— У меня, наверное, нет таланта! — сказала вдруг мама неожиданно.
Отец удивился и не поверил:
— Стал бы этот Гамон-Гамана приглашать бездарность. И ты уже выступала с успехом в театре.
Мама погладила его по рукаву.
— Видишь ли, Дмитрий, талант — это не только врожденные способности. Скажем, они у меня имеются. Но талант — это прежде всего страстная любовь к своему делу, к искусству. А у меня никогда не было такой любви к театру. Это у мамы была, хотя она всю жизнь работала только суфлером. Вот бы кому талант! И напрасно ты считаешь себя виноватым, Дмитрий. Ведь еще до встречи с тобой я часто думала о том, сколько заманчивых, неисследованных уголков на нашей голубой планете! Меня всегда тянул к себе горизонт. Успех заглушил этот внутренний голос. Но вскоре я встретила тебя — ученого, исследователя, путешественника. И когда я поняла, что люблю тебя, я подумала: самое большое счастье на земле — это пройти с тобой к истокам рек.
— Ты не раскаялась? — взволнованно спросил отец.
— Нет!
— Но все же ты тосковала по искусству.
— Да, тосковала, — просто согласилась мама. — Ведь человеческой душе требуется неизмеримо больше тех возможностей, что предоставляет ей общество. В искусственно суженном круге находится каждый из нас. Либо ты врач — и лечи всю жизнь своих пациентов, либо бухгалтер, долгие годы гнущий спину над балансами, как мой отец, или учитель, который от постоянного общения с детьми сам как будто впадает в детство. Как эта односторонность угнетает человека! Почему я должна выбирать: или — или, если я хочу и то и другое? Человек будущего, я уверена в этом, будет неограниченно свободен от «обстоятельств» и необычайно многогранен. Какова бы ни была его профессия, как бы ни любил он свою работу, он всегда будет иметь возможность оставить по зову души привычное и вдруг поехать на несколько лет хоть в дебри Африки, коль потянет его пересечь Конго. Не знаю, Дмитрий, может, я и вернусь когда-нибудь в театр, но не раньше, как полностью удовлетворю эту другую потребность своей души — искать неизвестное.
— Я люблю тебя, Лиля! — сказал отец, и я не узнал его голоса — такая глубокая нежность и восхищение прозвучали в нем.
Я тоже был восхищен и в порыве восторга сел на диване, спустив ноги на пол.
— Ты не спишь? — спросила мама. Она разрумянилась, глаза ее сияли.
— Разве можно спать при огне! Мне нравится, как ты говорила, мама. Я с тобой согласен.
— Он согласен! — воскликнул отец не без досады. — Марш спать! Завтра вместе с матерью пойдешь к Фоменко.
Глава четвертая
НАМ ДАЮТ ВЕРТОЛЕТ И ДРУГА
Утром мы с мамой надели самое лучшее, что захватили с собой, напудрились (это относится к маме) и отправились к Фоменко, сопровождаемые напутствиями ученого состава экспедиции. Ангелина Ефимовна советовала не особенно церемониться с «этими бюрократами» и как следует их «припугнуть». Женя Казаков напоминал, что «Фоменко любит, чтобы покороче». Валя пожелала нам его обворожить, а папа рассердился: «Ну-ну, еще чего! Ты, Лиля, лучше сходи к секретарю горкома… Рассудительная женщина! На меня-то она сердится — я ей сгоряча чего-то там наговорил…»
По описаниям отца, я представлял Фоменко этаким здоровенным, раскормленным бюрократом с бульдожьей челюстью. Оказался он довольно симпатичным человеком — кареглазый, чернобровый, румяный, с густейшей шевелюрой. В романах Купера за такой скальп дали бы три обыкновенных скальпа. Одет он был в форму летчика и встретил нас очень приветливо.
Когда он узнал, кто мы такие, удивлению его не было границ.
— Так профессор взял с собой женку и хлопчика? Сумасшедший человек, простите!..
Мама, улыбаясь, объяснила, что на Север попала не в качестве жены Черкасова, а как самостоятельный член экспедиции, геолог. А сына взяли лишь потому, что обещали дать вертолет…
— Вон оно что!.. — протянул ошарашенный Фоменко. — А вам известно, что от этого самого плато на тысячу километров не сыщешь ни одного жилья? Пустыня!
Мама опять улыбнулась и подтвердила, что ей это известно.
— Где же вы будете жить с ребенком?
— В палатке.
— Зимой?
— Палатку придется утеплить получше. Мы захватили из Москвы все, что понадобится. Грузы получены. Теперь очередь только за вертолетом «МИ-4», который бы доставил восемь человек и тонны три груза.
Фоменко смущенно почесал затылок и уставился на меня:
— Сколько же тебе лет?
— Двенадцать, тринадцатый.
— Черт возьми!.. А как же тебя зовут?
— Николай Черкасов.
— Ох! Не боишься?
— Нет.
Я и не заметил, как соврал. Впрочем, я как будто начинал не так уже бояться. Не боялась же Валя Герасимова, девушка!
— Кем же ты будешь, когда вырастешь?
— Не знаю. Еще будет время выбрать.
— Какой рассудительный хлопчик!
Мама рассказала Фоменко о задачах экспедиции, что это уже вторая экспедиция на плато. Упомянула о гибели ее участников.
— Ведь я слышал об этом! — воскликнул пораженный Фоменко. — Так это ваш муж спасся тогда один?
Мама строго кивнула головой:
— Снаряжения было только на два летних месяца. Пропал один из рабочих, видимо, сошел с ума. На его поиски было затрачено дней десять. Выбились из графика. А тут еще необычайно ранняя и суровая легла зима. Кончились запасы. Рации с собой не было… Лишь один Черкасов добрался до жилых мест. Он был очень болен, почти без сознания и все же донес на плечах главные материалы, собранные экспедицией.
— Да, я слышал об этом, — другим тоном подтвердил Фоменко и, взяв телефонную трубку, попросил к себе какого-то товарища Сафонова.
Так мы впервые познакомились с Ермаком. Он сразу нам понравился. Среднего роста, плотный, загорелый, чуть мешковатый, добродушный и веселый. Раньше он был, наверное, красив, но теперь его портили длинные рябинки на носу и щеках. Я думал, это следы оспы, оказалось, как я потом узнал, — результат аварии и ожога.,
Фоменко коротко передал ему предыдущий разговор и в заключение сказал:
— Доставишь экспедицию на плато со всем ихним снаряжением. Затем будешь раз в месяц доставлять им почту и свежие продукты. Экспедиция рассчитана на два года. Если с ними что случится, спросим с тебя. Держи с ними радиосвязь. Понятно?
— Понятно, товарищ Фоменко! — широко улыбнулся Ермак.
У него были ровные белоснежные зубы и тонкая шея. Я подумал, что он еще совсем молод, младше Жени Казакова. Мама спросила, какое у него имя-отчество.
Сафонов смущенно замахал руками:
— Зовите просто — Ермак, — и осведомился, к какому часу готовить вертолет (словно шофер такси).
Договорились на завтра, в восемь часов утра.
Мы вышли на улицу окрыленные. Мама пошла на почту дать телеграмму Гамон-Гамане, а я стрелой помчался в гостиницу и с порога выпалил новость.
Раздалось дружное «ура».
Утром, после сытного завтрака, автобус доставил нас на аэродром. Я первый раз видел вертолет так близко, он мне показался очень большим и пузатым.
Селиверстов и Бехлер уже были на аэродроме и помогли грузчикам тщательно уложить снаряжение экспедиции — какие-то ящики, бочки, тюки. Мы быстро заняли пассажирские места.
Вертолет оказался внутри довольно уютным, с мягкими сиденьями. Ермак весело поздоровался с нами общим поклоном и деловито занял свое место в застекленной кабине, откуда было видно вперед, вниз и в обе стороны.
Мама протянула мне аэрон, а отец выхватил у нее таблетку и выбросил. Он посадил меня рядом с собой и, не успели мы подняться, стал занимать разговором. Потихоньку от всех он посоветовал мне не смотреть вниз, в окно, и я вдруг понял, что папе будет неловко перед товарищами, особенно перед профессором Кучеринер, если меня укачает.
С этого момента я решил ни в коем случае не допускать такого сраму — держать себя в руках.
Ермак сначала покружил над морем, наверное, чтобы дать всем полюбоваться последний раз панорамой Магадана и бухты Нагаево.
Все восторженно заахали, и я бросил взгляд вскользь — не вниз, а вдаль. На горизонте сверкало в лучах солнца пустынное море стального цвета. В бухте стояло на рейде несколько судов. Пронеслась каменистая гряда с редкими низкорослыми лиственницами; мелькнула трасса, по которой катились игрушечные машины. Магадан превратился в подобие плана, начертанного тушью на кальке, а потом и совсем исчез.
Вертолет шел на довольно большой высоте. Что-то в нем стучало, жужжало, поскрипывало. Вначале все оживленно переговаривались, потом постепенно замолчали: кто читал, кто смотрел в иллюминатор. Я старался не смотреть: плывущее облако вызвало у меня замирание под ложечкой и тошноту.
— Ольское базальтовое плато, — пояснил отец, взглянув на землю. — Пятьдесят миллионов лет тому назад здесь были одни вулканические горы. Сокращения земной коры разорвали эти горы. Представь себе страшную трещину, километров на триста протяжением и километров на сто в глубину… Из трещины излились огненножидкие базальтовые расплавы, сравнявшие древний гористый рельеф. Представляешь, что здесь творилось?
Так мы летели—то над горными хребтами, то над темно-зеленой тайгой. Мелькали реки, озера, редкие селения.
Я думал, что мы в этот день прибудем на плато, которого я почему-то боялся, но, к моему облегчению, папа сказал, что мы будем ночевать в Нижних Крестах — рыбачьем поселке в устье реки Колымы.
Мы летели несколько часов, и меня все же укачало, но, по счастью, не рвало. Я сделал вид, что задремал. Ничего особенного, Бехлер тоже спал почти всю дорогу.
К вечеру мы приземлились на настоящем аэродроме, хотя вертолет может опуститься где угодно, хоть на крыше.
Я вздохнул с облегчением.
Мы устроились на ночлег в длинной избе, которая называлась «Гостиница», и сразу пошли обедать в столовую. На обед была такая вкусная уха, какой я отродясь не ел: густая, жирная, с большими кусками сочной рыбы. Папа пришел в такой восторг, что польщенная официантка вызвала повара. Улыбающийся повар в белоснежном колпаке и халате сказал, что они сами редко едят такую уху.
— Это уж ваше счастье! Осетровые теперь совсем редко бывают. Случайный улов…
— Цивилизация проникла и за Полярный круг! — язвительно пояснила Ангелина Ефимовна и пришла в дурное настроение. У нее всегда портилось настроение, когда она слышала, что исчезает рыба в морях, реках или что вырубают и портят лес, отравляют атмосферу.
После обеда Женя Казаков, Валя, Селиверстов и Бехлер отправились купить рыбы — надо было взять запас с собой, а все остальные пошли просто прогуляться. Ермак сразу исчез куда-то и обедать не ходил.
Магадан мне совсем не понравился — сухой и суровый город, а Нижние Кресты почему-то пришлись по душе.
Возле бревенчатых домов прямо на заборах сушились мокрые сети, в открытых чердаках висела вяленая рыба, песцовые и заячьи шкурки. Окна были заставлены бегонией и геранью, а у некоторых в цветочных горшках цвели помидоры и огурцы. На улицах пахло смолой, свежераспиленным лесом, морем, близость которого уже остро чувствовалась, но больше всего рыбой — свежей, соленой, вяленой.
На берегу Колымы, у огромных рыбных складов с дощатыми спусками, грузили на машины тяжелые бочки. Сотни окрашенных смоляных рыбачьих лодок лежали на песке вверх днищем, другие покачивались на темно-серых волнах. Дул сивер, и мама поспешила поднять мне воротник пальто, а папа, не прекращая разговора с Ангелиной Ефимовной, снова опустил его. Я предпочел отстать и поплелся один, позади всех, жалея, что не попросил Женю взять меня с собой. Мне хотелось пойти с ними, но я побоялся быть навязчивым.
Повсюду лениво слонялись крупные, жирные собаки, отыскивая выброшенную из сетей рыбешку. Они не кусались и не лаяли. У причала стоял колесный пароход. Добродушные, веселые грузчики, подшучивая друг над другом, быстро сгружали ящики с товарами. Несколько черных железных барж и плотов леса покачивалось на волнах. Над беспредельной ширью Колымы светило какое-то странное — призрачное, оранжеватое — солнце.
Оно светило и когда мы поужинали и улеглись спать. Взрослые в поселке давно уже спали: им завтра работать, а горластые ребятишки и куры всё возились на улице. Был уже час ночи, когда я заснул при этом солнечном свете. Вторую половину ночи шел теплый дождь и звенели комары.
Ермак пришел утром. Он ночевал у знакомых и разбудил нас, постучав в двери. Был новый день — сегодня мы прибудем на плато. Я стал поспешно одеваться.
— А где Коля? У меня для него что-то есть! — сказал за дверью Ермак.
Я выскочил без курточки, в одной майке.
Ермак держал на руках крупного желтоватого щенка с черными глазами и черным носом.
— Это, Коля, тебе подарок от моих друзей рыбаков! — торжественно произнес пилот, вручая живое сокровище. — Настоящий северянин! Его родители — первые в упряжке.
Все окружили щенка. Женщины стали громко восторгаться. Я осторожно опустил щенка на пол. Он серьезно оглядел всех, вильнул в знак приветствия хвостиком и с самым деловитым видом заковылял в угол, где были сложены мешки с рыбой. Он пощупал мешок зубами: крепко ли — и огорченно тявкнул.
— Да ты, брат, кудесник! — смеясь, заметил отец.
Так мы его и назвали — Кудесник.
Мы наскоро позавтракали (вместе с Кудесником) оделись и направились к вертолету.
Я крепко держал в руках щенка и слышал, как билось его сердце.
И вот мы снова летим на вертолете. Опять внизу проплывают реки, непроходимая тайга, острые горные хребты, пропасти и ущелья, только уже совсем нет селений — дикий, безлюдный край.
Опять все молчали: не хотелось как-то и говорить. Папа был взволнован. Женя — бледен: должно быть, вспоминал отца, который погиб в первую экспедицию на плато.
Из всех участников экспедиции я больше всех знал Женю. Он часто приходил к нам, с тех пор как осиротел. Бабушка очень его любила и всегда пекла для него его любимый «вертут». Женя иногда оставался у нас и ночевать: когда не в силах был видеть отчима. Женина мама вскоре после гибели мужа вышла замуж, и Женя не простил ей этого замужества, потому что отчим был давнишний недоброжелатель его отца. Отчим тоже был научным работником, доцентом, но он предпочитал ездить в экспедиции за границу, но не на Север — на какое-то никому не известное плато. Жениного отца он называл «идеалистом» за то, что он не умел зарабатывать много денег, и еще за то, что не сумел отказаться от рискованной экспедиции на плато.
Женя боготворил отца и потому избрал для себя его специальность — геофизику. Как я уже упоминал, Женя и моего отца любил и никогда не ставил ему в укор гибель его спутников. Папа считал его очень одаренным ученым и прочил Жене большое будущее.
Женя был еще в аспирантуре, когда его «проект кольца» произвел целую сенсацию. Полностью проект назывался так: «Изменение климата и создание искусственной освещенности в ночное время на обширной территории земного шара при помощи кольца из мелких частиц, вращающегося вокруг Земли».
Об этом проекте я еще буду говорить. Пока только скажу, что его отвергли. Женя говорит это потому, что «проект кольца» опередил свое время. Он уверен, что примерно к двухтысячному году его примут.
Женя, по-моему, очень красив (Валя Герасимова этого почему-то не находит). Он высок, худощав, строен, у него серо-синие, с постоянной смешинкой глаза, светло-каштановые блестящие волосы, матовый цвет лица, не поддающийся почему-то загару, упорный подбородок, крупный волевой рот. Единственное, что в нем нравилось Вале, как он ест.
— Большинство мужчин очень противно едят, — сказала Валя с гримасой, — а Женя ест красиво!
По-моему, Валя изрядная чудачка: из всех достоинств человека заметить одно, самое несущественное.