У чудища большой меч с двумя широкими клинками есть — с ним и охотится. Пожирает Дельбегень всё живое: зверей горных, птиц лесных. Но больше всего по нраву ему мясо человеческое. Как спустится в долину, где люди живут, не уйдёт, пока не опустошит всё стойбище. Кто убежать или схорониться не успеет, в его утробу ненасытную попадает.
— А откуда он взялся, зловредный такой? — пятнистый рысёнок спрашивает.
— Давным-давно, старые кайчи[28] сказывают, на земле неведомо откуда чудище — семиглавый Ильбеген — появилось. Был то Дельбегеня прадед. Ходило чудовище по земле, и на ней всё меньше и меньше людей оставалось. Пропадали звери и птицы, бесчисленные стада, отары, табуны исчезали.
Поняли люди, что если не унять Ильбегена, то скоро всем погибель придёт верная. Стали думать, кто им помочь сможет, кто их от ненасытного тёмно-жёлтого людоеда избавит. И решили люди у небесных светил Солнца и Луны подмоги просить.
Мольбы их до светил дошли. Обратили они свои взоры на землю и увидели повсюду опустошения страшные, что Ильбеген сотворил. В лесах живность перевелась, в полях — скот. На богатых стойбищах лишь пустые аилы стоят, ни над одним дымок очага не курится.
Поняли Солнце и Луна, что, если не унять Ильбегена, превратится земля в пустыню мёртвую, ничего живого на ней не останется. Стали думать, как избавить людей от семиглавого чудища. И решили на небо его забрать, чтоб никому вредить не смог больше. А для этого кому-то из светил на землю опуститься надо.
— Тебе на землю идти, Солнце, — говорит Луна. — Ты старше и сильнее меня.
Согласилось Солнце и стало по небосклону к земле спускаться. Едва с места тронулось да к земле приблизилось, наступила жара нестерпимая. Реки и озёра пересохли, моря и океаны обмелели. Травы на лугах пожухли, в лесах пожары бушуют, скалы плавятся. Вся земля пеплом и золой покрылась, дым от пожарищ небо укрыл. Звери и птицы, домашний скот от жажды и бескормицы погибли. Из людей только те уцелели, кто в глубоких пещерах спрятались.
Видит Солнце, что вместо помощи новые беды всему живому несёт. Остановилось, вновь своё место на небосклоне заняло. Говорит Луне:
— Не вышло у меня. Жив Ильбеген остался, а всей земле худо пришлось. Попытайся ты теперь, авось поможешь людям с чудовищем совладать.
Пришлось Луне на Землю спускаться. Решили светила, что холодный её свет существам живым не во вред будет. Да не всё так просто было. Чем ниже Луна катилась, тем холоднее на Земле становилось. Моря и океаны толстым льдом покрылись, реки и озёра до самого дна промёрзли. Вся земля снегом укуталась, трескучие морозы настали. Птицы на лету мёрзли, ледяными комочками на землю падали. Зверей и тёплый мех от холода не спасал. Забились они в норы глубокие, но и там коченели, едва в них жизнь теплилась. Люди меховые одежды надели, в аилах прятались, день и ночь большой огонь в очагах держали, дров не жалели.
Огромная Луна, к земле приблизившись, остановилась. Подумала: если на Землю ляжет, всё живое погубит. Повернулась боком и на ребро встала. Огляделась вокруг, чтоб Ильбегена найти, с собой его на небо забрать, а тот на склоне горы стоит, под черёмухой раскидистой.
Подкатилась Луна к горе и зовёт Ильбегена, чтобы с нею на небо поднялся. Отказался людоед. Рассердилась Луна, схватила его за шиворот, но Ильбеген крепко-накрепко за ствол черёмухи держится. Дёрнула Луна посильнее, вырвала черёмуху с корнем, подняла людоеда с деревом в небо. На своё место вернулась и проглотила непокорного Ильбегена.
С тех пор людоед у неё в чреве сидит. Коли приглядишься внимательно в полнолуние, увидишь, что на светлом лике Луны Ильбеген с секирой, в ствол черёмухи вцепившийся, просвечивает. До сих пор он с Луной воюет. День и ночь без устали острой секирой машет, от Луны кусок за куском отрубает. Потому круглый лик Луны день ото дня истончается, в узкий серп превращается. А когда Ильбеген из чрева её высвобождается, обретает Луна былую силу и снова круглой становится, людоеда в себя заглатывает.
Изредка удаётся всё же Ильбегену Луну одолеть. Тогда лунное затмение наступает. Люди из домов выходят, в бубны и железные котлы стучат, собакам уши крутят, чтобы выли громко, детей плакать заставляют. Громко кричат: «Отпусти Луну! Отпусти Луну!» Ильбеген тогда пугается, силы его иссякают, и Луна снова людоеда проглатывает. И битва эта меж Луной и семиглавым чудовищем до скончания веков длиться будет. Так мудрые кайчи сказывают, — промолвила Кадын и веки сомкнула.
Долго ли, коротко ли, проснулась девочка. Глядь, верный конь её не отдохнувший, а взмыленный, как пена морская, стоит. Словно скакал-бежал он сорок дней кряду без устали.
Набрала Кадын сосновой смолы, намазала коню хребет с рыжей гривой, сама спать опять легла.
Лишь кроны кедров на востоке алыми стали, смотрит девочка, а к смоле белые, ушастые, как зайцы, шароваровы-карлики прилипли.
— Вот, значит, кто коня без моего ведома по тайге гоняет! — в гневе Кадын говорит.
Отвалила она от скалы бурый камень, взяла за шкирки шароваровов да и собралась их в глубокую расщелину швырнуть, сверху валуном придавить.
Взмолились карлики:
— Не губи нас, девочка! Мы же твоего коня не съели, только порезвились-покатались немножко!
— Нет, — строго им Кадын отвечает. — Вредные вы, злые, на земле алтайской без вас чище будет!
Поняли шароваровы, что конец их близко. Кряхтят, крутятся, трясутся от страха, а вырваться не могут — крепко держит могучая Кадын. Тут самый хитрый из них и говорит:
— Погоди, силач-девочка! Давай поспорим! Ты выспоришь — мы сами в землю уйдём и больше на свет перед людьми не покажемся. А проспоришь — отпустишь нас восвояси!
Разобрало тут девочку любопытство, интересно ей сделалось.
— А о чём спор-то будет? — спрашивает.
А те ещё и сами не придумали. Помирать боятся, время тянут. Первое, что в ушастые головы им пришло, говорят:
— Видишь ту высокую гору лесистую? Спорим, что, если ты с самой вершины крикнешь, мы внизу твой голос услышим! У нас уши самые длинные, самые чуткие!
Посмотрела Кадын на гору: и вправду высокая! Посмотрела на уши карликов: да, на человечьи не похожи, мохнатые, но уж не такие длинные.
— Да не может быть, чтоб человечий голос за сто вёрст долетел, а вы услыхали его!
— Может, может! — пищат шароваровы.
А рысёнок тоже хозяйку подначивает:
— Ничего не потеряем мы, коли с хвастунами поспорим!
— Уговорили, спорим! — согласилась девочка.
Связала она карликов, как зайцев, за все четыре лапы, на дерево подвесила, а сама в лесистую гору пошла.
Долго шла. Но вот поднялась на самую вершину: подножия уже не видать.
Встала Кадын на круглый камень буро-коричневый и крикнула:
— Эй, шароваровы-хвастуны! Сейчас спущусь с горы и брошу вас под лежачий камень! Только сначала вы моего коня Очы-Дьерена верного от смолы очистите, отскребёте, гриву рыжую расчешете да в косы заплетёте! А то сама я притомилась, по горам лазая, с вами споря! — сказала и обратно спускается.
Внизу связанные шароваровы совсем пригорюнились. Не слышали они ничего, да и где ж так далеко-высоко услышишь! Не спор выиграть хотели — смертушку свою отсрочить!
Летит тут мимо сорока в шубе с белой оторочкой. Видит: шароваровы связкой на сосновой ветке висят. Спустилась посмотреть, что за диво такое дивное. Села сорока на крышу шалаша, хвостом трясёт, на карликов с опаской косится.
— Эй, сорока! — кричат шароваровы. — Нам помирать скоро, расскажи напоследок, что в лесу, что в горах делается! Ты всюду летаешь, всю правду знаешь!
— Как же, как же! — обрадовалась, затрещала сорока, первая в лесу сплетница. — Медведь бурый косулю у болота задрал! У реки Катунь столетний кедр в пропасть свалился! За дальней горой осыпь речку запрудила! Богатырь Сартапкай с духом Ори у золотого озера не на жизнь, а на смерть схватились! На вершине горы девочка стоит, на весь лес кричит. Лицо у неё, как луна, чистое, белое! Глаза — смородины чёрные! В шести косах раковины заморские! На челе алый колпак островерхий, войлочный! Хороша девочка! Принцесса, однако!
— А что кричит-то она? — заволновались шароваровы.
— Что ей карлики-хвастунишки будут коня чистить, гриву рыжую чесать, косы ему плести! Сама она притомилась, мол, по горам-долам лазая!
Тут и Кадын — легка на помине — с лесистой горы спустилась. Сняла она с дерева шароваровов, хотела развязать, да передумала.
— Ничего, сама коня почищу! — так и поволокла связанных к камню.
— Озо-озо, озозо! Уважаемая, а кто же тебе коня от смолы отчистит? — заголосил один карлик.
— Озо-озо, озозо! А кто ему, уважаемая, гриву расчешет? — второй запищал.
— Озо-озо, озозо! И косы ему ровные заплести надобно! — кричит третий.
— Озо-озо, озозо! Ты же сама устала, по горам лазая! — тихонько четвёртый говорит.
Кадын от неожиданности как вкопанная встала, чуть связку шароваровов наземь не выронила. Слово в слово повторили они крик на лесистой горе!
— Так что же вы, и вправду всё слышали? — изумилась девочка.
— Слышали, всё слышали! — радостно заверещали шароваровы.
Огорчилась Кадын. Больно уж ей не хочется нечисть всякую на волю отпускать. Но что делать! Проспорила — слово держи! Развязала она карликов и восвояси пустила. Напоследок не сдержалась — каждого за уши хорошенько оттрепала. Может, слышать хуже будут!
— И больше мне не попадайтесь! — наказала строго. — В следующий раз даже слушать вас не стану, сразу под тяжёлый валун брошу!
Обрадовались свободе шароваровы. На радостях вычистили они огненно-гнедого Очы-Дьерена, расчесали, косы в гриве заплели, звёздочку белую во лбу начистили даже! Да и ушли навсегда из этих мест куда подальше. Не каждый раз с таким великодушным человеком столкнёшься. Другой встретит — и впрямь ум из головы, дух из рёбер вышибет!
Гора же лесистая, с которой Кадын кричала, с тех пор так и зовётся Чакырык, то есть «Расстояние, на которое человеческий крик слышится».
Глава 8
В ущелье Смерти
По долинам мчась, по горам карабкаясь, через пропасти перескакивая, огненно-гнедой Очы-Дьерен, как сыромятный ремень, вытягивался, как тугая мышца, сжимался.
Обезлюдело вокруг, пустынно сделалось. В дикие места путники попали: ни голоса птицы, ни звериного рыка, ни речи человеческой не слыхать окрест. Лишь одинокое эхо меж голых скал неприкаянным шатается. О гранит утёса ударится, метнётся ввысь, к самой круче, что меж облаков не видать, и назад буйно кинется, разобьётся о пересохшее русло реки. Высоко путники забрались, холодно стало, точно зима нечаянно пришла. Землю снежным чепраком укрыла: камни валуны да редкие кривые, точно сгорбившиеся, кедры белым выкрасила. Трава мелкая — глаз лошади не спрячется, жухлая, инеем толстым покрылась вся.
Куда лишь взор долететь может, бежал-летел огненно-гнедой красавец. Куда только половина копыта могла ступить, всеми четырьмя копытами ступал конь. Осторожно шагал озябший Очы-Дьерен по узкой тропе, что ужом у самой кромки обрыва вилась. Ногами стройными перебирал опасливо. Поставит копыто на землю каменистую, заиндевелую, а она вниз ломтём провалится, в пропасть мелким щебнем осыпется. Не ровён час полетит конь вместе с всадницей вниз мёртвою птицею — и поминай как звали.
— Не заплутали мы, хозяйка? — рысёнок спрашивает. Когтями в седло вцепился, вниз, в чрево пропасти, круглыми, как чашки, глазами глядит.
— Не бойся, Ворчун! Дорогой верной идём. Вон и баба каменная у развилки стоит, скорбным ликом вправо — на запад повернута, — Кадын с коня спешилась. — Глядит она путникам сгинувшим вслед и слёзы льёт горючие. Ведь кто на запад пойдёт, закат свой в ущелье Смерти встретит.
— Ущелье Смерти?.. — рысёнок поёжился.
— По древнему поверью, место это на земле самое страшное, — тихо Кадын молвила. — Оно — самого Эрлика рук творение. Прямое ущелье и острое, будто след от меча его гигантского, двугранного. В ущелье Смерти, старики сказывают, человек с самыми своими потаёнными страхами лицом к лицу встречается. Чего боится до смерти, то ему и мерещится. Чёрные камни великанские да коряги иссохшие, точно мороки, обманывают путника, играются. Чудится ему, из расщелин тёмных в спину кто-то чёрным оком глядит пристально. Кажется ему, из глубины ущелья рука с длинными пальцами-щупальцами за его конём тянется, вот-вот настигнет. Видится ему, пасмурная, тусклая тень по пятам движется, вот-вот накроет. Заволочёт его, словно туча, и всосёт в своё брюхо ненасытное. Лукавство это, злых духов насмешка, мираж в пустыне. Но человек думает, взаправду всё происходит, по-настоящему. И страх из глубины души поднимается настоящий. Всё тело, как трескучий мороз, сковывает, руки-ноги оплетает. Дыхание в горле схватывает, горячее сердце липкими пальцами останавливает.
Никто из ущелья живым не возвращался: ни богатырь, ни алып, ни зайсан и ни раб. Ведь даже в самом храбром сердце страх потаённый теплится. Совладать с ним в ущелье Смерти не в силах человеческих. Но ты не бойся, Ворчун. Место гиблое мы стороной обойдём. Недаром добрый человек на тропке бабу каменную поставил. Спиной налево она повёрнута — значит, и наш путь к восходу солнца лежит, — сказала так принцесса, оседлала коня и по тропинке влево тронулась.
Но чем дальше шёл Очы-Дьерен, тем мрачнее, угрюмей кругом становилось. Высоко забрался конь, тяжело задышал, рёбра, как мехи, заходили. Гранитные кручи путников с обеих сторон обступили. Скалистые их уступы вверх тянулись, в небе пасмурном смыкались, тяжёлой крышкой саркофага на головы заблудших опускались. Тяжко груди стало, глазу безотрадно сделалось, ухо под собой земли не слышало. Даже собственные шаги пропадали без вести, в глухом безмолвии утопали. Облака далеко внизу остались, тучи небесные на землю спустились. Пыль земная кверху поднялась, звёзды совсем близко ходят. Старые в золотых доспехах, молодые в доспехах из бронзы. Не спеша, степенно звёзды движутся. Подолами шуб остроконечный колпак принцессы задевают.
Поняла Кадын: в место гиблое, богами забытое они вышли, в ущелье Смерти попали. Видно, человек какой-то с недобрым умыслом бабу каменную развернул. А может, и не человек это был, а дух злобный али зверь…
Если существовал когда-нибудь покинутый призраками и ведьмами каньон заколдованный, то был это именно он. Быть может, населяли его когда-то людоеды-великаны, колдуньи злые, гиганты с красными лицами, но и они гиблое место покинули.
Стемнело разом, незаметно. Беспросветная мгла опустилась в ущелье мороком. Заполнила расщелины узкие, наводнила зловонной влагою лощины непроглядные.
Внизу что-то хрустнуло. Глянула Кадын под копыта конские, а там, в густом сумраке, кости человеческие белеют. Удушающий смрад над черепами-костями курится, а сами они шевелятся. Пригляделась принцесса, а меж людских останков пауки-тарантулы о ста лапах юрко ползают. Превеликие их полчища, из всех щелей каменных, чёрных нор лезут, плотью человеческой не насытятся.
Дрогнуло сердце девочки, страха дотоле не знающее. Ужас первобытный по рукам и ногам сковал, в куклу травяную, безвольную превратил. Пауком чёрным за шиворот пробрался, ледяными лапами горло сжал. А следом за ним тарантулы сверху посыпались на голову, плечи, руки. Белое личико залепили, в рот, в уши залезть пытаются. В волосах копошатся, косы расплетают, гнёзда в них вьют.
Схватила Кадын мечи верные в обе руки и ну давай нечисть паучью крошить, в мелкие кусочки рубить! Пронзительно визжат тарантулы, в стороны отлетают, о скалы бьются, чёрной смрадной кровью обливаются. А Кадын мечами машет, режет, кроит, кромсает — не остановится.
— Хозяйка! Что с тобой? Хозяйка, очнись! — голос рысёнка Кадын услышала, и тотчас с глаз пелена спала.
Огляделась Кадын кругом: нет пауков, нет тарантулов. Тихо, пусто, каменно, лишь кости впотьмах белым сухим огнём горят. Исчез морок.