То, что Васю посчитали сыном Александра Степановича, Кате понравилось.
— И лизоблюдом его назвали, — потише добавил Александр Степанович.
Катя подумала, что уж лучше бы Васю назвали хулиганом или еще кем-нибудь.
— Оказывается, это не первый донос. Был еще один. Его от меня скрыли… И в обоих случаях Вася пострадал больше всех: согласись, считаться покровителем, благодетелем приятней, чем лизоблюдом и прилипалой. Таким, я уверен, макаром! — Александр Степанович оглянулся, по привычке проверяя, не слышит ли его Юлия Александровна. Хоть она была в городе. «Говори уж лучше — „таким Антоном“, — советовала ему дочь. — Пусть думают, что ты имеешь в виду Макаренко».
— Самое чудовищное, знаешь, что? — спросил Александр Степанович.
— Что?
— Оба доноса написаны детской рукой. Одной и той же… Стало быть, кто-то, называющий себя педагогом и работающий в нашем институте, вовлек ребенка в интригу. Неважно, против нашей семьи или против другой, но вовлек… Ребенка! Это не подлежит прощению. — Александр Степанович беспощадно лупил свою голову. И она бы, вероятно, не выдержала, если б не была до такой степени львиной. — Это же патологический факт. Повторяю: прощению не подлежит!
Он продолжал нарушать педагогическую теорию о необходимости особой манеры разговора с детьми. Рассказывал внучке все как есть, без купюр, которых требовал ее возраст. И теми же словами, какими рассказывал бы своей взрослой дочери, если б не боялся снова ранить ее хоть малейшей неприятностью после того ранения, что перенесла она шесть лет назад, и последствие которого — женское одиночество — грозило не покинуть Юлию Александровну никогда. Не излиться огнедышащей откровенностью вулканический малининский характер в тот вечер не мог.
— Неужели девчонка какая-нибудь сочиняла? — захотелось уточнить Кате.
— Нет, я уверен, что в обоих случаях писал мальчик. Не сочинял, а писал под диктовку.
— Почему ты уверен?
— Девичьи почерки сохраняются на всю жизнь. Особенно почерки отличниц, аккуратисток… Тогда нелегко бывает по буквам и словам определить возраст. Мама, к примеру, выводит те же четкие строки и с тем же умеренным наклоном, что выводила в третьем классе или седьмом. А тут строчки разухабистые, буквы отпускают поклоны в разные стороны. Мальчишка писал… Это я безошибочно определяю!
Помолчав, он сообщил:
— Вася включился в борьбу. Куда-то поехал…
— Он, конечно, и вас с мамой защищает. А не только себя! — выразила уверенность Катя.
— Тоже пытается доказать, что от слова «семья» не могут происходить слова с негативным… то есть плохим значением. Мы с Васей думаем, что для неправедного… то есть нечестного использования родственных отношений (а это бывает!) надо бы изобрести другое обозначение. Ты согласна?
Катя всегда соглашалась с дедушкой. И тем более с Васей!
— Вот если на заводе или на фабрике работают отец, мать и их дети, это именуется трудовой династией. А если то же самое в педагогическом институте — семейственность! Почему, а?
Катя в свои двенадцать с половиной лет не смогла ответить на этот вопрос. Но и Александр Степанович в свои пятьдесят восемь тоже не смог.
— А это письмо разорвать нельзя? — простодушно поинтересовалась Катя.
— Что ты? Ни в коем случае!
Дедушкина львиная голова вновь подверглась отчаянной трепке.
— Нельзя разорвать?
— Нельзя… Потому что кое-кто в институте именует такие письма «письмами трудящихся». Нонсенс, конечно! То есть чепуха… — Александр Степанович обычно находил синонимы слов, которые внучка могла не понять. — Под письмами трудящихся надо разуметь только письма людей порядочных. А если столь уважаемым именем награждать доносы и пасквили… ну, ложь, одним словом, не кощунство ли это?
Отравленная стрела была нацелена не только в него самого, не только в Васю, но и в Юлию Александровну… И Катя поняла, что дедушка скоро не успокоится.
— Одного моего знакомого, директора педучилища, пятый год, как раз перед самым его днем рождения, атакуют доносами. И что ж? На глазах у всех, кого он учит и кем руководит, прибывают комиссии. Обвинения в основном не подтверждаются. Но как же он после этого может воспитывать, обучать? Кто ему будет верить? Сама процедура почти следственного разбирательства — уже тень на репутации человека. А она чистая… Незапятнанно чистая! Я ручаюсь за него, он мой бывший студент.
— «В основном не подтверждаются»? — уловила дотошная Катя. — Немного он, значит, все-таки виноват?
— Что-нибудь, Катюша, обнаружить можно всегда. Ну, к примеру… Должна на столе быть одна чернильница, а стоят две. Излишество! Вот тебе и пункт в заключительном документе… А если подсчитать, сколько народных денег уходит на комиссии, которые обнаруживают «что-нибудь»?
Катя испугалась, что на поляне, окруженной березами, у которых гигантский рост не отобрал изящества, дедушка вновь, как поверженный витязь, раскинется на траве. А Васи-спасителя рядом не было.
— Давай вернемся, — попросила она.
Но Малинин еще не все высказал. Катя поняла, что он должен разрядиться здесь, в лесу, чтобы протестующая энергия не осталась в нем и, мечась внутри организма, не задела бы сердце.
— Раньше за оскорбление вызывали к барьеру. На дуэль то есть… — пояснил Александр Степанович. — «Две пули — больше ничего — вдруг разрешат судьбу его…» Пальбу устраивать, я уверен, не следует. Но ведь пасквили даже бессмертных до отчаяния доводили. Нет уж… За нападение на человека с кастетом или с ложью отвечать надо.
Дедушкины слова были очень похожи на те, которые два года назад при подобной же ситуации произносил Вася. Катя не могла про себя не отметить это.
— А вот здесь Вася тебя спасал, — напомнила она.
— Нет, ты подумай… — опять зарядился энергией протеста Александр Степанович. — Давным-давно была такая история… В одной газете, областной, кажется, или в ведомственном журнале (до войны это было, и я запамятовал, где именно!) напечатали разоблачительное письмо. Обвинили человека во всех смертных грехах. Сначала опубликовали, а потом проверили. Факты не подтвердились… Не оказалось грехов! Вызвали в редакцию объект нападок… то есть человека этого, которого обвинили. Чтоб извиниться! А он не пришел.
— Обиделся?
— Нет, он умер.
— Как умер?…
— Обыкновенно… Кровоизлияние на почве острых переживаний. И что ты думаешь? Сотруднику, который вовремя не проверил письмо и оболгал человека, объявили выговор. Даже строгий! Но ведь он совершил убийство. А за убийство что полагается?
— Смерть, — со свойственной ей бескомпромиссностью заявила Катя.
— Ну суд хотя бы… А тут выговор. Непостижимо! Ненаказуемое убийство получается. А у человека, между прочим, жена, дети… И старая мать. Я об этом в своей последней монографии написал.
Эхо начало повторять мысли дедушки — и он приглушил голос.
— Ложь, клевета… Они же разъединяют людей. А людей надо объединять! Вася об этом две диссертации защитил. И даже, я бы сказал, защитил не столько диссертации, сколько законы дружбы и братства. Честное разоблачение — это очистительная волна. Она благородна, необходима! Но если с помощью псевдоразоблачений сводят личные счеты или прокладывают дорогу корыстолюбию?… Когда разоблачают клеветники и демагоги…
Александр Степанович не мог с ходу подобрать синоним к слову «демагоги» и замолчал.
Хотя вообще-то был убежден, что ребенок способен понять все на свете! С внучкой да еще в лесу он мог не сдерживать себя, не оглядываться по сторонам… Его устраивали и моментальность Катиного восприятия, и то, что «утечки информации» быть не могло.
Все же он сказал:
— Умолчание — разумеется, форма лжи. Но в некоторых случаях наиболее допустимая. Так что маме ни слова. Договорились? Довольно с нее…
4
Юлия Александровна часто сравнивала Васину жизнь с жизнью Александра Степановича.
— Ты прошел путь от учителя до ученого… А он от института до института! Студент, аспирант, заместитель декана, декан… С учителями общался лишь тогда, когда сам был школьником.
Малинин сперва преподавал в школе литературу и русский язык, потом стал директором школы и лишь после этого пришел в институт. Точнее сказать, его туда привел ректор, которого все называли по фамилии: Туманов. Юлия Александровна ступень в ступень прошла той же лестницей.
— У каждого своя дорога, — возражал дочери Александр Степанович. — А ты хочешь, чтобы все считали нашу с тобой стезю единственно возможной. На каком основании?
— На основании правил закономерности, — негромко, но кропотливо отстаивала свою точку зрения Юлия Александровна. — Воспитатель, не ведавший школы? Это все равно, что агроном, не ведавший поля.
О ректоре института Туманове все говорили с восторженным придыханием. Он был легендой: старые учителя города при упоминании его фамилии мечтательно закатывали глаза, словно он олицетворял лучшие и невозвратные годы их жизни.
— Будучи ректором, по сути, остался учителем, — рассказывала Юлия Александровна. — Каждый деятель педагогической науки обязан продолжать быть учителем. Хотя бы в душе! Иначе какой же он воспитатель?
Александр Степанович тоже восторгался Тумановым, но без обычной бравурности, а с какой-то беспомощной грустью.
— Всем помогал… Никому и ни в чем не отказывал. Но, всем помогая, здоровью своему этим помощи не оказал. А никому не отказывая, самому себе отказывал не то что в отдыхе, а даже в кратковременной передышке. И вот результат…
Институтом Туманов в последние годы руководил главным образом из больницы. В таких обстоятельствах Александр Степанович болеть не имел права.
— Тяжело раненный командир доверил мне свою боевую часть! — по-военному подтягиваясь, заявлял Малинин.
Он не случайно употреблял такую терминологию: они с Тумановым вместе ушли на фронт летом сорок первого года.
— Он в ту пору не раз прикрывал меня, — вспоминал Александр Степанович. — Теперь я должен прикрыть его.
Ректора Катя впервые увидела в больничном парке, когда вместе с дедушкой навещала Туманова. Он был умным, маленьким и веселым… Называл дедушку Сашей, а Саша его, Алексея Алексеевича, — Алехой.
Алеха, Саша и Катя бродили среди людей в одинаковых унылых халатах. Но сам ректор был в модном густо-синем костюме, возмещавшем своей элегантностью нестройность фигуры. Рубашка с вроде бы отлитым из синего металла воротничком, безупречно завязанный галстук, подстроившийся под цвет костюма и рубашки, — все это свидетельствовало о жизнелюбии Алексея Алексеевича. Но настойчивей всего об этом напоминали его глаза — ничуть не уставшие, азартно подмигивавшие проходившим мимо медсестрам.
— Здоровые у меня только глаза и уши, — сообщил Алексей Алексеевич. — Все остальное — утиль! Да еще на фоне прогрессирующего диабета.
Он расхохотался по этому поводу.
— А как тебе разрешили щеголять по больнице в костюме? — удивился Александр Степанович, на время превратившийся в Сашу.
— Как разрешили? В порядке сочувствия! Знаешь, Саша, безнадежно больным позволяют все пить и все есть. А мне позволили это… Как известному в городе пижону! Кстати, запомни… Я все обдумал: если, как говорится, откину копыта, ректором будешь ты. Я написал… Не завещание, нет! Зачем такой реквием? А веселую докладную записку. Дескать, в виде шутки хочу забежать вперед события, которое неминуемо. Рано или поздно, Саша! Только в этом смысле: рано или поздно… И ты, Катя, подтвердишь: старик, скажи, так хотел. Слышала собственными ушами! — Он снова расхохотался. — Жить надо до конца жизни!
Оспаривать то, что он говорил, возражать было глупо. И Малинин с Катей тоже расхохотались, но не так естественно, как Алексей Алексеевич, а нехотя и натужно. Чтобы скрыть это, Катя спросила:
— Почему вы к нам в гости никогда не приходите? — Приходил! Случалось… Но то заваливался чересчур поздно, и ты, маленькая, уже спала. То была в пионерлагере, то в каком-нибудь туристском походе… У меня даже создавалось впечатление, что ты меня избегаешь.
— Ну, что-о вы? — от смущения с непривычной для нее манерностью возразила Катя.
— А если по правде сказать… мы с Сашей предпочитали гулять вдвоем. Сначала в дружеских компаниях… — Он подмигнул, с наслаждением вспоминая о той лихой поре жизни. — А в более поздние годы — на свежем воздухе. Мне давно уж предписано поглощать кислород в максимальных количествах.
Катя ко времени прогулки по больничному парку успела стать семиклассницей — и неожиданно для себя подумала, что могла бы влюбиться в Алексея Алексеевича. Но тут же вспомнила Васю — и устыдилась своей ветрености, пусть даже мгновенной.
Семьи у Туманова не было: ее унесла блокадная зима в Ленинграде. «Заводить вторую мать или вторую семью не считаю возможным», — пересказал как-то Александр Степанович слова своего друга. И добавил:
— Это единственное его убеждение, которое я полностью разделить не могу.
— Откуда же у него такой оптимизм? — размышляя, произнесла Юлия Александровна.
— От уважения к окружающим. Не считает возможным взваливать на них свои беды. Все загнал внутрь… пожертвовав при этом здоровьем.
— Ты любишь ходить в школу? — спросил вдруг у Кати Алексей Алексеевич. И взглянул на нее глазами, которые вытягивали честный ответ. В них было прямодушие, от которого бы ложь не смогла увернуться.
— Люблю, — ответила Катя.
— Молодец ваш классный руководитель! Или руководительница?
— Руководительница.
— Это особого значения не имеет… Сейчас ратуют за призыв мужчин в школу. И я ратую! Не могу выбиваться из хора. Да и солист должен петь с хором в унисон! Но учительский дар полом не определяется. Женщина может быть с твердым характером, а мужчина — с дряблым. Вообще же женщины ближе к детству… Я не настаиваю на этой позиции. Но и противоположную не стоит слишком канонизировать. Стало быть, классная руководительница у вас молодец? На заводе есть директор, начальники цехов — от них в глобальных измерениях зависит главное. Но чтобы рабочий с удовольствием шел к станку, должен быть душа-бригадир. В человеческом ракурсе! Я знаю, что нет ничего сомнительней аналогий… Но тут некоторое сравнение возникает.
Потом он спросил у Кати:
— А ты кем хочешь быть? Прости за надоевший вопрос.
— Я? Как дедушка и как мама…
— Таким образом, и как я? Ну, Саша, если б не было поздно, я бы воспользовался твоим опытом семейного воспитания: ни один из моих родственников в учителя не подался. Наверно, решили, что труд педагога обязательно сочетается с диабетом. И другими болезнями, не подлежащими излечению. — Он помолчал и добавил: — О намерениях сына и дочери ничего сказать не могу. Они не успели их высказать… Возникло молчание. Туманов задумчиво прервал его:
— Они бы, пожалуй, могли пойти в педагоги. Чтобы сделать папе приятное. Как ты думаешь, Саша?
— Так же, как ты.
— У нас все сотрудники говорят, что думают так же, как ректор. А что на самом деле думают, не всегда разберешь. Но мы-то друг в друге уверены?
— Да, Алеха…
Ректор вновь обратился к Кате.
— Коль решила идти нашим путем, запомни: главное — воспитывать человека и специалиста одновременно! Не отрывая одно от другого ни на мгновение. Даже прекрасный человек без дела — не человек. Но и блестящий специалист без душевных достоинств — тоже учительский брак. Поняла?
— Поняла.
— Это тебе мое педагогическое завещание. Опять я про смерть… Хотя поэты, например, всегда думали о любви и смерти!
Он азартно подмигнул медсестре. Но она по молодости слишком строго предупредила, что время посещений уже истекло.
— Вскормленный в неволе орел молодой!… - посочувствовал себе самому Алексей Алексеевич.
И бойко зашагал по больничному парку. Потом обернулся и, сложив руки рупором, точно был где-то на фронтовой переправе, крикнул:
— Саша, будь на посту! Но так, будто на посту двое… Создай этот мираж!
— Спи спокойно, Алеха! Тьфу ты…
Александр Степанович оборвал себя и подумал, что дочь права: в русском языке каждое слово и все ходячие выражения имеют смысл остро определенный. Надо думать, что говоришь!