где так противно пахнет машинным маслом, а над головой висит железный потолок. Кроме того, вокруг Виктора всё изменилось, и сам юнга тоже изменился, стал совсем другим, как бывало, когда он начинал играть в пираты.
По палубе настоящего корабля идёт настоящий моряк, подставляя грудь настоящему шторму, гоп-гоп! Шторм гудит и кричит, но старый морской волк не боится его, гоп-гоп! Виктор сквозь зубы запел песенку, написанную Баклановым, но которую он считал почти собственным сочинением, так как подсказал Бакланову несколько слов:
Да здравствует Виктор, отважный юнга!
Корсар на фрегате «Сто чертей»!
Хозяин приливов, отливов, штормов,
Гроза всех проливов, заливов, портов!
Да здравствует, Виктор, отважный юнга!
Салют, виват, гип-гип, ура!
Тсс!
Отважному юнге грозила смертельная опасность! Он находился на палубе пиратского судна. Его могли поймать жестокие «пенители моря», привязать к грот-мачте[71] и расстрелять из мушкетонов или вздёрнуть на короткой верёвке высоко на рее. Нет, он всё-таки найдёт свои флажки и овладеет кладом пирата Кида, гоп-гоп!
Что за тень движется по палубе? Ну-ка, прижмёмся к орудийной башне, станем невидимыми, как те следопыты, которые могут исчезать по своему желанию. Попробуйте теперь найти Виктора! Он слился с темнотой и штормом. Он посмеивается.
К человеку, от которого спрятался Виктор, подошёл другой, громко спросил:
— Ну, что?
— Никого. Да и что ему здесь делать?
Люди разошлись в разные стороны: опасность миновала. Всё же надо было держаться настороже. Капитан обещал за голову Виктора целый камбузный котёл старинных испанских золотых монет. Но нелегко захватить юнгу. Во всяком случае, он дорого продаст жизнь. Череп за череп и удар за удар!
Виктор опустился на колени, приподнял брезентовый обвес коечных сеток[72] и закрылся им. Здесь было сухо и тепло. Ветер сильно нажимал на брезент, но не мог пробиться. Отличное место для засады! Он подстережёт врагов и — рраз! — набросится сзади и обезоружит.
— Хорошо, тепло…
Надо бы отправиться в каюту, где на переборке висит карточка его отца, но это подождёт… Это ещё немножко подождёт… Чуть-чуть подождёт… Ведь глаза так сладко слипаются…
Ветер всё громче барабанит по брезенту, вызывает на поединок. Как жаль, что нет Мити! Он бы помог Виктору в его опасном предприятии! Они гораздо скорее достали бы флажки, и… они бы играли в корсары… И Митя помирился бы с Костиным-коком… И они ели бы пирог «мечта адмирала»…
Но почему Митя вдруг кричит чужим голосом: «Алло, алло, сюда!»?
Нет, это сумасшедший ветер прокричал: «Алло, сюда, сюда!» А Фёдор Степанович кладёт руку на плечо, и рука становится всё тяжелее. Он хочет разбудить Виктора и сердито говорит: «Алло, алло, сюда!» Конечно, это не Фёдор Степанович, это ветер нажимает на брезент. А Фёдор Степанович остался на берегу.
Виктор открыл глаза. Неподалёку раздался крик:
— Сюда-а! — И голос потерялся в шуме ветра.
Виктор с трудом преодолел дремоту, откинул брезент и бросился вперёд. Ветер ударил его яростно. Темнота заревела. Но зов раздался снова, совсем близко. Виктор пробивался на крик.
Трудно было держаться на палубе. Она круто уходила из-под ног. Трудно было смотреть. Брызги хлестали в глаза. Ветер обрывал, останавливал дыхание.
Неожиданно палуба кончилась. Посреди палубы качалась непонятная, очень широкая вверху тень. Виктор ничего не понял. Он крикнул:
— Гоп-гоп! Я здесь!
— Сюда! — хлестнул злой голос. — Хиба не бачишь! Сюда! Эй!
Что должен был увидеть Виктор? У подножия непонятной, качающейся тени метался человек. Что он делал? Когда палуба круто накренилась и пошла под остервеневшую, набухшую волну, тень завизжала железом и поползла к борту. Смутная догадка осенила Виктора. Она подтвердилась.
— Катер сорвала, бисова сила! — захлебнулся криком человек. — Чего стоишь? Сюда!
Виктор подбежал. Он упёрся в мокрый брус тележки, на которой лежал самоходный катер, поднятый на борт линкора. Это было похоже на то, как если бы он пытался остановить паровоз, идущий под уклон. Ноги скользнули по мокрой палубе. Не оглядываясь, Виктор почувствовал, что борт корабля всё ближе, что ещё немного — и его прижмёт к железной стойке. Тяжело ударила в спину волна.
Человек увидел, что имеет дело с мальчиком.
— Э, помощник с тебя! — воскликнул он с досадой.
— Дядя, надо что-нибудь под колёса! — прохрипел Виктор, всё ещё отчаянно сопротивляясь беспощадному поступательному движению махины и со страхом слушая визг колёс.
— Ничего нема! — ответил человек. — Ничего нема! Хоть голову свою…
Крен к морю прекратился. Корабль выровнялся. Тележка замедлила движение. Когда корабль начал заваливаться другим бортом, она немного, совсем немного отступила от борта, чтобы затем с новой силой броситься на людей.
— Снимай бушлат! — вдруг приказал человек. — Под колесо! Давай под колесо!
Виктор сорвал с плеч мокрый бушлатик, скомкал его, сунул под широкое колесо. Человек сделал то же со своим дождевиком.
Колёса чавкнули, исступлённо взвизгнули. Катер покачнулся на тележке. Казалось, ещё немного — и он кувыркнётся с тележкой за борт, сметёт людей. Нет, устоял!
— Ура! — вскрикнул Виктор.
Волна, упавшая на палубу, тяжело бросила его грудью на тележку. Он выплюнул солёную воду. Сгоряча выругался:
— Гадина!
— Хлопчик, беги до людей, я тут один буду. Тикай швидче, ну, бо! Зови людей! — закричал человек.
Нужна была немедленная помощь. Виктор нагнулся и побежал, чувствуя, что кругом творится неладное. Волны набросились на корабль с утроенной силой, вскипели, поднялись, обрушились на палубу одна за другой, одна яростнее другой. Юнгу сбило с ног, ударило плечом о край башни с такой силой, что ночь закипела зелёными и красными искрами.
Он выставил здоровое плечо вперёд и продолжал бег.
Вторая волна настигла его, когда он был возле гриба вентиляции. Он уцепился за него, полежал, пока не схлынула вода, стал на колени и сказал морю:
— Что? Взяла? У-у!
Корабль стал бортом к волне, и волны шли на него, нагнув белые головы, одна за другой, одна выше и сильнее другой. Они падали на палубу, как тяжёлые молоты, смешивая плеск воды с рёвом ветра.
— Что? Взяла? — повторил Виктор.
Волны стали меньше, но борьба с ними была тяжелее для выбившегося из сил мальчика. Только одно поддерживало его силы: там, возле катера, остался человек, ему нужно было помочь. Юнга шёл, скользил, полз на коленях, выплёвывая солёную воду. Он звал людей и чувствовал, что море торжествует — большое, шумное, полное темноты и ветра штормовое море…
КАК СТАРЫЙ БАКЕН…
Иона Осипыч сидел в глубоком кожаном кресле возле письменного стола. Он положил бескозырку на колени и однообразным движением свёртывал в трубочку и снова разглаживал ленточки. Артиллерист Ламин сделал всё возможное, чтобы успокоить своего гостя, и ничего не добился. Последний обход палуб не принёс нового: Виктора не было на корабле. Не было на корабле юнги Лескова. Никто не мог сказать о нём ни слова.
Ламин ходил из угла в угол кают, как ходят моряки в сильную качку, крепко наступая на палубу, точно хотел тяжестью своего тела выровнять корабль.
— О да, наш корабль очень большой, — говорил он. — Если человек утверждает, что он знает все закоулки на таком корабле, как линкор, не всегда верьте ему. При закладке большого корабля что делают? На него назначают моряка. Тот станет потом старшим помощником командира и будет знать корабль от киля до клотика и от форштевня до ахтерштевня.[73] Знают его старослужащие. А я? Я ещё новый здесь человек… Я раньше плавал на эсминцах… на Чёрном море… Я знаю башни, плутонги, погреба. Но я не был ещё в кочегарке, в машинном отделении. Моя жена прожила на Литейном пятнадцать лет. Подумайте — пятнадцать!.. Я спрашиваю её: «Где Стремянная улица?» Она отвечает: «Кажется, направо от нас». Я ей говорю: «Ты не знаешь Ленинград, как я ещё не знаю своё судно». Она смеётся; она мне не верит, но это правда. А вы совсем не знаете корабля. Вы знаете камбуз… Почему же вы говорите, что Виктора нет на корабле? Завтра утром мы скажем команде, что надо найти Виктора, и его найдут. Он спит где-нибудь.
Ламин коротко засмеялся, и этот смех был неожиданно мягким. Он взял стул, сел возле Костина, потом стал серьёзным и покачал головой.
— Я понимаю, — сказал он, притрагиваясь к колену Ионы Осипыча. — Он вам как сын.
Руки Ионы Осипыча дрогнули так сильно, что бескозырка едва не лишилась ленточек.
— А кто у меня есть, кроме Витьки? — спросил кок, не глядя на артиллериста. — Нема больше никого. Жена, сын были — пропали. Болтаюсь, как тот бакен на старом фарватере, морской травой зарос, даже чайка-рыбалка мимо летит — не сядет. Кому нужен? Кастрюлям да поварёшкам?
Ламин не прерывал его и слушал кока, пощипывая свою бородку, дружески улыбаясь. Он слушал, а Костин спешил излить свою душу, рассказать, какой замечательный юнга Виктор Лесков и за что так любит его старый кок.
— Эх, товарищ командир! Мальчонка-то это какой! За месяц флажной семафор выучил, лучше сигнальщика семафорит. Читарь! Сколько книжек ни дай ему, всё мало!.. — Он вздохнул. — Ну, нашкодил Витька на погрузке, так сам же и прошёл сквозь флот, чтобы флажки достать. Маленький, а если что надо, так надо. Не удержишь его. Скажешь: «Достань!» — достанет…
Ламин кивал головой, довольный тем, что кок отвлёкся от своих мрачных дум.
— А добрый какой! — продолжал Иона Осипыч, воодушевляясь. — Всё, бывало, мне говорит: «Ты, Костин-кок, не печалуйся, не кисни, значит. Вырасту, найду твоего сына Мотю. Найду!» На «Быстром» Витька с мальчонкой одним поспорил насчёт того, кто первый подводную лодку обнаружил… Может, читали вы об этой лодке в газетке?.. Я тогда беда как разошёлся, стал Витьку защищать, а Витька первый же вздумал с тем мальчонкой мириться. Видно, и впрямь мальчонка-то первый лодку заметил, а Витька одумался, совесть его забрала — и давай мириться. Вот какой: соврать он, может, сгоряча и соврёт, да потом покается, до плохого не доведёт…
Иона Осипыч мог без конца перечислять достоинства Виктора, как действительные, так и воображаемые.
— А какой аппетит! Аппетит какой! — воскликнул он наконец, прижимая бескозырку к груди. — Суп, котлеты съест, добавки попросит, а насчёт компота и не говори. Очень уважает углеводы…
Ламин незаметно сдвинул рукав кителя, посмотрел на часы — Скубин что-то задержался. Затем Ламин встал, надел фуражку и сказал:
— Прошу подождать меня в каюте. И не расстраивайтесь! Не надо расстраиваться, товарищ кок! Я пойду к Скубину и помогу искать мальчишку. Мы его найдём. Непременно!
Как бы желая доказать, что он найдёт Виктора во что бы то ни стало, Ламин снял с переборки старую карточку в рамке и протянул её Ионе Осипычу:
— Павел Лесков и Адам Ламин… Два фронта, тридцать боёв и дружба до гроба… Он мне спас жизнь, и я хочу найти его сына.
Он круто обернулся. Раздался громкий, нетерпеливый стук. Дверь быстро и широко открылась. На пороге стоял Скубин, без фуражки, мокрый. Он заметил кока, замялся и наконец спросил:
— Товарищ Ламин, не найдётся ли у вас… лишней фуражки? Мою, представьте себе, смыло… Кстати, есть дело… Прошу выйти в палубу!
Иона Осипыч привстал и застыл на месте. Им овладел страх. Он не сводил взгляда с двери, за которой скрылись командиры.
Сейчас дверь откроется, и несчастный кок услышит нечто ужасное. Но страшная весть заставила себя ждать очень долго.