Фру Хермансен тоже стояла у окна и смотрела на живую изгородь. Стояла долго, ведь ток был выключен и швейная машина не работала. Нельзя даже сварить себе чашку кофе для успокоения, поэтому пришлось открыть бутылку коньяку, приготовленного, собственно, для отпуска, и до краев налить себе большую рюмку. Помогло. Помогло совершенно невероятно, и она налила еще одну. Это было просто необходимо. Расправа с мужем не прошла бесследно. Она наговорила такого, чего, может быть, не стоило говорить, но выходка с пробками заглушила чувство вины, и злость не ослабевала.
Не понять, в чем тут причина — в коньяке, в злости или в каких-то других, не поддающихся контролю ощущениях, но при виде Сальвесена на газоне пульс участился.
Сальвесен подходил к изгороди с ножницами в руке. Постоял, глядя на изгородь, прямоугольную, ровную, как скамья. Раза два щелкнул ножницами в воздухе, прежде чем приступить к работе. И стал обрезать не маленькие зеленые побеги, а приставил ножницы к корням и резанул — раз, два, три; и вдруг изгородь укоротилась на один куст, закончилась неровной линией, похожей на сломанную балку. Он отбросил куст в сторону и принялся за другой. Работал он спокойно, создавая впечатление, что действует обдуманно, с глубоким смыслом.
— Я ему сейчас помогу, — прошептала фру Хермансен. И так заспешила в сад, что позабыла поставить рюмку и подошла к Сальвесену, держа бутылку в руке.
— Я вижу, ты изгородь подстригаешь, — сказала она очень тихо, чтобы не помешать работе.
Он кивнул и посмотрел ей в глаза. Злость, бушевавшая в обоих, вызвала чувство общности, совсем не похожее на прежний флирт возле той же изгороди.
— Ты делаешь полезное дело, — сказала она одобрительно. Коньяк настраивал на несколько торжественный лад. — Тебе нужно подкрепиться.
Твердой рукой она налила полную рюмку.
— Необычайно полезное, — он взял рюмку и поглядел в небо. — Думаю, господь бог рад этому делу. Ему ведь никогда не пришло бы в голову заставлять живое расти таким образом! — и выпил рюмку до дна, а когда вернул ее, фру Хермансен снова налила.
— Теперь ваша очередь. Твоя очередь, — оба перешли на «ты», не заметив этого.
— Я уже выпила две рюмки. Попробуй догнать меня. — Он выпил еще, а чтобы ему не пить в одиночку, она налила и себе. И почувствовала себя молодой и сильной, как никогда. Злость вдруг исчезла, хотелось чего-то более конструктивного, соответствующего на строению. — Если мы возьмемся вдвоем, то, может, выдерем тут все с корнем! — бодро сказала она и поставила бутылку на землю.
— Это восстание. Вы должны вмешаться, Хермансен! — сказала фру Сальвесен.
— Не могу же я драться с собственной женой!
— Вы можете драться с моим мужем! — Она знала, что Хермансен прав, и это бесило тем больше. Ничего нельзя поделать. Соседи уже стали обращать внимание на то, что происходит у изгороди. Оставалось только бессильно стоять за гардиной и глядеть на разрушение. А те двое на газоне вели себя все более возмутительно — выдергивали с корнем кусты, помогая себе вилами, и без смущения весело покрикивали, чтоб тащить в такт. На газоне росла куча искалеченных веток и торчали черные бахромчатые корни. Время от времени разрушители чокались. Они уже не наливали в рюмку, а пили прямо из бутылки. Некоторые кусты не поддавались. Тогда на помощь приходили соседи, им тоже предлагали выпить.
— Обычная партизанская тактика, — мрачно сказал Хермансен. — Привлечь население на свою сторону.
— Во всем виноват Андерсен.
— Да, — уже одно это имя заставило его вскочить с дивана. Он беспокойно заходил взад и вперед по комнате, но старался не подходить близко к окну. — Не по шевельнув пальцем, всех их с толку сбил. А теперь еще эта женитьба!
— Мы должны помешать людям пойти на свадьбу, — твердо сказала фру Сальвесен. Но даже ее энтузиазм не помог вернуться боевому настроению.
Снизу, из сада, доносились снова смех и крики.
— Непостижимо! — пробормотал Хермансен и рухнул на диван. Теперь они сидели рядом. — Помните, как мы создавали жилищный кооператив пять лет назад? — грустно спросил он. — В столовой нашего банка?
— Вас единогласно выбрали председателем. — Ей тоже вдруг стало грустно.
— Не единогласно. Два голоса против.
— Я не могу ошибиться. Одну минуту... — она посмотрела в протоколы, лежавшие на полке. Какое чувство уверенности они придают, когда держишь их в руках, переплетенные в коричневую кожу и на каждом листе печать.
Теперь между ними были протоколы. Она быстро листала их.
— Это на первой странице, — сказал Хермансен и улыбнулся улыбкой обиженного человека. — Первое общее собрание.
— Вы помните, какого числа?
— Двадцатого июля, — он внезапно вспомнил число и с какой-то сладострастной болью констатировал, что чаша страданий еще не испита до дна. — Я не думаю, что мы все это заслужили.
Фру Сальвесен, наоборот, оживилась.
— Нам нужно устроить юбилейное торжество.
— Вы считаете, что есть основания для праздника?
— Неужели вы не понимаете? — она захлопнула книгу протоколов, прикосновение к которой придало ей новые силы.
— Мы их побьем их собственным оружием! Торжество. В убежище. Ни одна душа не пойдет на свадьбу.
На мгновение в его глазах затеплилась надежда, но сразу же погасла.
— Нельзя. Он сумел привлечь на свою сторону даже церковь. Женщины вздыхают от умиления.
— Мне стыдно за свой пол!
Даже и ее боевой задор иссяк, слишком сильное испытание выпало на их долю. В затылке и склоненной спине было что-то настолько трогательное и беспомощное, что он инстинктивно протянул руку, чтобы ее утешить. Но снова обнаружил проклятую молнию и отдернул руку. И больше не мог на себя положиться.
— Я пойду, — прошептал он.
Он вышел через черный ход, ибо не мог себя заставить пройти мимо изгороди, где по-прежнему продолжалось бесчинство. Не было сил идти и домой. Тошнотворно было подумать о встрече с женой: он видел ее перед собой взвинченную, потерявшую над собой контроль, пьяную. Непостижимо!
Хермансен быстрыми шагами шел по поселку. Начал накрапывать дождь, стало темнеть, и соседи не смогут его заметить. Впервые он шел по своему поселку, желая только одного — остаться незамеченным. То, что произошло у изгороди, и то, чего не произошло на диване фру Сальвесен, надрывало душу и заставляло бежать и бежать.
Чтобы успокоиться, он судорожно сжал в кулаке лежавшие в кармане пробки. Но это не помогло, а только вызвало новые ассоциации — о молнии фру Сальвесен, о ее затылке...
Теперь его дом погружен во мрак. Люди начнут говорить об этом, да они, наверное, уже сидят и болтают во всех этих кухнях и гостиных, мимо которых идет он. Через открытые окна лился свет, в отблесках можно было различить почти светящиеся белые шарики одуванчиков, которые пышно распустились на газонах. Пример Андерсена оказался заразительным. Но кое у кого газоны в порядке, трава подстрижена. Он знал, кто против него и кто по-прежнему на его стороне.
Он миновал кооперативный магазин и вышел на поляну между строениями и лесом. Дождь усилился, но не было сил повернуть назад. Не было сил и идти дальше. Около тропинки стояла ель, он пролез под низкими хвойными лапами и сел, прислонившись спиной к стволу. Сквозь ветки виднелись огни поселка. Моросил дождь, вокруг раздавался тихий шелест. Он не мог вспомнить, когда чувствовал себя таким одиноким. Он всегда был занят, всегда заседал в каких-то комиссиях, на собраниях, всегда был среди людей и в хлопотах. Зачем же старался? Пусть бы все шло как шло, самотеком.
А теперь он сидел, прислонившись к ели. Неужели все прахом? Даже последнее решение правления не помогло. Андерсен безответственно сорил деньгами, на сад и дом смотреть было страшно. А может, это на пользу — постоянное напоминание, как хорошо живется другим? Им никогда не жилось так хорошо, как теперь.
Все это были простые люди, вышедшие из низов. Так и он сам: отец был водителем грузовика и не имел возможности дать своим детям образование, лишь он сам сумел выбиться, окончить среднюю школу, потом торговую школу и наконец поступить в банк. Было нелегко этого добиться. Так и другие, кто приехал с мелких хуторов, из маленьких городков, с дальнего севера, а теперь живет здесь, у каждого свой дом, палисадник, машина, холодильник.
Может быть, им на пользу напоминание о том, что не зря трудились? Однако Андерсен становился примером чего-то противоположного. Делай как Андерсен! Это уже не веселая шутка, а нечто глубоко серьезное. Случай с кустами пугал своей стихийностью, разрушительным духом. Если к тому же люди пойдут на свадьбу, положение усугубится. Это будет уступкой, одобрением всего андерсеновского, того, против чего нужно бороться.
Он снова подумал о фру Сальвесен, но теперь увидел перед собой не молнию на платье, а несгибаемую, непоколебимую женщину, верного соратника в течение пяти тяжелых лет. Она боролась так мужественно, и нельзя ее разочаровывать. Он ее председатель, она — его секретарь!
Он почувствовал, как уныние сменилось решительностью. Он рывком вскочил и пошел напролом, как лось, продираясь сквозь мокрую чащу. Лил дождь, вода потоками стекала с волос за шиворот,, одежда промокла почти насквозь. Ну да все равно, и раньше приходилось встречаться со стихией.
Вернувшись домой, он заметил слабое мигание света за гардинами в спальне и включил свет. Двуспальная кровать по-прежнему стояла на своем месте, но постельного белья на половине жены не было. Промокший до костей, он стоял у кровати, испытывая несказанное облегчение. Как в общем разумно построены эти дома и как предусмотрителен был он сам, убедив строительный комитет в необходимости оборудовать подвальную часть дома как гостиную с камином!
Он бродил по верхней гостиной, согревшись, ходил босиком, в халате. Какое наслаждение смотреть на окружающие тебя вещи. Немного рассердило отсутствие бутылки с коньяком, но и то хорошо. Ему не нужны стимулирующие средства, он обойдется без допинга. Хермансен чувствовал себя в великолепной форме, И начал планировать военный поход. Хлопнула входная дверь, и на мгновение он испугался, что это жена. С выяснением отношений лучше подождать до завтра.
Но это был Эрик. Он шел крадучись, а увидев отца, остановился.
— Привет, Эрик! — сказал Хермансен и встал.
— Привет! — Эрик немного поморгал глазами. — Где мама?
— Спит в каминной гостиной.
— В каминной гостиной?
— Да, так холодно, что она решила затопить камин.
— Да ну? — Эрик посмотрел на лестницу, ведущую в подвал, и двинулся было к перилам.
— По-моему, она спит. Садись, Эрик!
Эрик недоверчиво смотрел на отца — голос у того звучал совсем необычно.
— Говорят, мама выкорчевала всю живую изгородь?
— Да, мы решили это сделать. Сальвесену очень хотелось избавиться от изгороди, и мы не стали возражать. Хочешь стакан пива?
— Пива?
— Я тоже выпью стакан!
Эрик сел на краешек дивана и не шевелился до тех пор, пока Хермансен вернулся с бутылкой пива и двумя стаканами.
— Твое здоровье, Эрик!
— Твое! — Эрик выпил стакан до дна и украдкой бросил взгляд на мокрый пиджак отца.
— Где ты был?
— Я немножко прогулялся, — просто ответил Хермансен.
— В такую погоду?
— Мне нужен моцион. А ты где был?
— У Андерсенов, — сказал Эрик и уставился на отца упрямым взглядом.
— Правильно, — невозмутимо сказал Хермансен — Я видел тебя, когда проходил мимо.
— Я хожу куда хочу, — сказал Эрик.
— В твоем возрасте я делал то же самое. А куда вам еще ходить, хотел бы я знать? Здесь молодежи и пойти некуда.
Эрик налил себе второй стакан, остатки из бутылки.
— Когда я был молод, мы ходили в клуб. Во всяком случае, по субботам.
— А что вы там делали? — судя по выражению лица, беседа начинала интересовать Эрика.
— Танцевали!
— Танцевали?
— Но тогда танцевали другие танцы. Вальс, фокстрот, танго. А что вы танцуете?
— Всего понемножку, — Эрик выпил до дна.
— Кажется, есть какой-то танец, который называется свинг?
— Что-то не слышал, — уклончиво ответил Эрик.
— А твист?
— Шейк, — сказал Эрик.
Хермансен перелил остатки из своего стакана в стакан Эрика.
— Шейк? А как он танцуется?
— Ну, определенных правил нет. Танцуешь как хочешь.
— Вот как? — произнес Хермансен, как бы обдумывая ответ. — Да, теперь все иначе, песни и музыка то же другие. В мое время пели «Золотое колечко» и «Следи хорошенько за своим сердечком, Маргрете!».
— Я слышал эти песни в концерте по заявкам.
— А теперь «Битлз», да?
— У нас много хороших ансамблей и в Норвегии!
— Какие же?
— Например, «Четыре черта», — глаза у Эрика не много затуманились, может, подействовало пиво. — Но сейчас они вообще-то уже не в форме. На сегодня популярны «Билли Дилли».
— «Билли Дилли», — повторил Хермансен и записал в свой блокнот.
— А почему ты спрашиваешь? — подозрительно спросил Эрик.
— Мы просто хотели устроить маленький вечер, юбилей.
— Здесь, в поселке?
— Да, в убежище. И конечно, нам хотелось подобрать такое, что нравится молодежи.
На первый взгляд ничего сенсационного в ближайшие дни не произошло. Каждое утро караван машин выезжал из поселка, женщины занимались домашними делами, ходили в магазин.
Сбыт в кооперативном магазине значительно повысился, об этом по крайней мере свидетельствовал наплыв покупателей. И в самом магазине, и перед ним всегда было полно людей — верный признак того, что назревает какое-то событие. Конечно, комментировался и эпизод у живой изгороди. А когда позже стало известно, что обе жены перебрались в подвальные гостиные, соседи не могли не сделать того вывода, что отношения в супружеских парах не таковы, как бы следовало.
— Но жителей поселка занимало не только это. Пошли слухи о юбилее, который будет отмечаться в убежище. Там за закрытыми дверями стучали молотками, столярничали. Шестнадцого июля днем на столбах и на специальной доске были расклеены объявления. С необычайной точностью Хермансен и фру Сальвесен назначили время — в половине шестого, за полчаса до свадьбы Андерсенов, рассчитав, что даже тот, кто решил пойти на свадьбу, сначала заглянет в убежище, чтобы послушать «Билли Дилли», которых Хермансену после долгих переговоров удалось-таки пригласить.
Беспримерно: «Билли Дилли» выступят в поселке! Объявление о празднике висело символом раскола, вокруг собирались люди и высказывались за и против. Одни ругали Хермансена и правление, что выбрали такое время, другие — Андерсена за вызывающее поведение, нельзя же устраивать свадьбу в день юбилея поселка.
Естественно, сам Хермансен не принимал участия в таких дискуссиях. Он действовал за кулисами. Лето ведь вообще трудное время. Комиссии полностью прекратили работу, к тому же кое-кто вышел из их состава, чтобы оказаться в оппозиции. Акции протеста зашли так далеко, что два члена кооператива — Вольд и Гростэль — не стали красить свои дома. А ведь члены кооператива обязались это делать каждый третий год. Иные предались лени и загородным семейным прогулкам.
Хермансен сидел все и молчал, зная, что большинство по-прежнему на его стороне. Внезапная симпатия к Андерсену заглохнет сама по себе, в особенности если вечер в убежище будет иметь успех. Даже безответственная трата денег Андерсеном теперь не возмущала, наоборот, было приятно узнавать о новых бессмысленных покупках. По расчетам Хермансена, выигранные деньги скоро иссякнут, наступит банкротство, и Андерсен станет еще более устрашающим примером, чем раньше. Поэтому Хермансен взирал на события в поселке почти спокойно. Неустанно занимался организацией вечера и делами кооператива. И работал над собой. Последние события словно лучом прожектора осветили тайники его собственной души. Он знал, что сам не безгрешен. Знал свои слабые стороны — скрытые, неукротимые силы, которые постоянно нужно держать в узде с помощью силы воли и самодисциплины. Поэтому всегда следил за тем, чтобы, по крайней мере, один из членов правления присутствовал на его совещаниях с фру Сальвесен.
Но по вечерам и ночью было сложнее. Он лежал на большой двуспальной кровати, которая казалась огромной, когда ты один. Ночи стояли теплые и тихие, бархатно-мягкий мрак производил впечатление вакуума, какое-то томление заставляло вскакивать с постели и подходить к открытому окну. Он часто стоял у окна, стараясь остыть и умерить волнение. Напротив, у Сальве-сенов, была видна подвальная гостиная с открытым окном. Гардины трепетали на ветру, хотя ни один листик не колыхался на молодом тополе, росшем под окном.