Не так-то легко произнести фразу на чужом языке. Жюстен коверкает слова, путает ударения, произношение ужасно, будто рот набит кашей.
Наконец осилено.
- Правильно. Пять. Что еще хочешь сказать?
- Я тоже буду рабочим, - говорит по-французски Жюстен.
Андрэ переводит.
- Повторяй.
Туговато движется дело. Тем более что урок ведется не в классе. Ученик не сидит за партой. Ученик прибирает комнатенку, подметает пол, варит макаронный суп, моет посуду. Андрэ помогает товарищу, тем временем оба твердят: "Мой отец - рабочий. Я тоже буду рабочим".
- Выучено. Пять. Следуем дальше. Что хочешь сказать?
- Франция очень хороша.
- Правильно, согласен. Пять. Теперь повтори: Россия тоже очень хороша! - диктует Андрей, а про себя: "Россия во сто раз лучше".
Андрюша не хочет обижать Жюстена, поэтому про Россию бормочет вполголоса. Тот еще не так хорошо освоил чужой язык, чтобы понять без перевода.
- Новая тема, - объявляет Андрей. - Я люблю книгу...
Многоточие, пауза. Во-первых, потому, что у Жюстена нет любимой книги, вообще в доме нет книг. Вообще во всем селении редко-редко у кого есть две-три книги. Мэр обещал приобрести для школы небольшую библиотечку, но пока что-то медлит.
Пауза наступила и по другой причине: со двора в дом впорхнула Зина Мазанова. Она не ходит, не бегает - порхает, как стрекоза. Ее и зовут Стрекозой - тоненькая, легкая, быстрая.
- Бонжур, - кивает Жюстену. - Ты не знаешь, где соседи? - спрашивает, имея в виду семью Владимира Ильича, главным образом бабушку Елизавету Васильевну, чтобы помочь по хозяйству, о чем-то потолковать.
- Здгастуй, - по-русски, картавя на французский манер, отвечает Жюстен.
Встречая Стрекозу, он испытывает новое, никогда раньше не испытанное чувство - стеснение, чуть не страх и какое-то непонятное, почти жутковатое замирание сердца. Ему не хочется задирать Зину Мазанову, как часто мальчишки Лонжюмо задирают девчонок, если какая-то кому-то понравится. Задирание - у них род любезности, нечто вроде ухаживания. Жюстену хочется смотреть на Стрекозу - и ничего больше. И все. Однако надо хоть что-то сказать, иначе прослывешь дураком, подумает: вот пень!
- Твоя мама тоже учительница, учится в русской школе? - спрашивает Жюстен Стрекозу.
- Нет.
- Значит, учит учителей? По-нашему, значит, профессор.
- Нет.
- Что нет? Что же она делает?
- Варит учителям завтраки, обеды...
- А-а, кухарка! - отчего-то радуется Жюстен. - У нас в замке есть кухарка и разные слуги, лакеи...
Тут неизвестно почему рассердился Андрэ:
- У нас в школе нет лакеев. Тетя Катя Мазанова, Зинина мама, друг моей мамы.
- Друг твоей мамы, мадам Инессы? - удивился Жюстен.
- Да! Да!
- Но ведь мадам Инесса преподает в школе, она из дру... другого общества.
- Дурак, дубина! - ругается Андрэ.
Если б Жюстен знал! Если бы знал, что отец Стрекозы и ее братишки Мишеля, токарь-изобретатель, с молодых лет революционер-большевик, схвачен был жандармами и сослан в жесточайший Туруханский край Сибири, а после бегства из ссылки стал бесстрашным воином революции 1905 года!
Революция побеждена. Расплата ждет большевика - виселица. Товарищи помогли бежать за границу. Помогли семье скрыться от сыщиков и полицейских. И вот Екатерина Ивановна Мазанова с детьми в Париже. Тут встреча с Инессой Арманд. Живут на одной квартире. Сдружились. С Надеждой Константиновной встретились и сдружились раньше, в России.
Тетя Катя Мазанова добра, умелица на все руки, певунья, любима русскими политическими и дома, и в Париже, и здесь, в Лонжюмо.
"Наша хозяюшка, кормилица!" - зовут ее слушатели и лекторы школы Лонжюмо, уплетая за обе щеки сваренные ею щи и гречневую кашу, всегдашние и любимые на Руси с давних времен кушанья.
- Ты-ы! Эх, ты! - продолжал кипеть Андрюша Арманд.
- Умолкни. Он ничего не смыслит в наших делах, - сказала Стрекоза. Бедняжка, - снисходительно промолвила она.
"Бедняжка"! Андрею показалось, слишком умиленно выговорила она это слово.
Он не читает книг. У него даже любимой нет книги.
- Ох! - Стрекоза укоризненно качнула головой, и концы ее банта на затылке колыхнулись, как крылышки.
В косе бант, на затылке бант - не много ли?
Жюстену нравится. И ее темно-серые глаза под черными дужками бровей, и чуть толстоватый славянский носик нравятся Жюстену.
- Так у тебя нет любимой книги, - сказала Стрекоза, пристально разглядывая Жюстена, как бы что-то читая в нем и обдумывая. - Неинтересно тебе так жить. Ну, ничего. Не унывай. Добудем тебе любимую книгу. Оревуар.
И упорхнула.
9
Радость - проснуться чуть свет, когда солнце еще не взошло, по розовому полю зари бродят дымчатые облачка, и в предчувствии долгого школьного дня, в ожидании нового, интересного, всегда интересного урока вскочить, весело будя непроснувшихся: "Вставай, подымайся, рабочий народ!"
Наскоро одеться, вперегонки помчаться к реке, с разбегу бултых в прохладные воды Иветты. Стайки серебристых рыбешек брызнут в стороны. Крупная птица снимется с ветки, медленно полетит вдоль реки. Все радость. Кругом радость. Тело налито молодой, звонкой силой.
После купания, хотя учились взахлеб, не позволяя себе пропустить ни минуты урока, все же задерживались посидеть полчасика до занятий на берегу Иветты. Поблаженствовать под легкими лучами только взошедшего солнца.
Конечно, их головы заняты прежде всего учением. Об учении они и говорят. Обсуждают узнанное на лекциях. И особенно то строгое и важное, что не устает внушать Владимир Ильич. Для победы над самодержавием и капитализмом нам нужна крепкая, сплоченная партия. Есть люди, которые мешают сплоченности партии. Надевают маску заботы о рабочем классе, любви к народу. Надо уметь распознавать истинное лицо хитрых и лживых противников партии, чтобы разъяснять рабочим вредность их проповедей.
Надо учиться, много знать, твердо верить в победу революции. Слушатели горячо обсуждают задачу, поставленную перед ними товарищем Лениным. "Вернемся в Россию, пойдем к цели, как учит Ленин: сплочение партии, борьба с самодержавным строем".
...А иногда захватят воспоминания о пережитом. Пережито много. Нет среди слушателей никого, чья молодость протекала безоблачно. Если ты революционер, значит, борец, значит, грозы проносились над твоей головой, не раз глядел в глаза смерти.
Сколь много опасных событий, связанных с революционной борьбой, пережито Серго Орджоникидзе. Пылкий, страстно преданный революционному делу, он в самых трудных обстоятельствах смел и находчив.
В Тифлисе, где учился в фельдшерской школе, уже тогда, с мальчишеских лет, революционная работа составляет смысл его жизни. Кто бы подумал, что этот красивый веселый подросток - давний конспиратор, распространитель листовок против правительства, умеющий обвести вокруг пальца самых опытных сыщиков! Да так ловко, умно!
Вот юный грузин по окончании школы назначен работать фельдшером в приморский город Гудауты. Больница маленькая, одна на многие версты побережья Черного моря. Фельдшеру Серго 19 лет. Жители приморских городов и селении дивятся и радуются усердию фельдшера: неустанно в разъездах, спешит на помощь больным, навещает здоровых - проверить, не подкрадывается ли болезнь.
О, большой смысл в этих фельдшерских встречах с больными, а часто и здоровыми людьми. Он раздает пациентам рецепты, напечатанные собственноручно на гектографе. Лекарства прописывает фельдшер, и не только лекарства. "Рецепты" фельдшера призывают к борьбе с самодержавием, собирают вокруг Серго вольнолюбивых людей.
Наступает революция 1905 года. На Черноморском побережье созданы красные боевые дружины...
Тут, в самом захватывающем месте рассказа, Серго перебивают. Александр Догадов, в Лонжюмо получивший имя Павел, самый младший из слушателей, по виду совсем мальчишка - круглощекий, губы пухлые, глаза полны любопытства, - подсказывает:
- Про оружие, Серго, не забудьте!
Догадов знает эту историю, но хочет слушать еще и еще.
К побережью Черного моря на помощь повстанцам направляется корабль, груженный винтовками, бомбами. Черноморцы готовы к восстанию, ждут только оружия - и в бой!
А на море разбушевалась буря, волны, как щепку, швыряют корабль, не дают пристать к берегу. Ах, как нужно оружие! Между тем правительство мобилизует казачьи полки, карательные отряды.
- И что же? Что же? - горя нетерпением, торопит Догадов.
Все, затаив дыхание, внимают Серго. Он возбужден, черные глаза мечут искры, щеки пылают...
С великим трудом к борту корабля подходят два баркаса. Сначала на баркасы перегружают оружие. Потом на рыбачьи шаланды. Первую ведет Серго, гребут дружинники. Вперед, вперед! Хлещет дождь, шаланды взлетают на гребень волны, как на гору, и ухают вниз, в водяную пропасть. Наконец высадились на берег, побежали в ближний городок за подводами, перевезти куда надо оружие, а шаланду в то время сорвало, унесло в открытое море. Вон, чуть видна. Ни секунды не медля, Серго кидается в море. Ледяная вода обжигает, как кипяток. Ноги немеют. В голове бьется яростно мысль: "Спасти, во что бы то ни стало спасти для революционных повстанцев оружие..."
- Написать бы об этом книгу. Зажигающая получилась бы книга, мечтательно произносит Догадов. Задумался. - Я не о политических статьях говорю. Политика для нас на первом плане. Без политики мы - не мы. Я о художественных произведениях.
- Как же ты умно говоришь, Павел! Как правильно и умно говоришь! воскликнул Серго. - Жаль, мало нам здесь удается почитать художественной литературы.
- Мне наш доктор Александров дал почитать Льва Толстого.
- Ну, молодец, молодец! При нашей занятости ухитряешься и на Толстого выкроить время?
Догадов застеснялся, покраснел. Мальчишка, а уже шесть лет в партии, уже испытаны арест, тюрьма, ссылка.
- Я Толстого люблю... выразить не могу, как люблю! Рассказ "После бала" дома читал и здесь, привез из дома, читаю. Чем дальше, сильней поражаюсь: непостижимый гений Толстой! Как знает жизнь, как пишет людей, как ненавидит барство, жестокость правящих, как учит жизни!
- Некоторые объявляют Толстого учителем жизни, - с ноткой сомнения в голосе заметил Белостоцкий.
- А что? Да. Учитель.
Назревал спор. С обычной для него бурной энергией вмешался Серго Орджоникидзе. Его фамилию мало кто знает. Знают: Серго.
- Любишь Толстого? А мы не любим? Не поклоняемся? Не гордимся? Нет равных Толстому художников! Но разве ты статьи Владимира Ильича о Толстом не читал?
- Вы, товарищ Серго, образованнее меня, - вконец застеснялся Догадов.
- Э-э! - перебил Серго. - "Вы" - ни к чему. Какой я - вы! Товарищи, значит, "ты". Советую, Догадов, вернемся в Россию, достань статьи Владимира Ильича о Толстом. Убедительно Владимир Ильич показал, как Толстой бичевал подлость буржуазного строя. И тот же Толстой создал учение в полном противоречии с пролетарским, партийным.
- Я узнал и расстроился.
- Толстой учит нас ненавидеть врагов, - все горячей распаляется Серго, - но вместо борьбы проповедует непротивление злу. Буржуазные интеллигенты, журналисты, правительственные лживые газетенки подхватывают чуждую пролетариату проповедь. Одуряют народ. Прячут от народа истинного, великого, нашего Толстого.
- Толстой наш. Мы знаем нашего Толстого, - подхватил Чугурин.
В обсуждение вступили все. Не было среди слушателей Ленинской школы равнодушных людей. Лениво мыслящих не было. Жить - значит узнавать, думать, чувствовать. Значит бороться.
- Кто читал книгу Ленина "Что делать?"? - продолжает Серго. - Все читали. Помните, что сказано там про нас, вчерашних и нынешних пролетариев: "Мы идем тесной кучкой по обрывистому и трудному пути, крепко взявшись за руки. Мы окружены со всех сторон врагами, и нам приходится почти всегда идти под их огнем. Мы соединились, по свободно принятому решению, именно для того, чтобы бороться с врагами..."
- Правда, правда! Что ни скажет Ленин, все правда. Идем под огнем, а не страшны нам враги.
Разговору не виделось конца.
- Время-то, время несется! - спохватился кто-то.
- Товарищи, сегодня с утра первые лекции нашего доктора Александрова. Наверное, уже катит на своем велосипедике к нам из Парижа.
10
Действительно, по шоссе из Парижа катил на велосипеде довольно молодой человек. Узкоплечий, немного сутулый. Время от времени оглядывался. Спутника ли поджидал или опасался слежки? Вернее второе. Париж кишел шпиками, наемниками русской жандармерии. Человек направлялся в Лонжюмо, в русскую партийную школу, показать дорогу шпику опасно.
Преподаватели школы частью поселились в Лонжюмо, как "Ильины" и Инесса Арманд, другие жили в Париже. Снимали комнатенки, ютились главным образом по рабочим окраинам, зарабатывали на пропитание кто как мог уроками, статьями в газетах, лекциями. Квалифицированные рабочие, если посчастливится, устраивались на заводы и фабрики. Наверно, непрочно каждый день грозил расчетом, безработицей. Жили бедно, иногда буквально впроголодь. Люди эти, больше всего русские, были политическими эмигрантами.
Велосипедист, спешивший в Лонжюмо, и был тем "нашим доктором Александровым", о котором сегодня утром после купания говорили слушатели школы. Уже то, что его ласково называли "нашим доктором", означает доброе к нему отношение. Верно, он доктор, верно, хороший человек. Но настоящее его имя не Александров, а Николай Александрович Семашко.
Шоссе бежит мимо ферм, вдоль поселков, аккуратных и приветливых на вид, особенно в это лучезарное утро. Позади ферм мелькают ухоженные тучные поля. Немудрено. Землей владеют хозяева-фермеры, их поля, обработанные батраками, снабжают овощами и фруктами "прожорливое брюхо Парижа".
Помнятся Семашко другие поля, на Орловщине, в России, никогда не уйдут из памяти.
Сын многодетного преподавателя, рано умершего, Николай детство и отрочество провел в захудалой усадебке тетки. Рос с крестьянскими ребятами. С охотой, сноровкой исполнял крестьянскую работу. Знал нищую долю безлошадных малоземельных крестьян. Знал бесправие народа.
Однажды кучер Иван поехал в город Елец. По дороге догнал коляску земского начальника. Лошаденка Ивана мала, а шустра. Припустилась во весь опор, обогнала начальника. Тот в ярость: "Ничтожный мужичонка посмел обогнать!" Засадили Ивана на трое суток в "холодную" без питья, без еды. "Сиди обдумывай, кто ты, как посмел вперед начальства выскакать".
Тоска, гнев поднялись в душе подростка. Как ненавидел он земского начальника, его каштановые, торчащие щеточками усики, сытые красные губы, форменную фуражку с малиновым околышем, навсегда возненавидел! Не забудет, не простит Семашко обиду и унижение Ивана. Много таких случаев унижений народа узнал он, с мальчишеских лет постигнув несправедливость устройства общества. Разумом не мог еще все охватить. Сердце стучало: нельзя так, нельзя!
Своя собственная студенческая жизнь в Москве угнетала беспросветной нуждой. Обед не каждый день, чаще хлеб всухомятку, пшеничный только по воскресеньям, жилье - жалкая каморка.
"Трудновато", - с грустной усмешкой вспоминает Семашко.
Как бороться за лучшую жизнь, он не знал.
Прозрение пришло с книгой Ленина "Что такое "друзья народа" и как они воюют против социал-демократов?". Тогда это была еще не книга. Семашко удалось добыть тайно напечатанную на гектографе работу. За печатание тюрьма. За чтение - тюрьма. Семашко впился в будущую книгу и не мог оторваться. Дорожил ею, как бесценным сокровищем. Она и была сокровищем. Она призывала революционеров к созданию марксистской партии. Убеждала: рабочий класс есть передовая революционная сила общества. Открывала путь: русский пролетариат (рядом с пролетариатом всех стран) пойдет "п р я м о й д о р о г о й о т к р ы т о й п о л и т и ч е с к о й б о р ь б ы к п о б е д о н о с н о й К о м м у н и с т и ч е с к о й р е в о л ю ц и и". Целые страницы Семашко заучил наизусть, и этот смелый, могучий призыв идти к победоносной Коммунистической революции повторял как стихи. Несколько дней он читал и перечитывал рукопись, но, опасаясь облавы, когда уходил ненадолго или ночью, спускал ее на веревочке в отдушину печи так, чтобы веревочка была незаметна.