Валерий Владимирович Медведев
Рисунки С. Калачева.
Было без пятнадцати семь. Влажный тихий ветер дул с моря. Пахло водорослями, прохладным песком и флоксами. Мягко шумели листья старого платана в углу за гаражами. Остап и Женька сидели на скамейке, никем еще не занятой в такой ранний час, в пустом пока дворе. Женька ел апельсин и смотрел, как сиамская кошка Лены Гуляевой, самая красивая кошка самой красивой девочки во дворе, зачем-то ходит по перилам балкона да еще при этом лижет свой бок. Должно быть, Женьке хотелось, чтобы она упала, и он тогда на деле убедился бы, что кошки не разбиваются. Остап не спускал глаз с балкона Ларионовых.
Без семи семь тонкая штора на дверях балкона остро вздулась, как палатка, снова повисла, отлетела в сторону. Сначала показался бамбуковый шест, потом сам Гена Ларионов, белоголовый, загорелый, в роскошной белой майке с тигром на груди, оскалившим розовую пасть. Гена такой человек, единственный, конечно, человек в городе, который почти никогда не выходит из дверей. Он просто спускает с балкона шест и соскальзывает по нему вниз. Гоп-ля! Он на земле. Что ему стоит? Ничего не стоит — потому что он лучший прыгун во дворе (с шестом!). Лучший прыгун на школьной спортплощадке (без шеста!). А может быть, лучший прыгун в городе среди мальчишек! (И с шестом и без шеста!)
Размахивая авоськой, в которой лежал кошелек, Гена шагал в магазин. Каждое утро в это время он ходил в магазин за хлебом и кефиром. Теперь нужно было пристроиться к нему поближе и как-нибудь обратить на себя внимание. Вчера Остапа и Женьку прогнали со спортплощадки и не разрешили прыгать. Только Гена Ларионов мог исправить бедственное положение — и Остап и Женька больше всего на свете хотели научиться прыгать так же, как он.
Можно, конечно, было просто сказать: здравствуй, Гена! Но из этого, конечно, ничего бы не вышло. Он бы сказал: здравствуйте, бычки — и пошел бы дальше, не обращая на них внимания. Не обратил же он внимание вчера на то, как их выгоняли! Его надо было заинтересовать. А чтобы Женька-растяпа не помешал и не ляпнул что-нибудь очень уж глупое, Остап немедленно купил ему за воротами эскимо на палочке. Шоколадное. Женька, едва не наступая на пятки Гене, принялся с аппетитом его уплетать.
— Ну, как тебе понравился фильм «Черная гора»? — громко спросил брата Остап.
— Угу, — сказал Женька.
— Я тебя спрашиваю всерьез, ты и отвечай всерьез…
— Черная гора — плохой слон, — сказал Женька. — Он плохой, потому что убил своего сына.
Геннадий шел, постукивая шестом, и не обращал на них внимания.
— Эх, ты! — еще громче сказал Остап. — Ты ничего не понимаешь! Он не сына убил… он убил…
Никак не придумывалось, что же именно слон убил. Наконец, Остап завопил с облегчением:
— Он убил в нем… гадость!
Женька чуть не подавился. И, кажется, наконец проснулся по-настоящему.
— Какую еще гадость?
— Ну… эту… болезнь же! Сумасшествие! Сын же его сошел с ума.
— Он не сошел с ума, — убежденно сказал Женька, обсасывая палочку. — Купи мне, пожалуйста, еще. Он был дикий… Вот. Вообще в кино показывают ерунду. Вот, например, я видел… честное слово… эти рыцари, когда писали письма, потом брали перечницу и посыпали письма перцем. Скажи, зачем посыпать письма перцем? Чтобы потом другие чихали?
Остап открыл было рот, чтобы сказать что-нибудь умное о промокашках, которые тогда еще не придумали. Но вдруг расхохотался Гена. Он расхохотался так, как будто с самого начала весь их разговор слышал и просто из деликатности делал вид, что не слышит. А тут не выдержал.
— Ну, даете! — сказал он. — Привет, бычки! Куда это в такую рань?
— Гуляем, — солидно сказал Остап. Сердце его переполнял восторг.
Они как раз подошли к магазину. Гена поставил свой шест возле витрины.
— Можно, мы покараулим? — робко спросил Остап.
— Да, покараулим… — сказал Женька, косясь на мороженщицу. У нее на лотке рядом с разной мелочью лежал в большой пестрой пачке сливочный пломбир.
— Ну, что же… — великодушно согласился Гена, — караульте, раз вам охота… — и исчез в дверях.
За мутным стеклом, похожие на снегурочек, расхаживали за голубыми прилавками продавщицы. Остап с восхищением смотрел, как Гена в своей прекрасной майке выбивал чек. Он с блаженством ощущал ладонями гладкую поверхность шеста. Он уже представлял себе, как бежит по дорожке сам, как отталкивается — сам, как летит, летит — сам! И приземляется, словно космонавт в невесомости, угловато, но точно.
— Купи пломбир… — заныл Женька.
— Мы копили на кино…
— Купи пломбир!
Остап тихонько пнул брата. Женька опомнился — из магазина выходил Гена.
— Можно, мы шест немножко понесем? — краснея, спросил Остап.
У Гены было отличное настроение.
— Ну, несите… чудаки…
По улице шли три Человека. Один высоконький и тонкий, легкий и сильный в своей прекрасной майке с ревущим тигром на груди. А за ним — два мальчишки ему по плечо. Со счастливыми лицами они оба с разных сторон держали шест, как штандарт. Милиционер посмотрел на них и улыбнулся. Какая-то девчонка с рыжей косичкой открыла рот и перестала прыгать через скакалку.
Утро было солнечным и не предвещало тревог.
2
Мама уронила пудренницу. Пудренница упала набок и закатилась под штору. Этого не заметили ни мама, ни Надя. Мама считала плохой приметой что-либо ронять. Особенно с утра. Это значило, по ее понятию, что день будет неудачным. ^Мама верила в приметы. Возможно, поэтому ее старший сын Леонид стал психотерапевтом — из чувства противоречия, которое он чувствовал почти с пеленок. А Надя, младшая ее дочь, пошла еще дальше — она была намерена в будущем стать крупным врачом-психиатром.
— Все… — горько сказала мама, — все… сегодня я либо не успею сдать квартальный отчет, либо в нем будет ошибка. Только бы не случилось, боже упаси, чего-нибудь с Леонидом в командировке. Вот чего я боюсь.
Она стала искать пудренницу, но пудренница как будто спряталась.
— Надя, — убито сказала мама, — помоги же найти! Ничего не успеваю, а тут еще…
— Вот она! — воскликнула Надя.
— И обе они остановились у окна. Мама с пудренницей и пуховкой в руках, а Надя просто так.
— Ты с утра свари суп… — сказала мама.
— У нас же тренировка! А потом сегодня наши спортсмены улетают на олимпиаду, и я сейчас поеду в порт… аэро…
— Господи… — сказала мама, махнув рукой.
Двор оживал. Бабушка Антона Филимонова вывела прогуливать сеттера по кличке Казбек. Он носился, тряся ушами. Наде казалось, что они при этом брякают. Толстый сердитый сосед из первой квартиры Иван Иванович вывел из гаража свою новенькую, последней марки «Волгу» — она была черная и невероятно блестела.
— Нет, ты посмотри… — Мамина рука повисла в воздухе, между носом и зеркальцем. — Ты только посмотри…
Во двор входили Гена и его шестоносцы.
— С таких-то лет! Ведь он может просто зазнаться!
— Зазнаться? — озадаченно спросила Надя.
— Еще бы! С чего это вы вчера, например, вздумали хором кричать под его балконом — Ларионов, Ларионов!
— Но, мамочка, мы же просто так… ну, шутя…
— Вы, может быть, и шутя, — ответила мама, одевая туфли, — а он, может быть, и всерьез…
— Это тебе все Леонид наговорил, — сказала было Надя, но мама уже захлопнула дверь, каблуки ее уже стучали по лестнице.
А Надя бросилась к книжному шкафу. Там в зелёных, коричневых, серых папках, пронумерованных, как в суде, туго связаны были суровыми тесемками сотни судеб зазнавшихся спортсменов. Кто? Как? Почему?..
— Нашла! — вскричала Надя, вытягивая одну из папок и ощущая легкую дрожь в пальцах. — Кажется, нашла! И придумала! Для того чтобы Ларионов Геннадий не зазнавался, надо чтоб он зазнался!!!
Ничего не подозревающий Гена белозубо улыбнулся Антону Филимонову, своему другу, который делал на балконе вдох-выдох. И, оттолкнувшись шестом, приземлился на своем балконе вместе с авоськой. Остап и Женька, задрав головы, восхищенно смотрели вверх.
Утро разделило двор пополам. На одной половине солнечно, на другой — широкая зубчатая тень от домов. В тени дремотно, еще влажен от ночной росы асфальт и трава свежа, как в лесу. Подергивая спиной, торопливо подбирая лапки, кошки перебегали тень, как лужу, торопясь на солнечную сторону.
Надя выбежала из подъезда так стремительно, что распугала всех кошек. Она опаздывала. Хорошо еще, что они жили близко от аэродрома. Надя вскочила в трамвай. Первая группа олимпийцев уже поднималась по трапу самолета. Грохал барабан. Гремели трубы. Дирижер вытирал платком потный лоб. Цветы качались над головами. Надя врезалась в толпу провожающих и увидела Юрку Гусева возле гимнасток сборной СССР. Юрка говорил одной из них, самой юной, сахарным голосом:
— Извиняюсь, вас, конечно, в столице причесывали?
— Нет… — наивно ответила гимнастка, счастливо и растерянно глядя по сторонам, — дома… в Казани…
— А-а-х! — картинно удивился Гусь. — Надо же, плиз пардон, уже и туда докатилось?!
Гусь презирал всякую беготню за автографами. «Подумаешь, — говорил он себе. — Сегодня ты, а завтра я. Не обязательно в спорте, подумаешь!» И, глядя вслед юной гимнастке, представлял такую картину.
Она проходит к нему в парикмахерскую, с умильным лицом проталкивается через толпу истомившихся клиенток и говорит: «Юрий Михайлович! Я умоляю… я знаю, что только вы… мне через три часа улетать!» — «Какие могут быть разговоры! — воскликнет он. — Гусев никогда не сорвет такое мероприятие. Плиз пардон, мисс!»
Он в белом халате, у него длинные пальцы — пальцы Паганини, как говорит дядя Женя, — и этими пальцами он сделает чудо женственности из этой маленькой вихрастой головы! Вот это автограф!
— Здравствуй, Гусев, ты заснул, что ли?
Гусь очнулся от мечтаний. Перед ним стояла Надя.
— Ах, это ты? Олимпийцев пришла провожать! Как же! Они тут извелись… Где Надя? Где Надя?
— Где Надя? — спросили звонко, и из-за тумбы с афишами выбежала Лена Гуляева, красная, запыхавшаяся. — А я тебя совсем потеряла!
— Что я говорил? — сказал Гусь. — Срываешь! — сказал и, шмыгнув носом, гордо удалился.
— Шестовики Идут! — взволнованно сказала Лена. — Вон там, где щит с плакатами!
Она потащила Надю сквозь толпу.
— Ой, что я тебе скажу, что скажу, Ленка… Я что придумала!.. Безумная идея! Совершенно безумная! В духе Нильса Бора.
— Погоди… — Она посмотрела в ту сторону, где Гена Ларионов брал автограф.
— Это Бузынин, — сказала Лена. — Узнаешь? — а сама не сводила глаз с Ларионова.
У Гены было спокойное, ясное лицо. Такое же, как у Бузынина.
«С ума можно было сойти, до чего все складно получалось! Можно начать…» — подумала Надя.
— Простите… — сказала она, становясь рядом с Геной. — Это не просто школьник, товарищ Бузынин. Это ваша смена, растущая.
— Красота, — шепнула ей Лена. — Ленька Толкалин снимает!
Надя увидела — из-за щита с плакатами Леня Толкалин высунул свой киноаппарат. Он снимал тот самый момент, когда знаменитый шестовик говорил пока еще не знаменитому:
— Честное слово? Прыгаешь?
— И знаете, как прыгает! — вскричала Надя. — Выше всех во дворе, выше всех в школе, четыре метра пятьдесят сантиметров!
— Молодец! — восхитился олимпиец, высокий и прекрасный, как олимпийский бог. — Молодец! Только тебе с шестом еще рано.
— Да я не с шестом, — сказал Гена, — я с палкой, с бамбуковой…
Ларионов покраснел, как девчонка. А Надя тараторила:
— У него такая техника прыжка… такая… Талант!
— Сначала через планку прыгай, — посоветовал чемпион.
Сквозь толпу протиснулся репортер. В клетчатой рубашке, в панаме, похожей на детскую. Ослепил вспышкой, схватил рукой Ларионова, который хотел, жаждал исчезнуть немедленно! Репортер сказал:
— Постойте, молодой человек, вы кто?
— Наша растущая смена, — ответил олимпиец охотно, — наше ближайшее будущее!
— Чемпион двора, — подсказала Надя.
— Да я… — сказал было Ларионов, смущаясь.
— Прекрасно! — воскликнул репортер. — Великолепно! Чемпион союза и чемпион двора! Эстафета поколений!
Он это молниеносно записал, все так же держа Гену за рукав той рукой, в которой был блокнот. Ему было неудобно, но репортер боялся, что Гена убежит — такой у него был вид.
— Ваша фамилия, юноша…
— Да я… — опять начал недовольно Ларионов.
— Ларионов, Ларионов Геннадий… — четко подсказала Надя и строго посмотрела в блокнот репортеру — правильно ли записал. — Прекрасный прыгун!
Леня Толкалин работал — киноаппарат трещал упоенно. Вот олимпиец подает руку Гене… Какой сюжет! От «а» до «я»! Какие у них лица! И тут в объектив вплыла цветущая весельем физиономия Юрки Гуся.
— Привет! — сказал Юрка. — Ну, как вписываюсь?
— Что ты натворил! — завопил Леня плачущим голосом. — Теперь у меня нет концовки! Ты испортил исторический кадр!
К— ак знать… — многозначительно сказал Гусь. — Как знать… Может быть, украсил!
Леня только и услышал, как олимпиец сказал, уходя:
— Счастливо оставаться, коллега чемпион! А Ларионов закричал вслед:
— Высокого вам шеста!
Гусь отошел. Снимать уже было нечего. Леня Толкалин расстроенно прислонился к щиту. Такие кадры погибли! Через несколько лет им цены бы не было! Законченный сюжет…
«Какой удачный день!» — подумала Надя с ликованием.
3
В ту минуту, когда Лена Гуляева безрезультатно звонила в квартиру Толкалиных, Надя выбежала из подъезда с криком:
— Форум на кворум!
За дверями надрывался звонок и больше ничего не было слышно. Лена решила, что Леонид проявляет пленку, а когда он это делает, можно разбиться у его порога в мелкие дребезги — он не выйдет. Надин крик «форум на кворум» еще никому не был понятен кроме Антона Филимонова, Вениамина Капитончика и самой Лены. Даже Леня еще не знал о том, что Надя задумала, да и мальчишки знали только наполовину. Но этот ее крик уже смешался с другими голосами, среди которых Лена узнала ленивый голос Филимонова, недоверчиво относящегося ко всем Надиным затеям, и смешливый голос Ванюши, у которого была внешность восточного мальчика, такого восточного, что он мог бы играть Оцеолу в одноименном фильме. Он был самбистом и таким болельщиком Гены, что его никак нельзя было в кворум включать. «Нет, — сказала Надя на улице. — Ты, Ванюша, с нами не ходи, это все пока секрет». — «Ха-ха! — сказал Ванюша. — Секрет на весь свет!» Это означало, что он обиделся и теперь его силой в кворум не затащишь, даже если понадобится, а подслушивать он и вовсе не станет. Стало быть, все собрались, кого Надя звала, не хватало только Лени. А для кворума он был нужен позарез. Лена нажала на кнопку звонка и не отпускала, ее, пока дверь вдруг не распахнулась с грохотом. На пороге стояла глухая Ленина бабушка в розовом стеганом халате, сама розовая, как младенец.
— Ах, как нехорошо! — сказала она. — Вы меня почти вытащили из ванны.
— Но куда делся Леня? — спросила Лена, забыв извиниться.
— Ах, как нехорошо! — повторила сурово бабушка и захлопнула дверь.
— Он же сорвет… — сказала Лена почтовому ящику в орденах — он был сплошь заклеен заголовками газет с орденами. — Он все сорвет… — И Лена помчалась вниз, на улицу, к беседке, где между цветущих ипомей уже торчала клетчатая спина Антона Филимонова и белесая голова Веки Капитончика.
Лена влетела в беседку, когда Надя раскладывала на столе свои папки.
— Его нет!
— А я его предупреждала! — удивилась Надя. — Это ему отразится!
— Он где-нибудь висит, карабинчик заело, — снисходительно сказал Антон. — Он теперь висит и что-нибудь снимает… а может, уже снял, и теперь надо снимать его…
Леня занимался альпинизмом, потому что мечтал когда-нибудь сделать потрясающий фильм об альпинистах, и уже дважды висел — на водосточной трубе собственного дома и на дереве возле центрального универмага, когда снимал его открытие. Это Антон и имел в виду.
— Он не имеет права снимать что-нибудь не такое сейчас, — холодно сказала Надя, — и тем более висеть… когда у нас первое заседание с двумя вопросами. Тут ему не Альпы. Он нужен нам. Веня, фиксируй… то есть веди протокол, раз так.