— Да ты никак пьян? — воскликнул г. Жан, щекоча мне уши своим ужасным хлыстом.
Однако он меня не ударил. Рука у него была какая-то бессильная и ноги тяжёлые, так что он с трудом держался в стременах, из которых одно было почему-то короче другого. Я не помню, как прошло время до наступления ночи. Кажется, я громко храпел, но г. Жан этого не замечал. Биби держалась так рассудительно, что я не беспокоился. Она всегда запоминала дорогу, по которой ей случалось проехать хоть раз.
Я проснулся, почувствовав, что она остановилась, и, по-видимому, сразу протрезвился, так как быстро понял, что случилось. Г. Жан или вовсе не спал, или проснулся не вовремя и направил лошадь не туда, куда следовало. Послушная Биби повиновалась, но теперь она не чувствовала почвы под ногами и невольно откинулась
назад, чтобы не полететь в пропасть вместе с нами.
Спешившись, я увидел справа над собой скалу Санадуар, озарённую голубоватым светом луны. Её сестра, скала Тюильер, возвышалась слева по другую сторону разделявшей их пропасти. Вместо того чтобы ехать по верхней дороге, мы спускались по откосу.
— Вставайте, вставайте! — крикнул я учителю музыки. — Здесь нельзя проехать. Это тропинка для коз.
— Ну, вот ещё, трусишка, — ответил он неестественно громким голосом. — Разве Биби не коза?
— Нет, нет! Биби — лошадь. Что вам снится? Она не хочет и не может идти дальше.
Сделав большое усилие, я отстранил Биби от края пропасти, но она немного привстала на дыбы, и учитель вынужден был поспешно соскочить.
Он рассердился, хотя вовсе не ушибся и, забывая о том, где мы находились, стал искать хлыст, чтобы задать мне потасовку. Я не потерял присутствия духа, сам поднял хлыст и нисколько не жалея серебряного набалдашника, кинул его в пропасть.
К счастью для меня, г. Жан не заметил этого. Мысли у него всё время путались.
— А! Биби не хочет идти, — говорил он. — Биби не может идти! Биби не
коза! Ну, а я газель.
С этими словами он побежал вприпрыжку по направлению к пропасти.
Несмотря на то, что в минуты гнева он внушал мне отвращение, я пришёл в ужас и бросился вслед за ним. Однако вскоре я успокоился. Ни о какой газели не могло быть и речи. Как не похож был на это грациозное животное наш маэстро, у которого косичка с чёрной ленточкой смешно билась по плечам! В своём длиннополом сером сюртуке, нанковых панталонах и мягких сапогах он скорее напоминал ночную птицу.
Я увидел, что он поднялся выше меня. Он свернул с отвесной тропинки; у него хватило сознания не спускаться ниже. Теперь он, размахивая руками, карабкался на скалу Санадуар. Здесь склон, хотя и крутой, не представлял опасности.
Я взял Биби за повод и помог ей повернуться, что оказалось делом нелёгким. Потом я пошёл с нею по тропинке, чтобы вывести её на большую дорогу. Я надеялся встретить г. Жана, который поднимался в том же направлении. Однако я его нигде не нашёл. Тогда, предоставив Биби самой себе, я спустился по прямой линии к скале Санадуар. Луна ярко светила. Всё видно было, как днём. Мне вскоре удалось найти г. Жана, который сидел на выступе, свесив ноги, и тяжело переводил дух.
— Ага, это ты, несчастный! — сказал он. — Что ты сделал с моею лошадью?
— Вот она, ждет вас, — ответил я.
— Как? Ты её спас? Очень хорошо, мой мальчик. Но как же ты сам уцелел? После того, как мы жестоко упали?
— Да мы вовсе не падали.
— Не падали? Дурак, он даже этого не заметил! Что значит вино! О вино,
вино! Вино певучего органа, музыкальное вино! Я выпью ещё стаканчик! Налей мне. За твоё здоровье, брат! За здоровье титанов! За здоровье самого чёрта!
Я был верующим. Слова учителя привели меня в содрогание.
— Не говорите этого! — воскликнул я. — Опомнитесь! Посмотрите, где вы!
— Где я? — повторил он, глядя расширенными глазами, в которых сверкали искорки безумия. — Где я? Как ты говоришь? На дне потока? Отчего же я не вижу ни одной рыбы?
— Вы стоите у подножия скалы Санадуар, которая обрушивается со всех сторон. Камни так и сыплются. Видите, вся земля ими усеяна. Уйдём отсюда. Это нехорошее место.
— Скала Санадуар! — сказал учитель, делая движение, чтобы снять с головы шляпу, которую он держал под мышкой. — Ты музыкальная скала, и я тебя приветствую. На тебе — лучший из природных органов. Твои извилистые трубы должны давать удивительные звуки, но только рука титана может их извлечь! Но разве я сам не титан? Разумеется, я титан, и пусть другой великан посмеет оспаривать у меня право играть здесь! Пусть только покажется! Да! Хлыст! Мальчик, где мой хлыст?
— Что случилось? — в ужасе воскликнул я. — Зачем вам хлыст? Что вы видите?
— Я вижу, я его вижу, разбойника, чудовище! А ты не видишь?
— Нет! Где же?
— Да там, наверху, на самом последнем выступе скалы Санадуар, как ты её называешь.
Я ничего не отвечал и ничего не видел, кроме большого желтоватого камня,
подёрнутого засохшим мхом. Но галлюцинация заразительна, и я заразился тем
более, что боялся увидеть то, о чём он говорил.
— Да, да, — ответил я после нескольких минут томительного молчания. — Я его вижу, он не двигается, он спит. Уйдём! Подождите! Нет, нет! Давайте замолчим и не будем двигаться. Я вижу, он теперь шевелится.
— Но я хочу, чтобы он меня увидел. А главное, чтоб он меня услышал! — воскликнул учитель, поспешно срываясь с места. — Сколько бы он ни сидел за своим органом, а я утверждаю, что он в музыке ничего не смыслит. Погоди, варвар, я тебе сыграю прелюдию по-своему... Иди сюда, мальчик! Скорее к мехам! Да торопись же!
— К каким мехам? Я их не вижу...
— Ты ничего не видишь! Вот там, говорят тебе!
Он указывал мне на ствол деревца, которое росло на скале, немного пониже базальтовых отложений. Говорят, что эти колонки часто трескаются и легко обваливаются, если потревожить рыхлый слой, на котором они держатся.
Склоны скалы Санадуар покрыты были травкой и растениями, которые было бы неразумно трогать. Однако эта осязательная опасность не смущала меня, зато я очень боялся разбудить и прогневать мнимого титана. Я отказался повиноваться. Учитель рассердился и, схватив меня за шиворот с нечеловеческой силой, посадил около выступа в форме дощечки, который он называл клавиатурой.
— Садись и играй мою прелюдию. Ты её знаешь. А я буду раздувать мех, если у тебя на это не хватает смелости!
Он вскарабкался по склону утёса до дерева, которое принялся раскачивать сверху вниз, словно ручку меха, и крикнул мне:
— Начинай, да смотри не ошибайся. Allegro, чёрт возьми! Allegro risoluto! А ты, орган, пой! Пой, орган!
До тех пор я думал, что под влиянием вина он просто развеселился и шутит со мною, и надеялся как-нибудь его увести. Но когда он с уверенностью стал раздувать воображаемый мех, я тоже потерял голову. Страх сменился у меня каким-то безотчётным любопытством, как иногда бывает во сне; я протянул руки к мнимой клавиатуре и стал двигать пальцами.
Тогда со мною совершилось что-то необыкновенное. Мои руки вдруг стали расти, удлиняться и, наконец, приняли колоссальные размеры. Это быстрое превращение причинило мне ужасную боль, которой я никогда не забуду. Когда у меня сделались руки титана, то воображаемые звуки органа приобрели особенную силу. Г. Жан, по-видимому, тоже их слышал, так как он кричал мне:
— Это не прелюдия. Что же это такое? Я сам не знаю, но, должно быть, какое-нибудь из моих сочинений. Во всяком случае, восхитительное!
— Нет, это не ваше сочинение, а моё! — воскликнул я.
Наши голоса покрывали гул фантастического инструмента.
Я продолжал импровизировать на странный мотив, возникший в моём мозгу.
Учитель по-прежнему яростно раскачивал мех, а я с увлечением играл. Орган гремел, но титан не шевелился. Я опьянел от гордости и радости. Мне казалось, что я сижу за органом в Клермонском соборе, и огромная толпа, затаив дыхание, слушает меня. Вдруг сухой звук, как от разбитого стекла, сразу остановил меня. Внизу раздавался ужасный и далеко не музыкальный шум. Мне казалось, что скала Санадуар шатается. Клавиатура отодвигалась, и почва разверзалась у меня под ногами. Я упал навзничь и покатился вместе с целым градом камней. Базальтовые отложения обрушивались. Г. Жан, обхватив деревце, которое он выдернул с корнем, исчез в груде обломков. Мы были на краю гибели.
Не спрашивайте, что я делал и думал в течение следующих двух-трёх часов. Я был ранен в голову, и кровь заливала мне глаза. Мне казалось, что у меня ноги и бёдра перебиты. Однако, по-видимому, серьёзных повреждений не было. Я прополз немного на четвереньках, а затем, незаметно для самого себя, встал и пошёл. Помню только, что мне хотелось одного: найти г. Жана. Однако я не мог его позвать и даже, если б он мне закричал, я не мог его услышать. В ту минуту я был глух и нем.
Он сам разыскал меня и увёз. Я очнулся лишь около маленького озера Сервьер, где мы останавливались за три дня перед этим. Я лежал на песчаном берегу. Г. Жан обмывал мои раны, да и свои тоже, так как и ему порядком
досталось. Биби с обычным равнодушием щипала травку неподалёку от нас.
Холод разогнал последние следы рокового влияния шантургского вина.
— Ну, что, бедный мальчик, — спросил учитель, прикладывая мне ко лбу платок, намоченный в холодной воде, — как ты себя чувствуешь? Можешь ли ты теперь говорить?
— Мне уже хорошо, — ответил я. — А вы, значит, не умерли?
— Как видишь. Я тоже ушибся, но это ничего. Мы ещё дёшево отделались.
Собравшись со своими смутными воспоминаниями, я принялся напевать.
— Что ты там поёшь? — с удивлением спросил г. Жан. — Странная у тебя болезнь. Только что ты не мог ни слова произнести, а теперь пищишь, как щеглёнок. Что это за мелодия?
— Не знаю.
— Нет, знаешь, потому что ты её пел, когда скала обрушилась на нас.
— Как пел? Я в ту минуту играл на органе, на большом органе титана.
— Вот те и раз! Да ты с ума спятил? Неужели ты принял всерьёз мою шутку?
— Это вы сами не помните, — отвечал я. — Вы вовсе не шутили и изо всех сил работали мехом.
Г. Жан, действительно, был настолько отуманен винными парами, что не отдавал себе отчёта в подробностях нашего приключения. Крушение большого выступа скалы Санадуар, опасность и раны протрезвили его. Он помнил только, что я пел незнакомый ему мотив, который пять раз был повторён знаменитым санадуарским эхом. Г. Жан утверждал, что звуки моего голоса вызвали обвал; а я доказывал, что он сам его причинил, так как упорно раскачивал деревце, которое принимал за рукоятку меха. Хотя он уверял, что всё это мне приснилось, но не мог объяснить, каким образом, вместо того, чтоб ехать верхом по дороге, мы очутились на половине обрыва и баловались под скалою Санадуар.
Когда мы перевязали свои раны и напились холодной воды, то опять пустились в путь. Однако мы так утомились и ослабели, что вынуждены были остановиться в маленькой харчевне на границе пустыря.
На следующий день мы чувствовали себя до того разбитыми, что не могли подняться с постели. К вечеру в испуге примчался шантургский священник, так как на месте обвала у скалы Санадуар найдена была шляпа учителя и следы крови. Но, к моей великой радости, хлыст был унесён потоком.
Добрый священник окружил нас заботами и даже хотел увезти к себе; но органист не мог пропустить воскресной службы, и через день мы возвратились в Клермон.
У г. Жана ещё сильно кружилась голова, когда он сел за свой совершенно безобидный орган. Память два-три раза изменяла ему, и он вынужден был импровизировать, что, по его собственному признанию, плохо удалось, хотя он
утверждал, что на свежую голову сочиняет образцовые произведения.
Во время возношения Даров его опять одолела такая слабость, что он велел мне сесть на его место. До тех пор я играл только при нём и не знал, может ли из меня когда-нибудь выйти настоящий музыкант. Г. Жан за каждым уроком называл меня ослом. В первую минуту я волновался не меньше, чем перед органом титана; но потом я справился и стал играть мотив, который поразил учителя в момент катастрофы и с тех пор не выходил у меня из головы.
Я имел успех, который решил всю мою будущность. После службы сам викарий, большой знаток и любитель церковной музыки, потребовал к себе г. Жана.
— У вас есть талант, — сказал он, — но вам не хватает рассудительности. Я уже раньше указывал, что вы берёте для импровизации интересные мотивы, но не соответствующие минуте: нежные, игривые, когда они должны быть суровыми и мрачными, угрожающие и злобные, когда они должны быть смиренными и покаянными. Сегодня во время возношения вы сыграли нам настоящую боевую песнь. Это было очень красиво, не отрицаю, но совсем не к месту.
Я стоял за спиною г. Жана, когда викарий разговаривал с ним, и сердце у меня билось, как птица. Органист извинился, сказал, что ему нездоровилось, и что его заменил мальчик из хора.
— Это ты, дружок? — спросил викарий при виде моего взволнованного лица.
— Он самый, — ответил учитель. — Настоящий осёл!
— Ваш осёл очень хорошо играл, — со смехом сказал викарий. — Но скажи мне, мальчик, откуда ты взял этот мотив? Он меня поразил, но я не знаю, откуда он.
— Из моей головы, — ответил я с уверенностью. — Он у меня явился в горах.
— И ещё другие мотивы у тебя не являлись?
— Нет, это случилось в первый раз в моей жизни.
— Однако.
— Не обращайте внимания, — перебил органист.— Он сам не знает, что говорит. Просто припомнил чьё-нибудь сочинение.
— Возможно, но чьё?
— Вероятно, моё. Сколько мыслей бросаешь на ветер, когда сочиняешь! А первый встречный соберёт крохи.
— Ну, знаете, этих крох вам не следовало бы бросать, — не без лукавства заметил викарий. — Им цена немалая.
Обращаясь ко мне, он добавил:
— Приди ко мне завтра после ранней обедни. Я тебя проэкзаменую.
Я пришёл, как мне было велено. Викарий имел время навести необходимые справки. Моего мотива он нигде не нашёл. У него был хороший рояль, и он заставил меня импровизировать. Сначала я конфузился и ничего не мог сыграть. Но потом мысли мои прояснились, и викарий остался мною так доволен, что послал за г. Жаном и попросил, чтобы тот обратил на меня особое внимание. Он тонко намекнул, что будет платить за мои уроки. Г. Жан освободил меня от работ на кухне и в конюшне, стал лучше обращаться со мною и в несколько лет научил меня всему, что сам знал. Мой покровитель убедился, что я могу пойти дальше и что «осёл» прилежнее и способнее своего наставника. Он послал меня в Париж, и вскоре, несмотря на свой юный возраст, я уже в состоянии был давать уроки и выступать в концертах.
Однако я не собирался рассказывать вам историю всей моей жизни; это было бы слишком долго. Вы теперь знаете то, чем интересовались, а именно: как сильный испуг после опьянения пробудил во мне дарование, которое чуть не было задавлено грубым и небрежным учителем. Тем не менее, я свято чту его память. Если бы не его нелепое тщеславие, которое подвергло риску мою жизнь и мои душевные способности, всё то, что таилось во мне, не выплыло бы наружу. Безумное приключение в горах пошло мне на пользу, но оно оставило во мне какую-то болезненную нервность. Иногда, импровизируя, я как будто слышу обвал над своею головою и чувствую, как у меня руки страшно вырастают. Это длится только минуту, но всё-таки мне не удалось окончательно излечиться, и, как видите, не помогло даже время».
* * *
— Чем же вы объясняете мнимое расширение рук и те страдания, которые вы чувствовали незадолго до обвала? — спросил доктор, когда маэстро окончил свой рассказ.
— Я думаю, что на воображаемой клавиатуре росла крапива или терновник, — ответил маэстро. — Видите, друзья мои, эта история полна символов. Будущность открылась передо мною во всей полноте, иллюзии, треск... и тернии.