Пахал дядя Федор. Чернобородый, худой, в пестрядинной рубахе без пояса, он спокойно ходил за сабаном, покрикивал на лошадей, а заленившуюся и кнутом огревал. Только пахать ему на двух лошадях довелось недолго: артель в первый же день поломалась.
Глянув на межу, отделявшую пашню дяди Василия от нашей, я увидел у куста смородины тетку Феклу. Она стояла и пристально смотрела на дядю Федора, поджидая, когда он подъедет поближе.
- Своего, своего стегай! Что Гнедуху-то одну понужаешь? - на все поле закричала Фекла. - На чужой лошади пахать хочешь, а своя налегке пускай ходит?!
Федор остановил лошадей, плюнул и прямо в борозде стал отпрягать своего Карька.
К нему подошли дядя Василий и Павел, сидевший до того у телеги в ожидании своей очереди стать за сабан. (1 Сабан - примитивный плуг.)
- Ну ее к домовому!.. Будем сеять врозь! - сказал с досадой дядя Федор.
- Цыц, чертова баба! - прикрикнул на жену Василий.
Но она не унималась.
Мы с Гришкой прибежали на крик.
- Поехали, Гришуха, домой... - махнул рукой дядя Федор. - А ты, Пашунька, не сердись, - ласково сказал он Павлу. - Вишь, как получается. Какая же тут артельная работа?
И, ведя в поводу Карька, он пошел к своей телеге. Гришка, жалобно глянув на меня, поплелся за отцом.
- Что ж, двое не артель, - со вздохом сказал Василий, отстегивая постромки на Гнедухе, - будем сеять врозь.
Сабан, с полуотваленным пластом у сошника, остался в борозде. Мы перепрягли в него Игреньку, и Павел взялся за рогуль...
Домой возвращались мы поздно вечером. Тоскливо и одиноко звенел колокольчик на шее у Игреньки.
13. ГРОМОВАЯ СТРЕЛА
Когда я вспоминаю Игреньку, мне непременно видится и поскотина.
В летние дни, когда в поле не было работы, на поскотине паслось много лошадей: были там гнедые и буланые, карие и вороные; находили мы и белых, когда надо было надергать из хвоста волосу на лески. Игрених тоже попадалось несколько, но нашего Игреньку я отличал сразу по белой лысинке на лбу и по тому, как он прижимал уши, завидев меня с уздечкой на плече. Тонкий и певучий звук колокольчика у него на шее я тоже угадывал сразу, хотя колокольчиков и ботал1 на поскотине брякало многое множество.
(1Ботало - большой плоский колокольчик для домашнего скота.)
Найти Игреньку было легко, но поймать трудно. Подпустив меня совсем близко, он лихо повертывался ко мне задом, взбрыкивал и убегал. Даже корочку хлеба брал с ладони боязливо, готовый мгновенно отпрянуть. Надо было успеть в это время схватить его за гриву - тогда он давал и уздечку надеть. Запрягать его тоже, бывало, намаешься: он нарочно так задирал голову, что я никак не мог дотянуться до нее хомутом: пробовал с телеги тогда он пятился, и я вместе с хомутом валился наземь. Глотая слезы и ругаясь, я топтался около его морды до тех пор, пока опять-таки не выручала корочка хлеба.
О том, как появился у нас Игренька, я узнал от матери: отец выменял его на курицу у одного низовского мужика еще двухдневным жеребеночком. Родился Игренька будто бы очень слабым, и кобыла почему-то не стала подпускать его к соску. Хозяин, видимо, решил, что жеребенок все равно пропадет, а курица как-никак в хозяйстве пригодится. Принес отец жеребеночка домой на руках, стал выпаивать из соски молоком и не дал ему сгинуть. А года через три из него получился славный конек, хотя и небольшого роста.
Брат любил Игреньку за резвость. Бывало, гикнет, покрутит в воздухе вожжами - и только пыль из-под колес! Взбудораженный быстрой ездой, брат, бывало, выкрикивал: "Молодец, Игренька! Похоронку за ухватку!"
Это значило, что, когда Игренька состарится и не сможет работать, мы не продадим его татарину на мясо или живодеру, как водилось у нас в деревне, а будем кормить до самой смерти.
Перед страдой вернулась в деревню Татьянка. Она жила в Каменке у попа в услужении и в деревне не была больше года. В первый же день она собрала девчонок, и мы все вместе пошли в лес по костянику. Еще по дороге туда ей не терпелось научиться у меня громко свистеть, но свист у нее еле цедился сквозь белые зубы.
Тоненькая, белолицая, чисто одетая, она мало походила на своих подружек, да и многие слова выговаривала не по-деревенски: не "глико", а "гляди"; не "лопоть", а "одежа"; не "робить", а "работать".
Всю дорогу она смеялась и прыгала, а когда шли из лесу, рассказывала о Каменском заводе, где льют для царя пушки. Девчонки поглядывали на нее с завистью, особенно на кофточку с рюшками на рукавах. Таких рюшек ни у кого в деревне не было. Мне тоже рюшки очень понравились, и, когда мы вернулись из лесу, я стал просить у матери сшить мне рубаху с такими же рюшками на рукавах. Мать сперва засмеялась, а потом строго сказала: - Ты что, хочешь, чтобы ребята тебя девчонкой звали? Рюшки только девчонки носят. Пришлось о рюшках забыть. Наступили страдные дни.
Пахотный через людей передал брату, что за Гарашками поспела пшеница и чтобы он ехал жать. Не убран был еще и свой хлеб, но подошла пора отрабатывать за долги.
Рано утром Павел запряг Игреньку в телегу. Пахло дегтем, сухой землей и полынью, которая густо росла у самой избы. Ехать надо было верст за двадцать, и Павел подгонял все аккуратно, чтобы не натерло Игреньке спину или плечо.
Мы с матерью оставались дома - дожинать у володинской дороги пшеницу и овес в колках. С Павлом ехали Анисья и Татьянка.
Брат еще раз посмотрел на телегу - все ли положено - и тронул Игреньку вожжами. Татьянка сидела на телеге рядом с Анисьей, болтала босыми ногами и выколупывала из подсолнуха семечки...
Когда солнце поднялось повыше, мы с матерью пошли жать. В поле там и сям пестрели платки и рубахи, длинными рядами стояли золотистые суслоны.
Положив у тенистой березы узелок, в котором было два куска хлеба, и туесок с квасом, мы взялись за серпы. Скоро на колючем жнивье появилось два снопа: тяжелый и тугой, завязанный матерью, и мой - полегче и послабее. Становилось все жарче.
По дороге кто-то проехал на телеге, и сухую пыль отнесло на наше поле. Немного перестоявшая пшеница клонилась колосьями к земле, и жали мы осторожно, чтобы не осыпалось зерно. Солома похрустывала под серпами, и снопов позади все прибавлялось.
Ближе к полудню от жары трудно стало дышать. Утирая ладонью лицо, мать присела на сноп и расстегнула кофту.
- Уморился, поди, отдохни немножко, - сказала она. - Вон снопов-то сколько навязал - не меньше моего.
Я присел на сухую, теплую землю. Мать говорила что-то еще, но я не расслышал. Усталость повалила меня на сноп. Веки тяжелели и слипались. Но солнце в раскаленном небе так пылало, что я видел его и сквозь сомкнутые веки. Смутный красноватый свет залил все: и небо и землю, и сладкая дрема одолела меня.
- Вставай, Степанушко. Не спи на солнце-то, голова заболит, - слышал я сквозь сон.
Лежал я, должно быть, долго, а мне казалось, что я только что припал к снопу. Вставать не хотелось.
- Хватит лежать-то, вставай! - настойчивее повторила мать.
Я поднял голову и протер глаза.
Мать стояла поодаль и что-то рассматривала в руке.
- Иди-ка сюда! - таинственно позвала она. меня.
Я подошел. На ладони у нее лежал какой-то продолговатый, остроконечный камень.
- Громовая стрела, - так же таинственно сказала мать и перекрестилась. - Это к счастью, Степанка. Возьмем домой.
Я не знал, какими бывают громовые стрелы, но слыхал, что в грозу громовая стрела может влететь в окно и убить, а ударит в березу - щепок не соберешь.
Дома находку мать положила на божницу и показывала только самым близким...
Прошло больше недели. С пшеницей у володинской дороги мы давно управились, овес в колках тоже убрали. Наши должны были уже вернуться, но От них даже весточки не было. Прошло еще дня три, а они все не возвращались. И вот, как-то, убирая со стола посуду, мать глянула в окно и вскрикнула.
Мрачный и понурый, к воротам подходил Павел с дугой и хомутом в руках. За ним, опустив головы, как на похоронах, шли Анисья и Татьянка.
Мать выскочила из избы.
- А Игренька где? - придушенным голосом спросила она.
Павел молчал, не в силах вымолвить слово.
- Где Игренька? - закричала мать. Аниска со слезами бросилась ей на грудь.
- Украли нашего Игреньку, мамонька! - выкрикнула она и затряслась от рыданий.
Мать обняла Аниску и тоже заплакала.
14. МАГАРЫЧ
Вскоре после того, как пропал Игренька, к нам приехал из Филатова незнакомый мужик. Войдя в избу, он поздоровался за руку с матерью и братом. (Анисьи дома не было, а Татьянку опять отдали в люди.) Приезжий сказал, что его направил к нам Василий Алексеевич. Я сразу догадался, что он приехал нанимать меня "в строк". Мать при мне как-то спрашивала у дяди Василия, не знает ли он кого в других деревнях, кому требуется борноволок.
Со мной филатовский мужик за руку не поздоровался, но глянул на меня внимательно. Глаза у него были голубые, брови и усы - овсяные.
- Это и есть ваш борноволок? - обращаясь к матери и брату, спросил приезжий. - Мне Василий Алексеевич сказывал, будто бы вы парнишку отдаете в строк?,
Мать подтвердила.
- Боронить-то умеешь? - с добродушной улыбкой спросил он меня.
Я покраснел и молчал.
"Может, и филатовскому мужику наговорили, будто я не умею боронить?" подумалось мне.
Но он спокойно достал из кармана домотканых штанов кисет и свернул цигарку:
- Что ж, Парасковья Ивановна, мне парнишка нужен. Сколько запросишь-то?.. Жить у меня с весны до покрова.
Мать не знала, сколько за меня просить, глядела на брата. Я потихоньку вышел во двор и стал разглядывать привязанного у ворот сытого гнедого мерина, на котором приехал верхом филатовский мужик. Потом пришел Санко и стал хвалиться игрушечной заводной молотилкой, купленной будто бы за восемь гривен у одного чорданского мужика. Молотилка меня удивила. Все в ней было, как у настоящей: и барабан с зубьями, и маховое колесо, и привод, соединяющий маховик с барабаном. Правда, этим приводом была вместо ремня всего лишь простая крученая нитка, но это нас не смущало. Молотилка работала: все у нее, чему полагалось вертеться, вертелось.
В это время к нам в избу прошла зачем-то тетка Фекла. Уходя домой, она остановилась у нашего крылечка:
- Чего это вы, ребята, колдуете там?
Она подошла к нам и долго смотрела на молотилку. А когда узнала, что за нее Митрий Заложнов отдал восемь гривен, всплеснула руками:
- Восемь гривен!.. Сумасброд у тебя, Санко, отец-то, вот что я тебе скажу. На игрушку выбросил восемь гривен, а чтобы сшить тебе хоть паршивые обутки, денег у него нет! Все форсит: пускай-де подивятся соседи, какую диковину я купил Санку!
Она плюнула и пошла.
Санко за отца, видать, обиделся, уши у него покраснели, но он ничего не сказал, только еще ниже склонился над игрушкой. Вскоре о тетке Фекле мы забыли и, стоя на коленках, снова и снова запускали молотилку. Я с неохотой отстал от игрушечной машины, когда меня покликала мать.
Войдя в избу, я увидел, как приезжий раскупоривал бутылку водки.
- Садись, Степанко, с нами, - степенно и грустно сказала мать. Матвей Данилович теперь твой хозяин, с весны поедешь к нему. Слушайся хозяина.
Я молча присел на лавку.
Матвей налил три рюмки, но бутылку на стол не поставил.
- Парасковья Ивановна, а виновника-то и забыли. Как же так?
Мать поставила на стол четвертую рюмку. Хозяин налил ее вровень с краями и сам поднес мне. Водка показалась мне горькой и противной, но рюмку я выпил до дна. Хозяин похвалил меня, назвал молодцом и, чокнувшись с матерью и братом, выпил сам. Когда он стал наливать по второй, мать отставила мою рюмку в сторону:
- Хватит ему, Матвей Данилович. Рано привыкать. Скоро все оживились: у матери порозовели щеки, брат закурил, а хозяин стал еще разговорчивее.
- Матвея Казанцева в Филатове знают. Бывалый солдат... С японцем воевал! - ударяя себя в грудь кулаком, громко говорил он. - Не богач - не хвалюсь! А хлеб за хлеб заходит. В этом году еще не молотил. Старый едим.
Он снова стал наливать в рюмки, но водки не хватило.
- Парасковья Ивановна... доставай-ка еще.
Он вынул из кошелька серебряную полтину и бросил на стол. Мать послала меня к Трифонихе. Держа в руке пустую бутылку с остатками красного сургуча на горлышке, я побежал прямиком через огороды.
Жила Трифониха в середине Зареки, в глубине закоулка. Муж ее, Трифон пьяница и хвастун, - временами портняжил, но заработанные деньги сразу пропивал.
Мужики его не уважали, подсмеивались над ним и звали Тришкой. Не было у него ни огорода, ни скотины, хлеб не сеял.
Кормилась Трифониха с ребятишками опасным промыслом: покупала по казенной цене в монопольке водку и с накидкой продавала из-под полы в своей деревне. До волостного села, где находилась монополька, - семь верст, не набегаешься, а Трифониха была рядом. Водка у нее не застаивалась. За нарушение царской монополии сажали в тюрьму, но подвести Трифониху под суд уряднику не удавалось: с ее водкой никто пойман не был.
Я отдал Трифонихе полтину, и она взамен пустой бутылки подала мне бутылку с водкой.
Обратно пошел я опять задами. Очутившись возле своих картофельных грядок, я присел на жесткую пожелтевшую траву и стал рассматривать бутылку. Она была не запечатана, и я решился немножко из нее отпить. Водка тогда в избе мне не понравилась, и пить бы я ее больше не стал, но мне хотелось узнать: как это бывают пьяными?
Вытащив пробку, я отпил из бутылки несколько глотков и стал ждать, когда сделаюсь пьяным, но ничего такого я не замечал. Тогда я отпил еще несколько глотков. Опять ничего. Только водка показалась мне ужас какой противной. Тогда я снова запрокинул бутылку кверху донышком. "Теперь-то уж стану пьяным", - подумал я и заспешил домой.
Мать взяла у меня бутылку и недовольно покачала головой:
- Что-то много не долила Трифониха. Совсем стыд потеряла баба!
Я боялся взглянуть матери в глаза и вышел из избы.
Во дворе я почувствовал, что ноги плохо слушаются, в животе мутит и все вокруг стало вроде покачиваться, даже сарай дяди Василия.
Что было со мной дальше, я знаю только со слов матери. А было со мной вот что. К нам прибежал, запыхавшись, Тимка и, едва переступив порог, затараторил:
- Тетка Парасковья, тетка Парасковья, Степанко ходит по деревне пьяный, едва на ногах держится, кричит, руками размахивает...
Мать отыскала меня возле пожарной. Я лежал в пыли на середине улицы и стонал.
15. ГУ ЛЬНА Я ЛОШАДЬ
Была поздняя осень.
Как-то перед обедом к нам прибежал Мишка Косой и еще у ворот закричал:
- Пашка, Игренька нашелся! Приезжал к нам из Гарашек мужик и сказывал, будто у них в деревне поймана гульная лошадь игреней масти. Мерин. Наверно, ваш Игренька! Поедем! Мне все равно туда ехать. Мы кошевку покупаем там у одного мужика, и отец велел съездить посмотреть.
Павел быстро собрался и пошел с Мишкой. Я увязался за ними и стал просить Мишку взять меня.
- Ладно, поедешь! - отмахнулся Мишка. - Пристал, как репей к штанам.
Павлу, должно быть, хотелось, чтобы я поехал. Он снял с плеча уздечку и дал мне:
- Неси, раз едешь с нами.
До Гарашек было верст двадцать, но ехали мы не очень долго: Мишка нарочно подстегивал и без того резвого Серка.
Когда въехали в деревню, Павел не утерпел и побежал в первую же избу спросить, у кого находится гульная лошадь.
Навстречу Павлу из калитки вышел старик.
- Видишь колодец-то у ворот? - выслушав Павла, показал палкой старик. - Тут и заходи. Кузька Бочонок в той избе-то живет. Только ты Бочонком-то его не называй. Осердится. Кузьму Прохоровича спрашивай. С лета еще гульна-то лошадь у него. Одни кости остались. Робит на ней, а кормить не кормит. Все равно, говорит, хозяин отыщется и заберет.
Мы подъехали к избе с колодцем у ворот. Мишка привязал Серка, и мы вошли во двор. Едва захлопнулась за нами калитка, как в пригоне заржала лошадь.