– А я и не сужу, господин лейтенант. Я кон-ста-ти-рую… Мы ведь говорим об истории вообще, и я привел один из известных примеров…
– Господа, у моряков есть обычай держаться подальше от политики, – мягко напомнил командир „Артемиды“. – Мы люди военные…
– Однако же, Николай Константинович, и военным порой приходится делать выбор, – возразил Новосельский. – Вроде тех солдат в форте. Как умереть и во имя чего…
Старший офицер Стужин сказал угрюмо:
– Едва ли они делали выбор. Скорее всего, их чернокожий полковник, фанатик, швырнул в пороховой погреб факел, не думая о судьбах нескольких сотен человек. И обрек их гибели – бессмысленной, поскольку война все равно была проиграна. Не думаю, что он попал в царство небесное, поскольку пренебрег заповедью „Не убий“…
И вдруг заговорил штурман:
– Однако же, Александр Гаврилович, в одной из недавних бесед вы осуждали другого офицера за поступок, противоположный тому, о котором говорим. Я вспоминаю о капитане второго ранга Стройникове, который не стал взрывать свой фрегат „Рафаил“, оказавшийся в безнадежном окружении турок…
– Это совершенно разные вещи! Стройников просто струсил!
– Полноте, Александр Гаврилович, – усмехнулся похожий на маршала Нея лейтенант Новосельский. – Боевой офицер, не раз бывавший в сражениях, награжденный „Георгием“ и золотым оружием, „просто струсил“. Он объяснял, что послушался матросов, которые не хотели подвергать себя бессмысленной гибели…
– Может, он тоже вспомнил о царстве небесном, а? – добавил штурман.
Стужин сел прямо.
– Извините, Иван Данилович, но, не будучи в полной мере морским офицером, вы, видимо, не можете разобраться в тонкостях кодекса…
– Александр Гаврилович! – возвысил голос командир. – Иван Данилович ходил в кругосветное плавание с капитаном Гагемейстером в те времена, когда мы с вами еще не начали просиживать штаны в Корпусе. При чем здесь эполеты!
Стужин сказал деревянным голосом:
– Иван Данилович, примите мои извинения.
– Ох, да Бог с вами Александр Гаврилович!.. Мы говорим о том, как тяжко брать на себя решения, когда речь идет не о тебе одном, а о множестве других… Не приведи Господь. Лучше уж отвечать за секстаны и хронометры, хотя и с ними непросто. У меня к вам, Николай Константинович, есть про это разговор…
– Извольте, Иван Данилович.
– Чуть позже, если позволите… А пока, Петр Афанасьевич, отчего бы вам не показать здесь всем карту, о которой шла речь. Право, она стоит того…
– В самом деле! – Доктор резво скрылся за дверью и почти сразу вернулся. Небольшая, в два фута шириною, карта пошла по рукам. Гриша вытянул шею, глядя издалека.
Двойной остров, оттиснутый тонкими штрихами на серой бумаге, был похож… даже непонятно, на что похож. Пожалуй, на причудливую рыбу с торчащим плавником, с острым, как у ската, хвостом и большущей головой с разинутой пастью.
Гриша сунулся поближе, под Митин локоть.
– Петр Афанасьевич… это что? Такое озеро? Или лагуна?
Посреди левого острова светлело овальное пустое место, перечеркнутое мелкой французской надписью.
– Это, голубчик, не озеро, а неисследованная часть острова Бас-Тер. Его покрытый горами и джунглями центр. Именно сюда уходили негритянские повстанцы. Они-то знали там секретные места и тропы, а ученые-географы туда пока не добрались. В полном смысле – белое пятно…
„Тут вообще-то нужно увеличительное стекло, – подумал Гриша. – Вон какие бисерные надписи“. Но такого стекла не было. Лежало в кармане штанов только Агейкино стеклышко. Гриша не удержал желания – застеснялся, но все же вынул осколок и глянул сквозь него на карту. Остров стал густо-зеленым, будто и правда его прямо здесь, на бумаге, покрыли непроходимые джунгли.
Карту разглядывали внимательно и со знанием дела. Митя заметил:
– Однако же для навигации она не очень-то полезна. Здесь нет ни обозначения глубин и опасностей, ни береговых ориентиров…
– Естественно, – слегка обиженно отозвался доктор. – Амбруаз Тардье изготовил ее для исторического труда, а не для плаваний… Но я все же взял карту с собой… Знаете, господа, появилось этакое ребяческое желание: пусть карта побывает невдалеке от мест, которые она изображает…
– Можно я спрошу? – Гриша дотянулся мизинцем до перешейка между двумя частями Гваделупы. – Это и есть тот самый проход, который Соленая река?
Перешеек был пересечен тонкой, почти прямой щелкой.
– Она и есть, – кивнул доктор. – К сожалению, протока эта почти бесполезна для плаваний. Географы пишут, что Ривьер-Сале доступна лишь для мелких рыбачьих лодок. Это жаль. Будь река поглубже, она помогала бы быстрому сообщению между разными городами и поселками на острове…
– Нам-то не все ли равно, – скучновато заметил лейтенант Стужин. – Наш путь в Гавану…
– Доктор просто сообщил нам любопытную подробность, – сказал капитан Гарцунов. Кажется, он прятал досаду на старшего офицера. – Любое знание никому не вредит… Кстати, доктор, у вас не было желания запечатлеть своей камерой жизнь брига и наши портреты. Так сказать, в память потомству?
– К сожалению, на судне это невозможно, Николай Константинович. Чтобы изображение отпечаталось на пластине, камера с полминуты должна стоять неподвижно. А здесь какая неподвижность… Вот когда окажемся на суше…
– Кстати, о суше, Николай Константинович, – осторожно сказал штурман. – Я хотел об этом чуть позже, но раз уж пришлось к слову… После шквала оказалось, что хронометры требуют сверки. Дело в том, что они были доставлены на бриг перед самым рейсом и не прошли необходимые испытания. Теперь я обнаружил разнобой. И главному секстану была бы полезна регулировка. Но это надо делать на твердой земле…
– Иван Данилович, дорогой мой! Да где же я вам возьму твердую землю! – как-то по-ребячьи удивился командир „Артемиды“. – Вы знаете курс лучше меня! Открытый океан!
– Я имел в виду Азорские острова…
– Но помилуйте! Это же какое отклонение пришлось бы делать. Они же гораздо левее курса!
– Ну, не столь уж левее… Взять немного к зюйду и, так сказать, „чиркнуть“ левым бортом по самому правому острову архипелага, по Фл орешу. Стоянка займет не более полусуток…
– Вполне достаточно, чтобы нас там прищучил французский или британский капер, – с хищной ноткой произнес Новосельский и потер ладони.
– Большие суда не подходят к Флорешу, – объяснил штурман. – Для них там нет подходящих стоянок. Да и делать нечего. Торговли никакой, одни рыбачьи поселки… А если мы не проверим инструменты, то, не ровен час, окажемся вместо Кубы где-нибудь в Мексике… – Он скрасил свое сообщение шутливой интонацией, но все поняли, что дело серьезное.
– Вам виднее, Иван Данилович, – озабоченно сказал командир. – Давайте смотреть курс…
ЧАСТЬ ВТОРАЯ ОСТРОВА
Раковина
1
подаренную Николаем Константиновичем тетрадку Гриша вписывал отдельные слова и короткие фразы: «Большущие звезды» (они сияли в черном небе, как яркие свечи), «Океан пахнет огурцами» (и правда, вода порой отдавала запахом огуречного рассола), «Черепаха» (выловили громадную морскую черепаху; доктор удивился – такие черепахи в этих широтах большая редкость; он зарисовал ее и, посмотрев на страдающего от жалости Гришу, велел отпустить беднягу. А страдать было отчего – черепаха смотрела несчастными человеческими глазами). «Про людоедов» (пожилой веселый матрос Артамоныч рассказывал, как пять лет назад его на берегу Новой Гвинеи поймали и чуть не съели разрисованные с ног до головы туземцы; врал небось, но все равно было интересно). «Рыбы как ласточки». (Все чаще вырывались из воды и мчались над волнами рыбки с полупрозрачными крыльями. Гриша каждый раз вспоминал бумажных ласточек, которых он с Илюшкой Маковым и Саней Пашенцовым пускал с обрывов над логом. На ласточек расходовали старые, исписанные в училище тетрадки… Теперь, глядя на летучих рыб, он думал о доме и о приятелях.)
А еще – такое: «Будто кто-то ходит…»
Посторонний ничего не понял бы в этих словах. Да Гриша сперва и не хотел их писать. Но надо было как-то освободить себя от тревоги. Показалось, что напишешь – и выбросишь из себя страх…
Страх копился понемногу. Вернее, их было несколько, этих страхов, но они смешивались в один. И он, смешанный, – иногда не сильно, почти незаметно, а порой ощутимо точил, точил оказавшегося в океане мальчишку…
Сначала это была просто тревога: как там дома-то? Все ли здоровы? Не случилось ли чего худого? Потом добавилось опасение: а не налетит ли вдруг новый сокрушительный шквал, а то и настоящий ураган, о которых немало он слышал от матросов? Да, во время того, первого шквала Гриша показал изрядную храбрость, но ведь и перепугался немало (даже и не скрывал этого). Раньше он, забравшись на марс, без всякой боязни смотрел на бегущие синие валы, чувствовал себя свободной птицей. Но вот океан показал свой нрав, и Гриша вдруг ощутил, какая он букашка среди этого грозного мира и какая скорлупка бриг «Артемида». Сокрушительные волны и превратившийся в чудовище ветер на деле показали, что им ничего не стоит скомкать и слизнуть с океанской поверхности эту скорлупку. Проглотят и не заметят…
Гриша стыдился этого страха, давил его в себе и, может быть, задавил бы накрепко, но тут возникал в памяти гваделупский «господин Ансу» и словно оживал. Сладко и зловеще улыбался Грише, манил худым пальцем с блестящим перстнем и, выгнув тонкую талию, протягивал руки. «Давай мы сначала станцуем с тобой под скрипку, а потом…»
Ну, он-то чего привязался? Чем он мог быть опасен? Какой-то давно сгинувший человек из другого времени, из другого мира! Но Грише он казался похожим на разбойников и злодеев, которые в младенчестве лезли в его сны после обещаний няньки или кухарки: «Вот не будешь спать, о н и придут, мало не покажется…» Ансу был из тех, которые о н и…
Стыд какой! Большой мальчишка, одиннадцать лет исполнилось перед отплытием! Узнали бы ребята – со свету сжили бы дразнилками. Вроде тех дразнилок, когда кто-нибудь робел перед темными зарослями в вечернем логу или не решался прыгнуть с мостков в воду вниз башкой:
Кукаяла-забояла -
Напустил под одеяло…
Но нет, здесь дело было не в пустых вечерних страхах, которые вроде игры. Палач Ансу грозил чем-то всерьез. Он как бы включал в себя все другие боязни и опасности и готов был выплеснуть их на Гришу с утроенной силой.
Гриша поймал себя на том, что если он один, то все время хочет оглянуться: нет ли за спиной у него кого-то? И летучие рыбы не развлекали. И на марс не хотелось. И набухающая над зыбкой поверхностью луна – громадная, раскатавшая по волнам серебряную дорогу – сперва обрадовала своей красотой, но скоро и она стала тревожной…
Однажды вечером Гриша стоял между карронадами, прижавшись грудью к планширю фальшборта, и смотрел, как нарастает лунное свечение. Сзади подошел доктор (Гриша вздрогнул). Петр Афанасьевич, который, кажется, оказался рядом не случайно, постоял и сказал:
– Смотрю я, друг мой, ты в последние дни что-то загрустил. Заскучал небось по дому?
Гриша не стал молчать. Повел плечом, выговорил неловко:
– И это тоже…
– Ну… а что, кроме этого?
Держать в себе страх – дело нелегкое. И мало его выплеснуть двумя словами на бумагу. Лучше признаться кому-то. Стыдно, конечно, зато облегчение…
– Петр Афанасьевич… Боязно чего-то…
– Да что такое, голубчик?… А! Натерпелся, когда увязывал весла? Это пройдет. Даже будущие адмиралы, попав первый раз в переделку, ужасались морской стихии. А потом крепнет привычка… «Артемида» наша – судно крепкое, хотя и небольшое. Оно в океане – как дома. И командиры надежные, и матросы…
– Я знаю… вот вы тогда рассказали про этого… про Ансу. Он… как-то застрял в голове и… будто все время рядом. Как дурная примета… Может, я опять захворал?
– О-о! Я старый бестолковый болтун! Пришло же в голову рассказывать такое при мальчике!.. А ведь никакого Ансу, скорее всего, и не было. Он – выдумка всяких рассказчиков и писак, любящих приукрашивать историю небылицами… Еще в тот раз я собирался сказать об этом, да отвлек Иван Данилович своим беспокойством о хронометрах…
– А… как же не было? Кто же тогда был? С этой… с машиной…
– Не знаю… Какие-нибудь обыкновенные мерзавцы… Но не такие изящные злодеи, которые украшают кровожадность цветочками… А история про Ансу, видимо, сочинилась местными жителями из-за другого человека…
– Из-за какого?
– Он тоже был мулат. Сын губернатора Гваделупы и черной служанки. Губернатор его любил. С острова они уехали во Францию, мальчик получил в Париже блестящее образование, был принят даже во дворце… Его звали шевалье Сент-Джордж де Болон. Он стал знаменит в Европе своими успехами в двух искусствах. Был блестящий фехтовальщик, победитель многих турниров, и великолепный музыкант. Писал музыку, выступал с концертами, слава его была велика… Но когда началась во Франции революция, де Болон сказал себе, что надо восстанавливать справедливость на родине, и с Виктором Югом отправился на Гваделупу. Там помогал комиссару искоренять рабство, создавал из негров и мулатов армию освободителей, воевал с англичанами… Похоже, что он не всегда одобрял действия Юга. Через какое-то время он уехал во Францию, опять занялся музыкой, но вскоре умер. Вернуться на Гваделупу ему не пришлось. Наверно, это и хорошо: он не увидел, как его бывший друг изменил себе и свободе, стал возрождать на Антилах прежнее рабовладение.
– А то бы вызвал Юга на дуэль?
– Гм… не исключено… А человеческая молва… Люди не раз видели Юга и де Болона вместе и, возможно, стали приписывать злодейства первого второму. Шевалье был видной фигурой: изящный, с дворянскими манерами, часто со скрипкой в руках, его запоминали. А к тому, кто на виду, клеят и хорошее, и дурное… Молва, она, друг мой, беспощадна. Пример тому – другой замечательный музыкант, Сальери. Кто-то пустил слух, что он из зависти отравил великого Моцарта, и этому слуху поддался даже наш Александр Сергеич Пушкин, написавший известную драму. Ты не читал?
– Не… – осторожно сказал Гриша. – Я читал «Руслана и Людмилу», другие сказки. И про Дубровского…
– Ну, прочтешь еще, у тебя все впереди. Помни, однако, что Сальери не виноват… Впрочем, и Пушкин не виноват, просто доверился досужим слухам…
Фигура злодея Ансу как бы отодвинулась от Гриши, стала неясной и почти не страшной. А луна вновь сделалась красивой. Просто волшебной.
– Петр Афанасьевич, а когда будем на острове?
– На острове Флореш? Иван Данилович обещал, что через сутки…
2
Вельбот обошел невысокую красноватую скалу и с размаха въехал носом на плоский берег. Заскрипел окованным килем по песку. Песок был темный, почти черный. («Вулканический», – вспомнил Гриша рассказы Петра Афанасьевича.) Местами песок был перемешан с крупной серой галькой. Из гальки подымались округлые блестящие камни, они похожи были на дельфиньи спины.
Кое-где из воды и на берегу торчали скалы. Вода в бухте была спокойная – изгибы скалистого берега защищали бухту с юга и востока от ветров…
Недалеко от воды виден был поселок. Серые каменные дома под низкими черепичными крышами, а над ними – церковная башня с прямым тонким крестом. В широком проеме башни мотался на балке маленький колокол, слышен был жиденький звон. Звонили то ли по поводу какого-то праздника, то ли в честь редчайшего события – захода в эту бухту иностранного судна.
И бухта, и рыбачий поселок на берегу назывались одинаково – Понта Дельгада.
Матросы прыгали с борта на берег, принимали у штурмана футляры с приборами («Осторожнее, осторожнее, братцы, это предметы хрупкие…»). Приняли у доктора ящик красного дерева – слегка похожий на волшебный фонарь, что остался в ужасно далеком отсюда доме на Ляминской улице…
Гриша тоже храбро прыгнул на песок и… упал на колени. Земля качнулась под ним, упруго поддала снизу в ступни. Что такое?…