Ванюшина мама хотела было покричать сына к чашке кефира на ночь, но решила, что беседа с таким человеком, как дядя Петя, будет ему полезнее. Она отошла от окна, поставила чашку кефира на тумбочку возле Ванюшиной кровати и накрыла ее розеткой для варенья.
— Все, — сказала Вита Лёне. — Я больше не могу… Я в Брюсселе столько не готовилась к выступлениям. У меня уже плечо отнялось.
Леня поправил очки, кивнул и поднялся со стула.
— Спокойной ночи, — сказал он. — По-моему, сегодняшний сюжет вполне даже ничего получился… Я снял все, что мы делали на спортплощадке, я даже снял первые прыжки Гуся…
Он бежал по лестнице на свой четвертый этаж, и сердце его пело. Он понимал, что все делает правильно, и ничего, что он работает много — будущая его профессия призывала его к тому, чтобы он воспитывал в себе выносливость.
Двор погрузился в темноту и тишину. Скрипка умолкла.
Перестал подвывать взволнованный игрой крапчатый сеттер Казбек на кухне Филимоновых. Спали Остап и Женька. Луч настольной лампы из кухни падал на два колена пятиколенной бамбуковой удочки возле их кроватей. Юра читал ту самую большую книгу, с помощью которой ему удалось победить сопротивление доминошников, мотоциклистов и даже Ивана Ивановича.
Забавная штука, думал Гена, шагая по стадиону за Гусем, — все было как-то как положено, все было спокойно и хорошо. Но почему-то сейчас стало как-то не так, совсем не так, но тоже хорошо, хоть и половому, по-другому… Что-то такое внутри появилось теплое, совсем не спортивное, как бывало, когда он маленьким сидел на завалинке деревенского дома, который родители снимали на лето, когда солнышко припекало и молодая листва только начинала дымиться в березняке зеленым, горьковатым дымком первой весны. Тогда хотелось бежать по лужам, пускать кораблики, лезть на забор. Что он, конечно, и делал. Тогда они жили не на юге, они жили на Смоленщине. И вот вдруг ни с того ни с сего как будто обрушилось на Гену то смоленское настроение…
Ветер дул с моря, уже с утра горячий, пахло мокрыми лодками, просмоленными канатами и чем-то еще, пахло портом и кораблями. Гена стряхнул с себя свое раздумчивое, непонятное настроение, сказал:
— Ну, Гусь, давай! Давай, Гусь! Смотри, Гусь! Гена побежал, Гена оттолкнулся, Гена взлетел!
— Гениально! — завопил Гусь.
Гена взял еще одну высоту. Гена летел на крыльях своего непонятного ему настроения…
— Да здравствует белая зависть! — завопил Гусь. — Я тебе белой завистью завидую!
Ларионов отошел.
— Беги теперь ты!
Гусь долго и забавно примерялся, с некоторым страхом глядя на планку, которая была значительно выше бабушкиного забора.
— Три тридцать… — сказал Гена. — Не подкачай! Гусь прыгнул — сбил планку. Вернулся с горестным лицом. Прыгнул еще. Опять сбил!
— Давай, давай! — крикнул Гена. — Не раскисать! Гусь отчаянно ринулся на третью попытку. Фонтаном взлетели под ногами опилки.
— Взял! — заорал Гусь, валясь на спину и дрыгая ногами.
— Еще не совсем чисто, не совсем! — сказал Гена. — Смотри!
Гусь смотрел, стоя почти на четвереньках возле дорожки. Смотрел… и увидел — на заборе Леня Толкалин и еще какие-то личности с киноаппаратами снимали этот великолепный Генин прыжок.
— Не мешайте! — завопил Гусь. — Вот проныры. Гена приземлился — он был в воздухе как в воде дельфин. Не техника — ювелирная работа!
— Чего вам опять? — спросил он Леню.
— Делаем кинограмму твоих прыжков… — невозмутимо ответил Толкалин. — На сегодня довольно. — И команда кинооператоров исчезла за заборам.
— Ну, народец! — сказал Гена. — Знаешь, старик, из тысяча восемьсот девяносто шестого года ты, пожалуй, вырос, подумай теперь о тысяча девятьсот четвертом… об олимпийском рекорде Дворака в Сент Луисе.
— А сколько это? — перетрусил сразу же Гусь.
— Три пятьдесят пять…
— С трех тридцати сразу три пятьдесят пять? — ужаснулся Гусь.
— Не сразу, а постепенно… — сказал Гена. — У тебя, старик, действительно перспективные ноги… Ну, начинай… Разомнись еще немножко…
Гусь с готовностью побежал по кругу. Гена отошел в сторонку, чтобы сесть в тени и посмотреть, как Гусь бежит. И на траве, рядом с брюками и рубашкой увидел… открытку с Незнакомкой. Сердце его горячо стукнуло. Он поднял открытку.
Внизу было написано чертежным шрифтом: «Таинственная незнакомка»…
Они расстались с Гусем за стадионом — Гусь торопился к своему дяде Жене на корабль. У магазина «Хозяйствен^ ные товары» Гена столкнулся с Леной — она несла в сумке новую веревку.
— Привет! — сказал Ларионов.
— Здравствуй… — ответила Лена, замедляя шаг. — Чего это ты такой сегодня скучный?
— Ни капельки… — скучно улыбнулся Ларионов.
— А-а-а… — протянула Лена.
Они с полквартала прошли молча. Печально постукивал Генин шест.
А через неделю отборочные соревнования… — сказала Лена.
— Отборочные? Уже? — встрепенулся Гена.
— Тебе-то чего волноваться? Кворум тебя от наших отборочных освободил. Вне конкурса…
— Вот еще! — возмутился Гена. — Я как все… Как все!
— Хорошо… — Лена пожала плечами. — Сам знаешь — твое слово для нас закон… Мы знаем уже, что победа будет за нами… Ты же Ларионов!
— Ну, вот — заладили…
— Взгляни, какие облака… — как-то особенно возвышенно сказала Лена. — «Тучки небесные, вечные странники…» Кучевые облака.
А в небе не было никаких облаков. В небе был бумажный змей — пожалуй, величиной с простыню, хотя на такой высоте он особенно большим не выглядел. Зато можно было прочесть наискось написанное слово: «Ларионов».
Даже не подняв головы, Ларионов рассеянно ответил:
— Да… Очень кучевые облака…
Лена беспомощно вздохнула. Они проходили мимо Дворца пионеров. Там во всю огромную ширину окна расположились на синей бумаге самые разные корабли. Военные и невоенные, целая выставка макетов. На флагмане торгового флота золотыми буквами название «Ларионов». На нефтеналивном танкере красными буквами — «Ларионов», на крейсере тоже — «Ларионов». И на борту рыбачьего сейнера — «Ларионов». Хорошо поработала среди ребят своего кружка Зинка из пятого подъезда!
— Взгляни, какие корабли… — сказала Лена, — какие необычные корабли…
Гена только взглядом скользнул, не читая названий, и, снова глядя себе под ноги, согласился:
— Да, корабли очень необычные…
Снова вздохнув, Лена повела его дальше. Шли они теневой стороной улицы, но все равно было жарко. Гена вынул из кармана платок, чтобы вытереть потный лоб… Из кармана выпала открытка с Незнакомкой.
Лена подняла.
— Понятно… — сказала она, возвращая ее Гене. Ларионов торопливо порвал открытку.
— Ничего не понятно… какая-то ненормальная подсовывает… Дура…
— Ненормальная?! — вспыхнула Лена. — Дура?!
— Ага, а в прошлый раз даже цветок подложила… Как его… космический…
— Некрасиво чужие секреты выдавать… — обиделась Лена, как бы ревнуя к самой себе. И действительно, он же не знает, кто ему посылает открытки, а выдает первой встречной. А если бы сейчас перед ним оказалась не она? Хорошо было бы это по отношению к ней?
Ларионов начал оправдываться:
— Лен, ну ты не сердись… Я же не кому-нибудь… я же тебе!
— А я тут… при чем? — спросила Лена, тем не менее польщенная его словами.
— Ну… мы же… соседи… вместе учимся!
— Ах, вот почему… — потускнела Лена. А она-то думала, что он совсем другое имел в виду. — А я думала… — так и не сказала она.
— Что я — болтун? Честное слово, я никому бы, кроме тебя, не сказал!
— Да? — холодно спросила Лена.
И они поглядели друг на друга почти враждебно.
Взглянув на часы, Лена остановилась возле магазина «Голубой огонек». За стеклом на добром десятке экранов — Леня Толкалин. Телевизоры включены на полную мощность, и голоса доносятся на улицу. Ведущий спросил:
— Вы считаете, что ваша работа над фильмом уже закончена?
Леня с достоинством ответил:
— Как сказал скульптор Огюст Роден: работа не может быть закончена, она может быть оставлена. Давайте посмотрим..'.
И на всех экранах появилось название картины: «Ларионов». У витрины собралась кучка прохожих, с любопытством глядя, как тренируется Ларионов, снятый скрытой камерой.
— Вот тут, — оказала Лена, — он как-то не так тебя показал… Что-то не твое в лице… — сказала Лена. — Очевидно, не рассчитал свет.
Прохожие все сразу обернулись на Гену. Гена покраснел и стал выбираться из толпы. Разошлись и другие зрители. Лена одна осталась стоять возле телевизоров, на которых обаятельно улыбался Гена.
Под одинокой лампочкой над подъездом стояли и о чем-то говорили Филимонов и Надя. Вита Левская доигрывала свой лирический концерт. Ленины очки блестели возле нее. Антон и Надя устало опирались на лопаты.
— Значит, ты отказываешься? — сердито спросила Надя. — Отказываешься от поручения кворума?
— Я сказал… — В голосе Антона прозвучали железные нотки. — Я не могу быть подхалимом! Не могу!
— Все понятно… — сказала Надя. — Я сразу же заметила в тебе разные там нездоровые тенденции. Ты сразу же внутренне оторвался от коллектива…
— При чем тут коллектив? У меня характер такой… И вообще…
— Что вообще? — спросила Надя.
Антон неопределенно посмотрел куда-то в сторону.
— А ничего…
— Еще пожалеешь, Филимонов!
— Может, и пожалею… — проговорил он. — Но все равно не хочу и не буду!
— Как хочешь! — холодно сказала Надя и скрылась в подъезде.
Антон с тоской дослушал, как простучали ее шаги по ступеням, как звякала лопата… Потом хлопнула дверь, и все стихло.
Филимонов вынул из кармана кусок мела, глядя, как за большим окном на втором этаже Гена Ларионов читает книгу. Четкий профиль его рисовался на стекле. И прежде чем уйти домой, Филимонов нарисовал на стене дома резкой линией ларионовский профиль с непомерно выпяченной высокомерной губой.
Тихо было во дворе и пусто. Когда стало совсем темно и почти во всех окнах погасли огни, осторожно вышел из подъезда Гена с лопатой и исчез в темзни спортивной площадки. Заскрипело плохо смазанное колесо тачки. Лопата рвала дерн и скрежетала о камни. Но этого никто не слышал. Даже Надя спала крепким сном.
14
Ларионов-старший и Ларионов-младший рано утром вышли из подъезда.
— У тебя что-то глаза усталые… — сказал отец.
— А… сон снился, — ответил Гена.
И оба они вдруг остановились, как будто дорогу им перегородил ручей. На асфальте крупными буквами было написано: Ларионов.
Ничего не сказав друг другу, они направились к воротам. На передовице стенной газеты, отражающей ход строительства стадиона, несколько раз повторялось, как магическое заклинание, то же самое слово: Ларионов!
— Да, тяжело тебе… — сказал, наконец, папа. — Столько пылких надежд… А вдруг подведешь?
Гена ничего не ответил. Возле соседнего с ними дома случилось и вовсе невероятное. Из открытого окна третьего этажа им улыбалась очень красивая девушка. Совсем незнакомая девушка улыбалась им, как лучшим знакомым. Гена ее не заметил, но заметил папа. Он очень удивился, поздоровался. В руки ему упал букетик цветов. Гена остановился.
— Только маме не говори, — сказал папа смущенно. — Я, честное слово, ее не знаю…
Он хотел понюхать букетик и ткнулся носом в записку. Папа развернул ее, прочитал и сказал хмуро:
— Тебе…
В записке было написано:
«От болельщиц нашего квартала».
— С твоей известностью, — сказал шутя отец, — нам вполне могли бы трехкомнатную квартиру дать.
Гена, как во сне, шел до стадиона, как во сне, разделся, как во сне, потянулся за шестом. На опорном ящике лежала новая открытка с Незнакомкой. На этот раз на ней было написано:
«Вы даже не ответили на мое письмо»… Ларионов оглянулся. Никого… Он задумчиво побрел по дорожке. Потом снова стал читать послание.
— Действует… — сказала Надя, глядя на все это через щель забора.
Ларионов разбежался было, но снова достал открытку.
— Готов, — сказала Надя. — Пиши новую незнакомку! Капля долбит камень не силой, но частым падением.
Теперь он будет раздражаться, станет высокомерным, станет рассеянным… У-ра!
Ларионов сидел на опорном ящике и задумчиво смотрел в никуда. Потом достал из кармашка карандаш и что-то написал. Затем попытался прыгнуть, взлетел тяжело, сбил планку… Какое-то время постоял, глядя на море. И, положив шест на плечо, ушел со стадиона, рассеянно улыбаясь.
Надя и Лена выждали минут двадцать, Надя перелегла через забор, взяла открытку. Внизу было приписано: «Как вас зовут?» Лена тянулась через плечо подруги:
— Ну, что там?
— Да погоди…
Лена выхватила открытку:
— Это мне!
— Что? — поразилась Надя. — А разве он знает — кому?
— Но ты-то знаешь… — беспомощно сказала Лена.
— Я, конечно, знаю. Что не тебе, а нам! Нам всем…
— Да-да, конечно… — вдруг опомнилась Лена, которая вовсе не хотела, чтобы даже Надя о чем-то догадывалась. — Видала? Тренировку сорвал! — И с вызовом добавила: — А записка все-таки мне, раз вы мне поручили!
Но Надя это уже не слышала. Она думала, как же дальше быть.
— Пиши… — сказала она. — Назначай свидание… в парке у фонтана.
Гена засыпал, расслабляясь по системе Селянина, не зная, что Гусь подглядывает через реденькую штору, как Гена успокаивает себя. При этом и Гусь сам себя успокаивал. Надя поручила ему нарисовать спящего Ларионова, но не ночью же было подглядывать, как Гена спит. Кроме того, Гусь не очень был доволен таким поручением — все-таки учит его Гена, а он тут… но тема была такая, что Гусь решил это поручение исполнить. Гусь должен был нарисовать Гену во сне и назвать эту картину «Олимпийское спокойствие».
За спиной Юры трепетно ждали, когда уснет Гена, Филимонов и Гуляева. Занавески шевелил ветер.
— Спит… — сказал Гусь, доставая из кармана бумагу и карандаш.
Ларионов, который до этого лежал тихо, вдруг дрыгнул ногой и сказал во сне:
— Левая нога… должна быть… как стрелки… на часах… в положении без пяти шесть…
— Тренируется, — восхитился шепотом Гусь. — И во сне тренируется!
— Вот именно, — мрачно оказала Лена. — Надо разбудить. Это не сон — так спать.
— Нехорошо срывать тренировку, — сказал Гусь, — пусть хоть во сне никто ему не мешает.
Ларионов дернул ногой еще раз и пробормотал:
— Сейчас возьму… рекордную…
— Надо будить, — повторила Надя. — Если уж срывать тренировки, так срывать до конца!
Погоди, — попросил Гусь. — А вдруг возьмет рекордную?!
Ларионов сдвинулся всем телом на кровати, так что ноги протиснулись сквозь прутья спинки. Затем резко надвинулся на подушку и замер.
Все переглянулись.
— Интересно, взял или нет? — забеспокоился Гусь. — Взял или нет рекордную?
— А ты спроси, — посоветовала Надя. — Вдруг ответит?
— Ларионов, — тихо окликнул Гусь, — взял рекордную или нет?
— Не взял… — спокойно ответил сам себе спящий Ларионов.
— Честный человек и во сне честный, — с уважением сказал Гусь.
— Да разбудите же его, дайте человеку отдохнуть… — приказала Надя.
— Гена! — рявкнул Гусь.
От такого вопля Ларионов прямо-таки взвился над кроватью, как над планкой. В комнате никого нет. Ларионов ошалело сел, свесив ноги. «Переутомление, — с некоторым испугом подумал он. — Надо размяться». Он вышел на балкон. На шахматном столике снова лежала открытка. «Завтра после двенадцати у фонтана в городском парке», — прочел он. Ветерок шевелил длинные листья того же самого космического цветка. Только этот был еще пышнее и походил на целый букет.
Гена посмотрел во двор. Там по-прежнему строили, копали, сыпали песок. Дворник дядя Петя устанавливал спортивных греков вдоль главной аллеи. Антон подпиливал дискоболу слишком уж большой нос. Никто не обращал на Гену внимания. Вышел на балкон Женька с пряником в руках.
— Кто-нибудь тут был? — спросил Гена.