КАМЕННЫЙ ГОСТЬ
Часть I
Он размахивал финкой перед самым моим носом, а я не мог пошевельнуться.
Вся комната задрожала, как будто падали камни... Это открылась дверь, и вошел Воровский. Он шагал тяжело.
– Ты что моих друзей обижаешь? – спросил он Беспризорника.
– Я не обижаю, – сказал Беспризорник. – Я так... мы играем! – Он спрятал нож в лохмотья.
– Это мой друг, – сказал обо мне Воровский.
– Вы Воровский? – спросил я.
– Какой Воровский? Я Виленкин...
– Какой Виленкин?
– Детский доктор Виленкин, – сказал он с улыбкой.
Он надел белый халат и сел ко мне на кровать. Он наклонился совсем близко. И Беспризорник наклонился.
– Зачем он лезет? – кивнул я на Беспризорника. – Он меня обижает!
– Как так обижает? – удивился Воровский-Виленкин. – Это же твой папа! Иосиф!
Я внимательно смотрел на Беспризорника... От напряжения заболела голова... Беспризорник улыбнулся, и вдруг я увидел, что это действительно Иосиф!
– Открой рот и скажи «а». – Человек в халате мял мне глаза. – Глаза воспалены, – сказал он отцу.
Он откинул одеяло и заголил на мне рубашку.
– И сыпь, – сказал он. – Это корь...
– А все-таки вы – Воровский! – сказал я. – Зачем вы обманываете?
Воровский подмигнул и приложил палец к губам.
Позади стояли родители. У них были очень грустные лица. Потом они все вышли, и я остался один.
В комнате было сумрачно. «Что сейчас – вечер, утро?» Сколько я так лежал один, я не знаю...
КАМЕННЫЙ ГОСТЬ
Часть II
Снова задрожала комната: это опять вошел Воровский. Теперь он был без халата.
– Так вы все же Воровский? – спросил я тихо.
– Конечно! – шепнул он. – Говори мне «ты»!
– А почему вы... ты сказал, что ты Виленкин?
– Неудобно при родителях. – Он опять сел на кровать. – Они могли испугаться...
– Почему?
– Я же Памятник!
– А ты живой?
– Для тебя я живой...
– Почему – для меня?
– Потому что я тебя люблю!
– Я тебя тоже люблю! – сказал я радостно. – Очень!
– Я это знаю. Потому я и пришел...
– Можно, я тебя потрогаю?
– Потрогай. – Он придвинулся ближе.
Я потрогал складки на рукаве – они были твердые! И холодные!
– Ты – камень? – спросил я тихо.
– Камень! – улыбнулся Воровский. – Я всегда был камень!..
– Как – всегда? Ты же был человек?
– Конечно, человек! Но твердый как камень! Большевики все как камень...
– Ты никогда не плакал?
– Никогда! – твердо сказал Воровский.
– И когда тебя убили?
– Тогда я просто не успел бы, даже если б захотел.
– А почему они тебя убили, а ты не убил?
– Стреляли сзади, – сказал Воровский. – В спину...
– И отец говорил – в спину... Ты их не видел?
– Я их увидел потом...
– Как – потом? Мертвый?
– Я уже был мертвый, но еще мог видеть... некоторое время.
– Разве мертвые видят?
– В первые мгновения... вернее, в последние!
– Расскажи, как это все было! – попросил я. – Мне Иосиф рассказывал, но я хочу, чтобы ты...
– Я ужинал... – начал Воровский.
Но я его тут же перебил:
– Ты разве не воевал? На коне с шашкой?
– Все бывает гораздо проще, – усмехнулся Воровский. – Я просто ужинал в ресторане... А убийца сидел за соседним столиком. Белогвардеец Конради. Я его, конечно, знал, но не знал, что он будет стрелять вот тут, в ресторане, в спину...
– А я думал, что тебя убили на войне! – сказал я. Я был немножко разочарован.
– Там и была война! – сурово сказал Воровский. – Дипломатическая! Меня преследовали на каждом шагу!
– Значит, мы тоже будем на войне? Когда поедем за границу?
– А как же!
– И нас могут убить?
– Вполне...
Это мне понравилось. Не то, что меня могут убить, а то, что я буду там на войне! Ведь мы скоро поедем в Берлин!
– Ну, а дальше? – спросил я.
– Что же дальше... дальше он встал и выстрелил... Падая, я обернулся и увидел его, белого офицеришку! К нему подскочили, обезоружили... Он, подлец, еще требовал, чтобы оркестр сыграл траурный марш... Потом я умер... Вот и все!
– Тебе было больно?
– Он обточил пулю, и она разорвала мне внутренности!
Минуту мы помолчали.
– А я бы, как только увидел их в ресторане, сразу бы подошел и убил первый! – сказал я.
– Так нельзя, – улыбнулся Воровский. – Игра должна быть честной!
– Они же убили нечестно!
– На то они и подонки!
– Их много?
– Много, – сказал Воровский. – И чувствуют они себя там вполне свободно... Не то, что мы, красные... Но революция и там победит! Когда ты вырастешь, везде будет по-другому... А теперь мне пора!
– Куда?
– На пьедестал! А то заметят, что меня нет...
– И что тогда?
– Ну, неудобно все-таки... Я ведь должен стоять во дворе! Теперь моя такая работа...
Он встал. Мне стало грустно, что он уходит.
– А ты еще придешь?
– Приду! Письма ты хорошие мне писал...
– А ты все прочитал?
– Все до одного! – серьезно сказал Воровский.
– А как ты понял мои буквы? Мама ведь не понимает мои буквы!
– Любая буква – условный знак, – объяснил Воровский. – Просто я разгадал твои знаки! Спасибо тебе!
– Пожалуйста! И тебе спасибо – за то, что ты их разгадал!
– Пожалуйста! – сказал Воровский.
– Так ты приходи!
– Непременно!
КАМЕННЫЙ ГОСТЬ
Часть III
Я лежал за ширмой и когда просыпался, все время пил – как рыба. Есть не хотелось. Дни и ночи слились для меня в бесконечный серенький вечер. И то с перерывами. Потому что временами я куда-то проваливался, где вообще ничего не было. Иногда я видел маму, иногда Иосифа, иногда доктора. Но странно: я никогда не видел, как они приходили и уходили, – они появлялись и исчезали, как в кино «Великий немой». Я и сам был, как Великий немой.
Ни Гизи, ни Вовка, ни Ляпкин Маленький не появлялись. Им нельзя было меня видеть, потому что они могли от меня заразиться. Они были где-то там, за стенками, в карантине. Карантин – это не комната. И не дом. Но все равно в нем сидят. Сидят долго и скучно. Это очень неприятная вещь – карантин. Они только иногда передавали мне приветы. Но что мне было толку от их приветов? Я эти приветы «складывал под кровать», как говорил Иосиф. Но от этого было» не легче. Правда, после первых дней мне стало немножко легче: серо-буро-малиновое оставило меня в покое. Потому мне и было скучно, что стало легче. Я теперь мог думать. И я все время думал. О Дике. И о Гизи. И о Вовке. И о Ляпкине Маленьком. О том, какие они все разные. И о Берлине я тоже думал. Что мы скоро туда поедем, и там у нас будет дипломатическая война. Вот будет интересно! Только нас-то они не убьют, фашисты! Фига с два! Мы их сами убьем! Мы все время будем оглядываться, чтобы нам не выстрелили в спину. Мы будем всегда начеку! Главное – это быть начеку...
И о Воровском я тоже думал. Он заменял мне теперь всех друзей. Я его все время ждал. Когда он приходил, мы разговаривали. О чем? Да обо всем! О революции. И просто о жизни. И даже об игрушках. И странно – его слова очень похожи были на слова Иосифа. Он говорил все почти то же самое, что Иосиф. Но вместе с тем это и не странно: ведь они оба дипломаты, наркоминдельцы. Они вместе работали за границей, в разных странах, и там подружились, я же вам говорил. Когда люди вместе работают и дружат, они почти всегда друг на друга похожи. Не внешне, конечно, а внутренне. Так сказал Воровский. И Иосиф тоже так говорит. А Воровский сказал, что мы все одного поля ягода. Красные ягоды большевистского поля – вот мы кто такие!
Родители тоже слышали, как я разговаривал с Воровским. Только они его не видели. И поэтому они называли мой разговор бредом. Я им говорил:
– Вон Воровский! Вон он стоит! Неужели вы не видите?
А мама говорила:
– Бедный мальчик! Как я устала от всего этого!
Но потом я перестал им говорить о Воровском. Я с ним просто разговаривал, и все. Раз они его не видят. И Воровский мне сказал, что не надо им о нем говорить. Он им все равно не покажется. Пусть они думают, что он стоит там, внизу, на своем пьедестале. Показываться он будет только мне одному. Потому что он меня любит. И потому что я болен. Если б я не был болен, он бы мне тоже не показался. Потому что нет худа без добра, сказал Воровский, во всякой беде есть свои плюсы. Вы думаете, когда человек болеет, это только плохо? А вот и нет! В этом тоже есть польза, потому что человек тогда много думает. А раз он много думает, он умнеет, потому что он разрабатывает свой мозг. И потом ему показываются Памятники. А здоровым Памятники не показываются. Это мне все Воровский объяснил. Так что для кого это все бред, а для кого – не бред! В том-то и дело...
– А ты хочешь постоять на моем пьедестале, чтобы ты был в середине? А все вокруг тебя? – спросил Воровский.
– Очень хочу, – сказал я. – Только как это сделать? Может милиция заметить.
– Это будет только одно мгновение, – сказал Воровский.
– Одно мгновение не интересно! – сказал я. – Я хочу долго!
– Для нас это и будет долго, – сказал Воровский. – А для всех других, для всего мира, – одно только мгновение! Они ничего не заметят...
– Ну, если так... – сказал я. – Если так, то давай! А то я не хочу, чтобы милиция узнала. И мама. Она велит мне все время лежать...
– Для них это одно мгновение! – повторил Воровский. – Так что ты не волнуйся!
– А я и не волнуюсь! – сказал я. – Я так, на всякий случай...
Я встал с кровати, я был в длинной ночной рубашке.
– Я в рубашке, – сказал я.
– Это ничего! – сказал Воровский. – Сейчас ведь лето...
Я и забыл, что лето! Так долго я болел.
Мы взялись за руки и пошли. И мама ничего не заметила. Она сидела под лампой и печатала, а мы спокойно вышли в коридор и спустились по лестнице. Была ночь, и весь дом спал. Мы вышли во двор, не открывая дверей, прошли прямо сквозь двери, потому что они были заперты... Но это не удивительно, Памятники все могут! Попробуйте погулять с Памятником, и вы сами увидите...
Весь двор был залит луной. Она стояла высоко в небе прямо перед нашим домом и светила во двор, как яркий желтый фонарь. Окна в доме мертво поблескивали. Над парадными горели фонари, но под луной они были совсем тусклыми. В середине двора стоял пустой пьедестал, и вокруг – ни души. От луны, от мертво блестящих окон, от того, что пьедестал был пуст, все вокруг казалось искусственным... или волшебным...
Казалось, что я здесь никогда не бывал! И вместе с тем все было знакомо.
Мы подошли к пьедесталу.
– Залезай, – сказал Воровский.
Он схватил меня за бока и поставил на свое место. Наверное, странно было смотреть со стороны, как он, высокий и каменный, подсаживает меня – маленького, в белой, до пят рубашке...
– Не страшно? – спросил Воровский.
– Нет, – сказал я. У меня немножко захватывало дух. Отсюда, с высоты, было еще волшебнее. – Теперь я памятник?
– Памятник!
– Памятник – чего?
– Памятник нашей дружбы! Вот тебе пистолет, держи!
– Ого! Пистолет браунинг! – сказал я. – А зачем?
– Когда пробьет твой час, ты сам поймешь – зачем! – торжественно сказал Воровский. – А теперь: внимание! Начинаем!
Он поднял руки над головой и трижды хлопнул в ладони. Звук ударов был звонкий, как сухие выстрелы, от которых зазвенело в ушах. Потом я услышал тихую уютную музыку, как будто рядом играл оркестр. Я оглянулся – никакого оркестра не было! Но музыка звучала все волшебнее и прекрасней, пели скрипки, вздыхала труба, тихо разговаривал рояль, и я понял, что сейчас произойдет что-то замечательное... Легкий ветер раздувал на мне белую рубашку.
Воровский стоял, приподняв руки, как будто начнет сейчас дирижировать, и смотрел к выходу со двора, на Кузнецкий мост. Я тоже посмотрел туда: оттуда, из-за угла, показались какие-то танцующие фигуры; они шли гуськом друг за другом... Первая была Гизи! Потом Вовка! Потом Ляпкин Маленький! Они шли с серьезными лицами, пританцовывая под музыку, и одежда на них смутно поблескивала в лунном свете.
У меня вырвался вздох удивления, я хотел крикнуть: «Гизи! Посмотри, я Памятник!» – но Воровский приложил палец к губам...
А фигуры всё приближались, возникая из-за угла: за Ляпкиным Маленьким – Ляпкин Большой, потом Сама Ляпкина, потом Зусман, Жарикова, Усы, Фатима, дворник Ахмет с метлой, потом мама, Иосиф, – они шли и шли, пританцовывая, движения у них были странные, как во сне. Это было очень красиво!
За Иосифом показалась Мархлевская, потом Гизина мама, потом Гизин папа – да, да, это был он, я узнал его по фотографии, которую видел у Гизи; он был такой светловолосый, стройный, в спецовке...
За Гизиным папой показался Дик... Он шел на задних лапах!
Гизи подошла к Воровскому, он взял ее за руку, и все пошли по кругу, взявшись за руки: Гизи – Вовка – Ляпкин Маленький – Сама Ляпкина – Ляпкин Большой – Зусман – Жарикова – Усы – Фатима – Ахмет – моя мама – Иосиф – Мархлевская – Гизина мама – Гизин папа – Дик... Дик протянул свою лапу Воровскому, и круг замкнулся...
Все вдруг остановились, разом взглянули на меня и запели:
Как на Юрино рожденье
Испекли мы каравай!
(«Какое рожденье? – подумал я. – Рожденье у меня зимой, в декабре!»)
...испекли мы каравай
Вот такой ширины!
Все отошли к стене.
...вот такой ширины!
Вот такой ужины!
Теперь все сгрудились подо мной.
Каравай, каравай,
Кого любишь – выбирай! —
крикнули все...
И вдруг я увидел Конради! Я его раньше никогда не видел, но сразу понял, что это он – белый офицер; он стоял в стороне, подняв пистолет на уровне глаз, и целился, и тут я сразу понял,
– Убил! – крикнул я, отбросив пистолет, и тут все пропало...
ВОЗВРАЩЕНИЕ К ЖИЗНИ
Мое выздоровление мама называла «возвращением к жизни». Откуда же это я возвращался, интересно? Ведь там, где я был, тоже была жизнь – там я разговаривал с Беспризорником, проходил с Воровским сквозь запертые двери и даже стоял у него на пьедестале! И самое главное – я там убил Конради! Я это точно помню, я видел, как он упал, обливаясь кровью, на мостовую, когда я выстрелил. А он убил Гизиного папу! Я это тоже помню. Я рассказывал об этом маме; она сказала, что это сон и серо-буро-малиновое тоже сон, который называется «кошмар». Но почему эти сны тогда были такими яркими, почему я от них так страдал, так мучился, так жил ими? И что это вообще такое – сон? Что это такое, если не какая-то другая, вторая жизнь? И почему мама не велит мне рассказывать Гизи, как Конради убил ее папу? Если это просто сон, то почему нельзя об этом сказать Гизи? Хотя я и сам чувствовал, что нельзя об этом говорить Гизи. О том, как ее папа упал, обливаясь кровью. Мама сказала, что всё это чепуха, но говорить не надо... «Я Гизи ничего и не скажу», – подумал я. А Гизи мне еще больше жалко стало после этого сна – что она здесь с мамой, а ее папа один в Германии. Письма-то от него еще приходили, может, с ним и ничего не случится, кто его знает... Хотя ему там не весело, он все время борется с этими проклятыми фашистами, с такими, как Конради, только Конради русский фашист, белоэмигрант, которого выгнала из России наша революция, а там еще много своих, немецких, фашистов, которых никуда не выгнали, потому что они там дома и делают что хотят... Гизин папа и борется, чтобы их там всех выгнали и установили в Германии рабочую власть. Он профессиональный революционер, Гизин папа, вот он кто такой! Профессиональный – это значит, что «делать революцию» его главная работа. Раньше его главная работа была кровельщик – он делал крыши для немецких домов, но постепенно он эту работу совсем забросил, он ее так немножко только делает, для вида, а сам в основном занимается революцией. Мне все Гизи рассказывала, еще до того, как я заболел, и Иосиф говорил, он-то его знает, он познакомился с Гизиным папой, когда был в Германии. Иосиф уже много раз был в Германии, а скоро он и нас возьмет с собой, меня и маму, когда я окончательно окрепну... ну, может, немножко попозже.