— Не потому ли, — спросил невозмутимо Горазд, — что ваших коней на Истре вовсе не видать было?
Тут все поляне снова засмеялись, а вслед за ними — россичи и дулебы, уличи и тиверцы. Последним захохотал во весь голос, трясясь, раскачиваясь и крутя тяжелой чубатой головой, северянский князь Вовкобий, великан среди великанов, славный тем, что мог одной рукой свалить коня вместе с всадником.
Тогда дреговичи обиделись, встали и, не простяся, покинули сходку, тотчас же отправившись восвояси.
После ухода дреговичей толковали недолго. И столковались. Вовкобий, вытирая с обширного лица проступившие от смеха пот и слезы, предложил поставить во главе антских дружин Полянского князя Кия, не раз доказавшего свою удачливость.
— То же самое и мы хотели сказать, — заявил дулебский князь Мусокий.
— Лучшего нам не сыскать, — поддержали уличи. — И дружины его теперь сильнейшие среди всех антов.
— Полянский князь и со славинами лучше прочих столкуется, — заметили тиверцы.
— А вы что скажете? — спросили, затревожившись, у молчавших почему-то россичей, дружины которых по силе едва ли уступали Полянским.
Те тихо перешепнулись меж собой. После чего приведший их Усан, сын уже немощного князя Живуна, снял со светло-русых кудрей высокий шелом с серебряными наглазниками и передал его близстоящему тысяцкому. Затем княжич выдернул из украшенных нездешней многоцветной эмалью ножен свой меч — прямое лезвие сверкнуло мимолетным огнем — и направился к Кию. Поляне напряглись, насторожились. Хорив и Воислав даже схватились за рукояти своих мечей, но Кий остановил их повелительным жестом, смело и спокойно глядя на приближавшегося Усана.
А тот, подойдя, откинул за широкое плечо багряный плащ, встал на одно колено, взялся двумя руками за обнаженный свой меч, приложился губами, быстро опустил запылавшее лицо, но тут же поднял его и сказал так, что все услышали:
— Шатры россичей в походах всегда стояли рядом с шатрами полян. Наши боевые кони всегда скакали рядом в лютой сече. Наши сердца всегда стучали рядом, как у братьев…
Он умолк, перевел дух, еще раз приложился губами к мечу и воскликнул:
— Клянусь Дажбогом! Клянусь Днепром и Росью! Клянусь своим мечом и своей честью! Клянусь честью и славой пращуров моих, отца моего и князя Живуна, клянусь багряным стягом его! От него и от себя, от бояр и тысяцких, от сотских и десятских, от гридней, ратников и воев, от всех кметов наших, от всех дружин наших — клянусь, что отныне я сам и каждый россич будет верен великому князю Полянскому и его стягу! Отныне и вовек! Дружины россичей — твои дружины, великий княже! Прими нас под стяг свой и веди нас под стягом своим!
— Встань, Усан, сын славного Живуна! — Кий шагнул к россичу, рывком поднял его, обнял, прижал.
Никто не слышал, что еще сказал Полянский князь, ибо всеобщий восторженный клич — боевой клич антов — загремел над Майданом. Только стоявшие поближе к Кию узрели то, чего никогда прежде не видели: лицо его дрожало, а карие глаза залило слезой.
8
АНТЫ И СЛАВИНЫ
Их было двое. Птах из антов-уличей, могучий гридень с добродушным курносым лицом. И Данелко — юный славин, верткий и тонкий, как ящерица. Последний, хотя еще не успел набрать всей своей телесной силы, умел, однако, так вжаться в травянистую землю, чтобы неприметно подобраться к стану недруга и, разумея по-ромейски, услышать нужный разговор. Птах подобного не мог, ибо зело велик был телом и по-ромейски разумел не более, нежели по-птичьи, хотя и носил птичье прозвище. Зато способен был сколько потребуется просидеть под водой со срезанным камышом в зубах, а главное — мог отбиться и за себя и за других. Потому и посланы были оба, ант и славин, разведать, что замышляют ромеи, как мыслят встретить подошедшие к их земле дружины извечных недругов.
Оба переплыли на правый берег Истра, где переждали конец дня, после чего Данелко, затемно уже, пополз в сторону великого ромейского лагеря, в котором разместилось множество пехоты, конницы и боевых колесниц. Птах же остался ждать товарища, погрузившись в реку у самого берега.
Не раз мимо затаившегося в неласково холодной воде Птаха проходили ромейские дозоры с факелами, совсем рядом проходили — хоть руку протяни, схвати последнего за ногу да поскорее утащи в воду, чтобы и крикнуть не успел. Нет, не позволял себе Птах такого озорства: не за себя страшился — за Данелку, которого обязан был сберечь.
Тихо сидел Птах, терпеливо. Ждал Данелку.
А Данелки все нет и нет. Уж не попался ли? Одному, без дюжего Птаха, юноше не отбиться. Как тут быть Птаху, что делать, а чего не делать? Ждать и ждать. Ничего иного ант придумать не сумел. И терпеливо ждал. Тревожился и ждал…
Еще один дозор по берегу топает. Похоже, на конях. Так и ость! Принесла нечистая сила! На сей раз — федераты. Уж лучше бы ромеи… Подъехали, остановились. Спешились. Говорят меж собой. Голоса слышны, а слов через воду не разобрать, чья речь — не узнаешь. Совсем близко подходят. Неужто заприметили? Не должны…
Боль нестерпимая во рту пронзила Птаха! И нечем стало дышать. Кто-то закрыл отверстие камышины и давил вниз — другой ее конец врезался под язык. Птах весь затрясся в воде от напряжения, стараясь терпеть, не пошевельнуться, не выпустить камыш и не пропустить его глубже, к горлу. Сколько успел прежде вдохнуть, столько и удерживал теперь воздуху в своей широкой груди. Долго ли так терпеть?..
А те, на берегу, знали свое дело. Еще надавив, дернули затем камышину к себе, выдрали из Птаховых зубов. Невозможно было тому терпеть далее, пришлось вдохнуть всей грудью — вода тотчас влилась в него, память вышла вон… Будто великая играющая рыба, выскочил из реки ант, тут же подхваченный федератами. Он уже не слышал их злорадного смеха и не ощущал, как повязали всего ремнями и поволокли за конем по прибрежной траве…
А в ромейском лагере к тому полуночному времени заканчивался допрос юного славина, схваченного вблизи центрального шатра, где как раз совещались допоздна военачальники. Заканчивался тот допрос, можно сказать, ничем. Потому что схваченный умер от пыток, так ничего и не сказав.
Как проник он в лагерь, миновав бдительную охрану? Как добрался до самого центра и приблизился к шатру? Ведь тем же способом мог бы уйти обратно к своим, передать немало увиденного и услышанного. Эти проклятые варвары всюду пролезут! Одного только не предусмотрел славинский лазутчик: чутья находившихся при лагере собак. Слишком молод был, неопытен. И пославшие не подсказали… Если бы не эти черные с желтыми подпалинами свирепые псы, еще неизвестно, удалось ли бы заметить его и схватить. А держался славин, надо отдать ему должное, стойко и достойно…
* * *
Кий с каждым часом тревожился все более, и тревогу его разделяли все остальные. Прошла ночь, миновал день, а Птах и Данелко не воротились. Стало быть, схвачены. И если дались живыми — пытаны.
— Птах будет молчать, — заверили уличи.
Но сможет ли выдержать изощренный ромейский допрос юноша, еще не окрепший плотью?
Где главные силы антов и славинов, где стоит сам Кий, — все это ромеям, разумеется, ведомо. Ибо шила в мешке не утаишь. Не обманула ворога и славипская хитрость — будто стремятся во что бы то ни стало взять штурмом ближайшую крепость. Третий день штурмуют ее тысячи славинов, сотнями навсегда оставаясь вповалку под стенами, в то время как главные силы встали именно здесь, огородясь возами на невысоких горбах за прибрежными рощами. Раскусили недруги эту затею — не зря ведь великое ромейское войско, посланное поначалу на подмогу крепости, не пошло к ее стенам, а свернуло внезапно и встало лагерем как раз напротив головных сил антов и славинов. Много ли их там в лагере, ромеев? Что замышляют? Будут ли переправляться здесь через Истр или предпочтут ждать на правобережье, на своей земле, предоставив нелегкую переправу противнику? Все это должны были выведать Птах и Данелко.
И не выведали, не сумели… И никто пока не ведает, удалось ли ромеям допытаться у схваченных чего-либо о Киевой задумке — притаить в ярах меж горбами и в рощах запасную конную силу. Вот еще одна ночь настала, и только утро покажет, сумели Птах и Данелко не выдать ромеям Киеву задумку или не выдержали допроса…
Кий все же полагал, что ромеи не станут торопиться с переправой, выждут. Однако, в отличие от всех прежних случаев, на сей раз они перешли Истр первыми, едва рассвело. И не там, где стояли лагерем, а еще дальше от своей крепости, еще ниже по течению, в самом не удобном для переправы месте. Такого Кий не ожидал, никак не ожидал. Решил самому с места не уходить, не отрываться от яров и рощ, где припрятал запасную силу.
Ромеи же творили непонятное. Ушли мимо антов и славинов в глубь левого берега и сгинули за окоемом. Стало быть, решил Кий, там повернут на закат и выйдут ему в спину, внезапно, чтобы не успел развернуть свои тысячи. И солнце тогда не ромеев будет ослеплять, но антов и славинов.
— У нас научились! — с досадой воскликнул князь, когда дозорные донесли, что предположения его оправдались.
— У нас есть чему поучиться, — заметил находившийся тут же на горбе, у Киева шатра, Власт, сильнейший из славинских князей. И горделиво пригладил темно-русые усы — такого же цвета, как мех его куньей шапки с ярким парчовым верхом и тремя орлиными перьями.
— Это верно, — отозвался Кий. — У нас есть чему поучиться. Поучиться никому не во вред.
Власт легко вскочил на каракового коня в нарядном убранстве и в сопровождении своих бояр ускакал в сторону крепости, где сосредоточились славинские тысячи.
Кий оставался пока у своего шатра с бело-синим стягом при входе и глядел с горба, как Щек и Хорив выполняют его наказ — быстрее разворачивают правое и левое крылья навстречу встающему солнцу и чуть в сторону, чтобы не впрямую слепило. Справа и слева затрепыхались на утреннем ветру разноцветные стяги, тысячные и сотенные значки. Одновременно разворачивалась, осаживая храпящих коней, головная дружина.
Знают ромеи про запасную силу или не знают? Допытались у Птаха и Данелки или не допытались? Что-то не верилось в доброе. Оставалось одно — ждать. Уже недолго…
Ромеи возникли внезапно, в несметном множестве, вдоль всего окоема. Шла конница. Солнце все же слепило глаза, да и за поднятой пылью нелегко было разглядеть отдельных всадников — они стали видны, когда вынырнули из пыльной тучи так близко, что Кий поскорее надел свой шелом с синими перьями, велел подавать коня и выносить к дружине великокняжеский стяг. Теперь он ясно видел приземистых разномастных коней с подвязанными хвостами и стрижеными гривами, рослых темноликих всадников. Федераты!..
Кию подвели снаряженного коня, доложили о готовности головной дружины. Но князь выжидал, хотя удержаться было нелегко: федераты накатывались, как весенняя река. Но надо было еще выждать — разглядеть, на кого готовят они наибольший свой удар, на какое крыло или в самую середину.
Князь вознесся в седло, но все еще ждал. Окружившие его гридни деловито и расторопно готовили стрелы. Сначала — луки в ход, затем — копья к бою, а поломав и побросав копья — мечи вон! Не впервой…
— Гляди, княже! — крикнул один из гридней, указывая в сторону реки.
Там, вдоль берега, неведомо когда и откуда появясь, скакала новая ромейская сила, нацеливаясь в бок правого антского крыла. Только это были не федераты. Все кони как на подбор — высокие, золотисто-рыжие, в золоченых налобниках и нагрудниках. На гребнях сияющих золотом шеломов краснели перья, с широких плеч всадников на широкие крупы коней ниспадали, вздуваясь на ветру, красные плащи. Имперская гвардия! Краса и гроза ромейская! Впереди — на белом черноглазом жеребце, в белом плаще на золоченых латах, с белыми перьями на закрывающем лицо золотом шеломе мчался неведомый, но явно знатный всадник. Неужто сам Первый Полководец Империи? Кий немало был наслышан о нем… Он ли это? Тогда понятны все хитрые ромейские уловки, все их нежданные дерзости — именно Первый Полководец способен на такое. Стало быть, он самый?..
Медлить более немыслимо! Кий выхватил меч, поднял над шеломом. Тут же запели невидимые трубы, князь стронул коня и повел головную дружину не вперед на федератов, а направо, к берегу, навстречу ромейской гвардии. Щеку и Хориву успел передать условными знаками, чтобы пропускали федератов и били их с боков.
Тысячи всадников сошлись молча — справа, слева, со всех сторон. Сошлись и тотчас перемешались. И тогда только поднялся крик великого множества убивающих и погибающих, поднялся в запыленное небо, и ничего уже за пылью невозможно было разобрать со стороны. Да и кто был в стороне?
И в этом крике, перекрывая его, послышался антам знакомый зычный голос:
— За мно-ой!
Этот голос не раз слыхали поляне и россичи, и многие прочие анты, слыхали, бывало, даже сквозь рев ломающего вешние льды Днепра, даже сквозь ночной гром разгневанного Перуна. И сейчас его услыхали все — и анты и славины, и федераты и ромеи-гвардейцы — голос Полянского князя Кия.
И это было знаком для запасной силы, припрятанной в ярах и рощах, неведомой недругу, ибо не выданной под немыслимым допросом двумя бессмертными героями — антом Птахом и славином Данелкой, тела которых отыщут после и с честью похоронят…
Свежие тысячи антских дружин вымахали из яров и рощ. Здесь были только поляне и россичи.
Полян вел Воислав. Голова его не была покрыта, встречный ветер относил назад сивый хвост коня, сивые усы и чуб бывалого вояки. Казалось, будто прямо из бритой его головы степной ковыль вырос и веет на ветру. Воислав размахивал тяжелой боевой секирой на долгой рукояти, готовой сокрушить любую ромейскую броню. За ним, уставя копья и подняв мечи, скакали железные Полянские дружинники.
Впереди россичей летел на коне Усан, сын Живуна, в кольчуге, в высоком шеломе с серебряными наглазниками. За ним летел багряный плащ, и следом — ряд за рядом — багряные щиты россичей, а над ними — прямые молнии мечей.
Внезапное появление свежих антских дружин решило исход сечи.
Первыми начали поворачивать своих стриженых разномастных коней федераты, они сталкивались то со своими же товарищами, то с гвардейцами, то с антами, топтали павших и стремились вырваться отсюда прочь, подальше в поле.
Тем временем славины подожгли наконец крепость и, обойдя ее, полыхающую, разлились по всему правобережью, громя и разоряя ромейские селенья.
После удачной для себя великой сечи с ромеями далеко за Истр прошли анты и славины, разоряя и сжигая все на своем пути, угоняя множество коней, скота и полону. Иные дошли до дальних морских берегов, прежде неведомых. Немало родов так и осталось после сидеть на ими же разоренной земле.
9
СТО КОНЕЙ И ДВА ВОЗА
Славинский князь Власт со своими тысячами, отойдя после еще одного удачного набега на левый берег Истра, поставил шатры и возы неподалеку от полуземлянок славинских поселенцев — и кметам веселее вблизи своих, и тем спокойнее под близкой защитой.
Анты же, после дележа и прощального пира, уходили к себе, кто на скользкие глинистые берега Тиры, многие — на Днепр, а иные еще далее — к полуночным лесам.
Власт вспоминал свои беседы с Полянским князем Кием и не мог никак уразуметь, по нраву ли ему пришелся тот. В сече — не трус, в речи — не дурень, в дележе — честен, во пиру — весел. Чем плох? Ничем, вроде. Ничем? Так ли? А тем, пожалуй, плох Полянский князь, что… всем хорош! Не любил Власт таких, которые всем хороши. Каждый живой человек, по его разумению, хоть чем-нибудь ущербен должен быть. Не одним, так другим. Разумом своим, отнюдь не слабым, славинский князь ни в чем не мог бы попрекнуть Кия. А гордая душа — не принимала, да и только…
Однажды под вечер приволокли дозорные ромея, схваченного на берегу, когда высаживался из челна. Ромей оказался старым и плешивым, однако одет был не бедно. Дозорные сняли с него три перстня с каменьями, два браслета, все это — из серебра, а главное — золотую цепочку нашейную с непонятной подвеской, тоже золотой либо золоченой. Все это пришлось отдать князю (утаишь — проведает, повелит на кол живьем посадить!), а о серебряных монетках, которые ромей поспешил раздарить дозорным, все же решились умолчать.