«В деревне у нас еще некоторые плачутся, — подумал Берестяга. — Поглядели бы на рабочих! Вот вернемся в Ягодное, порасскажем, как живут рабочие!»
Их водили по всему заводу. Прошка виду не подавал, но опасался, как бы их не прибило какой-нибудь железкой. Кругом стук, звон, лязг, сверкают огни сварки. Здесь, на своих рабочих местах, ремонтники не показались Берестяге смурыми. Они шутили, радушно объясняли, что к чему, расспрашивали, как живет деревня. Особенно охотно говорили рабочие с дедом Скирлы.
— Туго вам, братцы, — посочувствовал Скирлы небольшой группке дефектовщиков, которые работали в самом холодном цехе.
— Туго, отец, — ответили ему. — А где сейчас легко? А на фронте как? Не расстраивайся, отец. Выдержим. Хлебушка побольше растите. Посытней поел бы, любой мороз нипочем.
И Прохор стал верить, что действительно все выдержат эти уставшие, но сильные духом люди. Вот когда Берестняков по-настоящему почувствовал, что русский народ непобедим.
Такое же на ум пришло и Скирлы, и Тихону Силаеву, и Трунову… И, наверное, чтобы утвердить в их сердцах веру в непобедимость русских, директор завода предложил всем четверым поехать на танках на пристрелочный полигон.
Всем им выдали шлемы, посадили на разные машины и повезли на полигон.
От грохота мотора и лязга гусениц казалось, что танки летят на бешеной скорости куда-то в пропасть. Через полчаса танки остановились в поле и открыли беглый огонь из пушек…
Прохор в эту ночь плохо спал. Ему снилась война. Грохотали орудия, рвались снаряды. Один раз Прохор шел в атаку на немцев. И дед Скирлы, Тихон Силаев и Трунов слышали среди ночи Прошкин победный крик:
— Ура-а-а! Ура-а-а!
— Воюет Берестяга! — вслух сказал Скирлы.
— Воюет, — ответил Василий Николаевич Трунов и со вздохом скомкал пустой рукав нательной солдатской рубашки.
* * *
Кончилась вторая четверть. Школьников распустили на каникулы. Но не всех учеников Ягодновской средней школы ждал отдых. Ребята восьмых и девятых классов должны были ехать в лес на заготовку дров для госпиталей. В «команду лесорубов» назначили и некоторых семиклассников, которые посолиднее, поздоровее. Попали в их число и Берестняков с Петькой Нырковым, и Трусов.
Дрова должны были заготавливать возле Лыковского хутора, что в пятнадцати верстах от Ягодного в сторону райцентра. День отправки назначили на утро второго января.
За три дня «лесорубы» должны были отдохнуть, набраться сил, а интернатские за это время успеют побывать дома, запасутся продуктами и снова вернутся в Ягодное.
* * *
Таня огорчилась, что в каникулы им не придется быть вместе. Срывалась поездка в Дуденево, где жила старшая сестра Прошкиной матери. Дуденево находилось километрах в тридцати от Ягодного. Прохор так много рассказывал хорошего о своей тетке и двоюродных сестрах, что Таня их заочно полюбила. Все было готово к этой поездке: дед Игнат лошадь выпросил. Прохор заранее написал тетке и сестрам, что приедут к ним в гости, Наталья Александровна дала согласие отпустить Таню. И вот это маленькое путешествие расстраивалось. Но что поделать? Война… А заготовка дров для госпиталей — тоже помощь фронту.
* * *
…Тридцать первого декабря в их школе проводился новогодний вечер старшеклассников. И семиклассников позвали.
Прохор зашел за Таней. А она словно и не собиралась идти в школу: украшала маленькую елку самодельными игрушками.
— Ты что такая скучная? — спросил Берестяга.
— Правда, скучная, — согласилась Таня. — Вспомнила, как встречали в Калуге последний довоенный Новый год… Это мой самый любимый праздник.
— На вечер-то пойдем?
— На вечер?.. Учиться танцевать будешь?
— Ладно, буду.
— Тогда пойдем.
* * *
И в школе ей не стало веселее. Многие ребята приглашали ее танцевать, но она вежливо отказывала им.
Хотела она поучить танцевать Прохора. Подошла к нему, а он так засмущался, что Тане стало его жаль, и она отпустила Берестягу «подпирать стенку» с другими нетанцующими мальчишками.
В перерыве между танцами, когда все стали играть в «ручеек», Таня позвала Прохора домой.
— Куда так рано? — спросила их в раздевалке техничка Феня, спросила и сладко зевнула.
— Мороз стеречь, — ответил Берестяга.
— Чего? — не поняла Феня, хотя ей самой принадлежала эта фраза. Каждого прогульщика она непременно спрашивала: «Ну, что? Опять мороз стерег?»
— Мороз идем стеречь, — повторил Прохор.
— Смотри, барышню свою не заморозь, Берестяга. Тебе-то не привыкать мороз стеречь. А она ягодиночка городская, квелая.
* * *
Это были последние часы тысяча девятьсот сорок первого года. Луна висела над селом.
Холодный усталый лунный свет превращал Ягодное в какое-то сказочное поселение, жителей которого усыпил злой волшебник. И потому не светятся огнями окна домов, и потому так тихо и морозно.
Таня почувствовала это:
— Красиво. Правда?
— Красиво, — согласился Прохор.
— И немного страшно… Мне сейчас подумалось, что мы идем по заколдованной земле. И нам надо спасти зачарованных жителей… Ты любишь стихи?
Прохор пожал плечами.
— Хочешь, я тебе почитаю что-нибудь?
— Почитай.
Стихи были незнакомые. Прохор никогда не читал их и не слышал, но они нравились ему. Если бы он сочинял стихи, то, пожалуй, они были бы именно такими, немножечко грустными и в то же время светлыми, зовущими куда-то в неведомое… И о войне он обязательно бы так же написал бы.
Таня перестала читать и ждала, что скажет Прохор, а он ждал, что она прочтет еще что-нибудь. Так они и шли молча…
— Тебе не нравятся стихи? — спросила Таня.
— Нравятся.
…Подошли к Марьюшкиному дому. Снег и лунный свет приукрасили старенький дом. И в нем сейчас не чувствовалось ветхости.
— Проша, — позвала Таня.
— Что?
— В двенадцать часов я подумаю о тебе. А ты?
— А я всегда о тебе думаю.
— До свиданья. Теперь мы с тобою встретимся только в новом году.
— Может, ночью на салазках кататься пойдем? Позовем ребят и на горку?
— Нет, Проша. Мне надо побыть с мамой. Мы никогда с нею не расстаемся в новогоднюю ночь… Иди.
Она стояла на крыльце и смотрела на уходящего Прохора, слушала его шаги. И вдруг окликнула его:
— Постой, Прохор.
Он остановился.
— А стихи эти я сама написала…
Берестяга слышал, как закрылась за нею дверь.
В полночь на краю села, где жили Берестняковы, раздалась ружейная пальба. Но никто с других улиц не рискнул пойти проверять, в чем дело. Только берестняковские шабры повыскакивали на улицу.
Палили из ружей Прошка и Петька Нырков. Палили и во всю глотку кричали:
— Ура-а-а!!!
— Ур-р-ра-а-а!!!
— Чего беситесь? — заругалась на приятелей перепуганная мать сестер Нырчих.
— Калугу освободили! — и Прохор опять закричал: — Ур-р-ра-а-а!
— Ур-р-ра-а-а! — поддержал друга Петька.
— Полоумные какие-то, — заворчала Нырчиха и поспешила в дом, в тепло.
— Прошка, айда к Самариным!
— Спятил ты, что ли?
— А чего такого-то? Ведь не спят они, чай. С Новым годом поздравим и новость сообщим. Может, они радио-то не слушали.
— Как же так, ночью-то?
— Ну и дубина ты, Берестяга! Кто же в Новый год ложится в такую рань. Пошли… Зайдем домой… слямзим еды и пир у них устроим. Да не бойся ты! Идем, со мной не пропадешь.
Стук испугал Марьюшку. Только что кто-то стрелял недалеко от ее дома, а теперь вот кто-то стучит.
— Стучат, — сказала Таня. — Открыть?
— Я сама выйду.
— Кто? — спросила Марьюшка, не подходя к двери.
— Мы. Петька Нырков со своим шабром Прохором Берестняковым.
Марьюшка еще больше испугалась.
— Чего случилось-то? Говорите! — И она все не могла открыть засов. У нее тряслись руки.
— Ничего не случилось, тетка Марья, — успокоил ее Петька. — В гости к вам пришли.
— Ох, а я подумала… — Марьюшка прислонилась к стене.
— Чего подумала? — потребовал уточнения Петька Нырков.
— Да так… Блажь всякая в голову идет. Заходите в хату…
Таня, увидев ребят, просияла. И Наталья Александровна очень им обрадовалась.
— Какие вы умники. Раздевайтесь!
— С Новым годом вас! С новым счастьем! — оба, как по команде, сказали ребята.
— Спасибо. И вас поздравляю с Новым годом. И всего-всего самого хорошего вам желаю… Садитесь за стол.
Берестяга стушевался. А Петьке — хоть бы что.
— Прошка, кошелку волоки, — скомандовал Петька.
Прохор принес из сеней корзинку. Нырок, будто фокусник, хлопнул над корзинкой в ладоши, сдернул тряпицу и начал выкладывать на стол гостинцы.
На Ныркова действительно смотрели как на настоящего фокусника. Даже Прохор засмотрелся на его проворные руки и ждал, что же Петька еще извлечет из корзины.
Нырков вдруг затих и виновато посмотрел на Наталью Александровну.
«Ты чего, Нырчонок?» — спросил Петьку глазами Берестяга. Петька его понял и в ответ скорчил кислую мину, пожал плечами, что означало на их языке жестов — сомнение.
Таня не выдержала, заглянула в корзинку и захлопала в ладоши.
Петька с испугом поглядел на Наталью Александровну.
— Что у вас там такое? — не удержалась и спросила Наталья Александровна.
Петька закрыл глаза: «Все пропало! Мы погибли!».
Выручила Таня. Она запустила руку в корзину и извлекла оттуда бутылку с густой, вишневого цвета жидкостью. Прошка даже присел от неожиданности. Об этой бутылке он ничего не знал. Эта бутылка — дело Петькиных рук.
— Чудесно! — сказала Таня. — Все есть за нашим праздничным столом. И даже бутылка с шампанским.
И все трое — Петька, Прохор и Таня — одновременно посмотрели на Наталью Александровну.
— Разбойники, — с притворной строгостью заявила Самарина. — Что это? Самогон.
— Что вы, Наталья Александровна! — обиделся Нырков. — Настойка. Вишневая. Бабка моя мастерица делать.
— Сколько же в ней градусов?
— Квасок. — Петькино лицо стало таким невинным, что можно было подумать, будто он принес газированную воду, а не тридцатиградусную настойку, которую для себя специально готовил его дед.
Сели за стол. Марьюшка для такого торжества зажгла лампу-молнию. Все были возбуждены. Ко всем неожиданно пришло праздничное настроение.
— А мне стало весело, — сказала Таня. Сказала всем, а говорила только для Прохора. Берестяга понял это и ответил Тане улыбкой.
— Петя, Петя! Не наливай помногу! А Тане совсем чуть-чуть.
— Мамочка… — Таня сделала вид, что надулась на мать.
— Как хочешь, милая. Только запомни, что ничто так не старит женщину, как слезы и вино.
— За что мы выпьем, мальчики? — спросила Таня.
— Как за что? Вы разве ничего не знаете? — удивился Петька.
— Вы не слышали последние известия? — спросил Прохор.
— Нет, не слышали, — виновато ответила Таня.
— А что произошло, мальчики? — Наталья Александровна даже побледнела.
Марьюшка взялась за сердце и еле слышно произнесла:
— Господи…
Прохор и Петька в один голос (опять, как по команде) объявили:
— Калугу освободили!
— Ох! — Наталья Александровна всплеснула руками.
Таня на мгновение оцепенела, но тут же лицо ее озарилось радостью.
— Калуга! Калуга! — начала напевать Таня. И хлопала в ладоши.
Потом она подбежала к матери и стала обнимать ее, целовать.
Петька смеялся и тоже хлопал в ладоши. А Прохор вдруг помрачнел. Петька заметил это и, толкнув приятеля в бок, тихонько спросил:
— Ты чего, Берестяга?
— Не знаю, — ответил Прохор.
Прохор говорил неправду. Грустно ему стало оттого, что подумал он о том, что Таня теперь может скоро уехать из Ягодного в свою Калугу.
Первый раз в жизни Прохор столкнулся с такой нелепостью, когда большая радость заставляла и радоваться и печалиться.
* * *
«Лесорубы» приехали на Лыковский хутор к вечеру.
За дорогу ребята наговорились, насмеялись, набегались «для согреву», так что больше всего им сейчас хотелось отдохнуть в тепле.
Лыковский хутор принадлежал лесничеству. Пять больших домов опасливо отступили от леса, и, притихшие, стояли на небольшой поляне. Без огней в окнах дома казались нежилыми, брошенными… Пахло дымом. И только этот запах дыма вселял надежду, что на хуторе есть жизнь.
Ученики стояли большой группой и ждали, когда вернется к ним Николай Николаевич. Директор пошел узнать, где размещать школьников и колхозниц, которые тоже приехали на заготовку дров. Ученики молчали, а ягодинки о чем-то тихо переговаривались.
Николай Николаевич вернулся с высоким сутулым мужчиной.
Он тихо поздоровался с приехавшими. Похоже было, что ему не хватает воздуха, чтобы говорить громко. Незнакомец почти все время глухо покашливал. Рот его был прикрыт шарфом.
— Значит, — уточнил незнакомец, — у вас тридцать восемь юношей и одиннадцать женщин. Учеников придется разбить на три группы. Так можно?
— Разумеется, — ответил Симаков. — Одна группа пойдет со мною, вторая — с Пчелкиным. Третья, — директор что-то прикинул в уме, — а третья — с Берестняковым. Вот у нас и получилось три бригады.
Директор перечислил тех, кто должен был пойти с Прохором. Под начало Берестяги попали и Петька Нырков, и два Прошкиных недруга — Юрка Трусов и Ленька Клеев, по прозвищу Клей.
— Николай Николаевич, а можно и мне пойти с группой Прохора Берестнякова? — спросил вдруг Саша Лосицкий.
— Пожалуйста, — разрешил директор.
Ребята из бригады Берестяги забрали свои сумки с едою, одеяла, лыжи. Высокий сутулый мужчина повел их в крайний дом.
Хозяин дома, когда ушел мужчина с тихим голосом, тут же ошеломил гостей неожиданным заявлением:
— Воровать, шкоды, кто вздумает, либо приставать к внучке, пристрелю, как облезлого лиса! — И стал для страху дергать носом, похожим на скороспелую картофелину, и ощупывать каждого гневным взглядом.
— Мы сюда не воровать приехали, — с достоинством и за всех ответил Лосицкий.
— А ты кто будешь, начальник? — Дед устрашающе уставился на Сашу.
— Бригадиром у нас Берестняков Прохор, — Лосицкий кивнул в сторону Берестяги, — а я простой член бригады и еще секретарь школьной комсомольской организации.
— Ага! Значит, ты начальник? — набросился теперь старик на Прохора. — Ты за все и ответчиком будешь!
И сразу же подобрел дед. Словно, запугав своих временных постояльцев, он выполнял чье-то неприятное для него поручение и теперь мог снова стать самим собою.
— Теперь будем знакомы… Федор Федорович Брынкин. Объездчик и хозяин сей хоромины. — Пожав всем руки, старик продолжал: — Хозяйку мою зовут Клавдией Семеновной, а внучку — Настей. Еще есть у меня сноха Катерина, но она лежит сейчас в больнице.
— Федор Федорович, — спросил Трусов, — скажи, пожалуйста, кто тот длинный мужик, который нас к тебе привел?
— Мужик длинный, — передразнил Трусова объездчик. — Да это сам лесничий. Игорь Аркадьевич Гуминский.
— А мы-то почем знаем? С виду больно потешный. — Юрка закрыл рот шарфом и передразнил Гуминского: «Устраивайтесь, молодые люди. Желаю вам всего хорошего». — И так здорово передразнил, что даже Федор Федорович умилился.
— Шельмец. Ну, шельмец. Прям, артист взаправский, — старик захихикал. — Чай, я за порог-ат, ты и на меня морду скорчишь?
— А я и при тебе могу. — Трус напялил треух до бровей, зло нахохлился и захрипел — ну точно дедовым голосом: — Воровать, шкоды, кто вздумает, либо приставать к внучке, пристрелю того, как облезлого лиса, — и Юрка стал дергать носом и ощупывать каждого гневным взглядом.
Ребята давились от смеха. Федор Федорович смущенно чесал затылок. И вдруг застекленная дверь с другой половины открылась, и все увидели жену объездчика и его внучку. Они хохотали, держась за животы…