— Князь! Не смей! Слышишь, не смей отдаваться думам. Не смей, князь!
Да что тебе этот шелковый дивитиссий? Дались тебе кампагии! Сам рассказывал про Арсенал греков, про Мангал, где «греческий огонь» делают. Пожалеют тебя ромеи? Не пожалеют! Язык вырвут, затолкают в Мангал.
Владимир засмеялся. Светло. Как бывало прежде. Снял руки мальчика с плеч.
— Вырос ты, Ростислав. И меч уже хорошо держишь. А слезы у тебя бли-изко.
Обернулся к служкам: кончайте, кончайте одевание. И царем быть не захочешь, если на все эти шелка столько времени надо!
Плыли над Херсонесом колокольные звоны.
В дверях показался пресвитер Анастас и молодой воевода Всеслав, начальник конного отряда. Взглянули на женщин наверху. С досадой. При них говорить не захотели. Антонина — змея. Леший разберет ее, в самом ли деле не знает наречия славян или притворяется, что не знает.
— Поди, помоги Порфирогените спуститься с лестницы, — сказал Владимир Ростиславу.
И вышел во двор.
Приглушая голос, пресвитер заговорил:
— Князь! Добрыня передать велел: не нравится ему вся эта затея с шествием.
Добавил совсем тихо:
— Не чисто в Херсонесе, князь. Не чисто.
Да, не чисто. Кесари хитры, как лисы. Но Владимир кесарям сегодня нужнее, чем они Владимиру! Должны же они, кесари, быть людьми государственными.
Анастас взглянул долгонько и проницательно. Угадал ход мыслей князя.
— Василию, Василию ты нужен, князь, — возразил вразумляюще. Да ведь Константин — не Василий. Недаром говорят, и побрякушка, и крест из одного дерева делаются. Какая надежда на ум охотника?
Посмотри, какое утро, князь. Посмотри, какое солнце. Зачем ромеям быть в плащах? Зачем прятать лица в куколи? Константин здесь. Многие об этом говорят. Вчера, говорят, Константин видел, как пировала дружина князя. Сказал будто бы: «Руссы пьяны. Их так легко перебить всех во время пира…»
— Что ж не перебил? — спросил князь.
Но если Константин здесь, он именно так и говорил вчера. Владимир еще подымал чашу за здоровье главного из прибывших с Анной греков, за друнгария, начальника отряда кораблей. Говорил друнгарию: «Пей, грек. Теперь мы братья. И я крещен в Херсонесе».
Ненадежные братья — кесари.
Всеслав поддержал пресвитера:
— Князь! Скажи слово, я умыкну Порфирогениту, наших коней никто не догонит. А ты с войском иди на Константинополь.
Владимир с завистью взглянул на Всеслава. Белесый, загорелый, начальник конницы был совсем еще молод. В нем неуемная тяга к движению, к делу, к схватке. У него сначала дело — потом мысль.
«Умыкну…»
Быть тогда сече в Херсонесе…
Русс в бою стоек, упорен, к опасности чуток. В любой схватке зорок и прозорлив. И потому удачлив. Сойтись с Константином (если не пустой все это разговор, что он здесь) меч к мечу — душу потешить…
«Умыкну…»
Что умыкнешь, воевода?
Слезы Порфирогениты умыкнешь?
До конца жизни плакать будет, душу терзать по тем, кто погиб под мечом.
Зачем же Владимир тогда крестился, если жить будет по-старому? Женщина — добыча войны; это было. Теперь и жена — добыча войны?
А как же быть с тем счастьем в сердце, которое он вдруг почувствовал, вернувшись из Таматархи и услышав чистый голосок новой жены?
Здесь ли Константин, нет ли, не скажешь. Но что люди Константина здесь, это точно. В самом деле, зачем в такую теплынь, в такое солнце ромеям быть в черных плащах, да под черными куколями? Главный из людей Константина — друнгарий. Это грек рослый, с жестким лицом, привыкший командовать. Взгляд у друнгария примеривающийся, соизмеряющий силу. Да, и друнгарий вполне мог сказать вчерашние слова: «Руссы пьяны. Их так легко взять».
Друнгарий опасен.
Все сознавая, Владимир не собирается ничего менять.
— Князь! — привел последний, отчаянный довод пресвитер. — Константин поклялся, что он, мстя за сестру, поступит с тобой, как печенеги поступили с твоим отцом, великим и славным князем Святославом.
Владимир поморщился. Губы сжались, брови прогнулись.
Угроза страшная… если такая была.
Отец князя, Святослав, помогая ромеям, сражался с мятежниками-азийцами. А в Киев не вернулся. Погиб на порогах Борисфена, Днепра. Внезапно на дружину, плывшую в Киев, напали печенеги. Князь печенегов Куря отрубил Святославу, злейшему врагу своему, голову. Содрал с нее кожу. Оковал серебром. Сделал чашу. И поныне печенежская знать во время пиров пьет из нее хмельное молоко степных кобыл.
Никто не поручится, что отца и его дружину не предали те же ромеи.
Владимир отвернул лицо. Совет Всеслава был разумным — идти на Константинополь. Но за князем Русь!.. Русь!..
Опять война?
А когда же строить Русь? Церкви подымать? Школы открывать?
Над Херсонесом плывут колокольные звоны…
И началось шествие. Владимир и юная жена его, гречанка, шли по дороге к порту, справа и слева оберегаемые руссами.
На площади у спуска в порт было черно от плащей ромеев и спущенных на глаза куколей. Ростислав, щитоносец, развернулся всем корпусом, шел боком вперед. Щит поднял защитно.
Развернулся лицом к плащам и Добрыня на своей стороне. Шел тоже боком вперед. Мощная рука с буграми мышц под гладкой кожей на рукоятке меча. Зорко следил, не сверкнет ли неожиданно где поблизости выхваченный кем-то нож. Князь, да ты что, ослеп? Не видишь, всползают паруса на греческих кораблях, — на грозном и быстроходном дромоне «Двенадцать Апостолов», на хеландиях «Победоносец Ромейский» и «Святой Иов»?
Всех хладнокровней Владимир. Хотя мрачен. И чего-то ждет.
Беспокойно поглядывала то вправо, то влево гречанка. Лицо ее опять побледнело, как в тот день, когда она в первый раз ступила на землю Херсонеса. Минутами губы вздрагивали.
Плечом раздвинул черные плащи ромей-друнгарий. Расталкивая всех, даже воинов Владимира, грек проламывался к Анне. Вслед за ним, ступая шаг в шаг, ломился кто-то еще. До чего подозрительный! Какая же на нем широкая черная хламида. Такая длинная и свободная, что под ней можно и меч упрятать, и еще человека сокрыть. Да не сам ли это Константин, брат царя, второй царь ромеев? Не выдержав нервного напряжения, кто-то из толпы херсонеситов выкрикнул, начав басом, а кончив фальцетом:
— Не все ромеи торгуют женской красотой.
Опасного друнгария схватили бы и зарубили Добрыня и его люди. Но князь остановил Добрыню. Сделал знак рукой: он готов выслушать. Друнгарий говорил, воевода Голуб переводил. Грек возмущен. Он полагал, что Порфирогенита и в Киев будет доставлена ромеями. У ромеев есть прекрасная хеландия «Святой Иов». Есть сильные гребцы. Он, друнгарий, поведет легкий корабль через пороги и по Борисфену. Почему Порфирогениту ведут на ладью славян? Великие кесари не простят друнгарию такого.
А сам быстрыми короткими взглядами на Анну, на Анну. В толпе в мощные, единые кучки сбивались и ромеи в плащах, и местные греки, херсонеситы. Уже ко всему готовы.
Ростислав всем существом своим почувствовал, как опасно в Херсонесе. С быстрым поворотом головы раз, другой раз оглянулся на князя. Князь, да что ты тянешь-то? До чего же Ростиславу не нравятся шелка на князе. Ну и пусть за морем в таких одеяниях являют себя народу Багрянородные. Ростиславу куда как больше по душе холщевая рубаха на князе. А уж от этих кампагий с жемчугами с души воротит.
Ростислав поднял щит к самым глазам. И быстрым взглядом все назад, все назад, на князя. Поберегись, князь!
Греку тоже все не нравится. До такой степени не нравятся багряное и голубое одеяние русса, пурпурные кампагии, что кровью и ненавистью наливаются глаза.
Варвар!
Тебе быть царем?
Твоим детям — Багрянородными?
Владимир взглянул на жену. Гречанка, опустив длинные ресницы, не смотрела ни на мужа, ни на соотечественника.
— Ты хочешь что-то сказать Порфирогените, ромей? — спросил Владимир. И совсем остановился — остановил шествие. — Говори.
Ростислав был в отчаянии. Да можно ли стоять перед ромеем с открытой незащищенной грудью? Кольчугу надеть было нельзя? Можно ли стоять без меча? Меч взять было нельзя?
Диво, какая тишина в Херсонесе. Все ждет, что скажет друнгарий. Все ждет, что скажет гречанка.
Толпа, как умерла.
Даже звон колокольный смолк.
Князь, пошто же ты такой неразумный? Пошто не велишь Добрыне встать между собой и греком? Добрыня же готов. Добрыня в кольчуге. Добрыня с мечом. Не видишь, князь, как друнгарий переглядывается с ней, с женой твоей? Один выхваченный меч, и начнется сеча. Схватят ромеи жену твою. Скатятся с херсонесских круч. Вон, князь, и моносикл, челн их, у самого берега. И сильные гребцы на веслах. Видно же, видно, что думает этот друнгарий. Думает: еще не поздно! Один сильный, неожиданный удар по Добрыне, один призывной клич ромеям. Мощный натиск на готовые к отпору ряды воинов Владимира. Удар мечом в незащищенную грудь князя. Или отравленная стрела издали. И эти варвары, прибывшие на своих ладьях с Борисфена, осадившие и взявшие Херсонес, еще пожалеют о том дне, когда решили сравняться в славе с ромеями.
…Так бы все и было. Крест христианства, чего доброго, был бы выбит из рук Руси. И она сотню-другую лет не узнала бы света веры…
— Ты хочешь что-то сказать Порфирогените, ромей? — спросил через Голуба Владимир. — Говори.
— Порфирогенита! — воззвал друнгарий. — Прикажи!
Ждал слова Порфирогениты Херсонес.
Ждали слова Порфирогениты руссы.
Ждал слова Порфирогениты Владимир.
Ветерок дул с моря.
Играл в его светлых волосах.
Жена моя, в церкви со мной обвенчанная, тебе решать, кем тебе быть. Женой ли радующейся? Или вдовой, в тайне ликующей? Я все вижу. Я знаю, что собирается сделать друнгарий.
Я надел на себя крест — значит, приемлю волю Бога.
Решай, Порфирогенита.
Бессловесная пока, не знающая языка чужой страны, Анна подняла глаза на мужа. Перевела взгляд на друнгария.
Подняла узкую нежную руку. Рука обнажилась до локтя.
Друнгарий увидел то, что не раз видел в Константинополе — жест царственный, останавливающий.
Ростислав обернулся.
Порфирогенита с грустью смотрела на соотечественника, который вот-вот уйдет на своем корабле в милую сердцу Византию, увидит ее братьев. Ростиславу ее глаза даже понравились. В печали они были прекрасны. Но Ростислав приметил в ее глазах что-то новое. Они блистали счастьем.
Анна склонила голову на плечо князя, прикрывая его собой от опасного ромея.
Процессия двинулась. Двинулись мальчишки-служки, неся пурпурный навес над князем и Анной. Затрепетали на солнце искрами и переливами страусовые перья над навесом.
Поплыл над Херсонесом колокольный звон.
Порфирогенита ступила на склон, осторожно от непривычки ставя ногу на грубые камни скальной лестницы.
Ростислав ступил на борт ладьи вслед за князем, Порфирогенитой, Добрыней, Голубом. И не узнал княжеской ладьи. Она была застлана коврами. Множество предметов, в которых прежде нужды не было, теперь заполняли пространство от носа до кормы. Ростислав увидел два кресла. Их жесткая часть — ручки, ножки — была сделана из какой-то невиданной древесины, которую, оказалось, можно вить, как вьют волокна, красные и темно-темно синие. Волокна и перевивались. А мягкая часть кресел, тюфяки, была высокой и словно воздухом надутой. Ткань тюфяков была выткана птицами, которых во сне не увидеть. Хвосты у птиц огромные, многоцветные, с золото-синими очками, похожими на монеты греков, статеры. Часть ладьи упрятали за занавески. Получилось что-то вроде крохотной комнаты. Из-за занавесок вышла Антонина и села над сундучком, тоже невиданно разукрашенным. Откинула крышку. А там — от стенки до стенки — сосуды и сосудики, бронзовые, серебряные, золотые, с какими-то порошками, притираниями, ароматами.
Ростислав все со щитом в руке. Среди этих красивых и ненужных вещей оглядывался растерянно, не зная, куда положить щит. Слишком грубый для всей этой сверкающей на солнце, изумляющей глаза диковины.
— Князь! А щит — куда? — спросил отрок.
Князь повернулся к нему и повернул лицом к мальчишке Порфирогениту. Князь весел и очень красив. Глаза сверкали, зрачки расширились. Он сбросил с себя верхнюю хламиду, стало видно, как он статен, как славно сложен, как широк в плечах. Шея круглая, молодая. На оголенных руках под гладкой кожей налитые мышцы.
— Голуб, — сказал Владимир старику, — а ну скажи так, чтобы Порфирогените было понятно, что я говорю… Ростислав, ты сегодня хорошо послужил мне. Ты был смел. У меня не было щита. Ты был моим щитом в левой руке. И ты, Добрыня, хорошо послужил. У меня не было меча. Ты был моим мечом в правой руке. Ведь так, Порфирогенита?
Гречанка улыбнулась Ростиславу. Да так улыбнулась — с лаской в черных глазах, с благодарностью, даже… с восхищением, что ли? У Ростислава сердце упало. И вдруг почему-то ни с того, ни с сего вспомнилось, что он не один на свете. Есть у него старшая сестра, только не Анна, а Анея. Годами ровня Порфирогените. Живет в селении Предславье. Как же он давно не видел сестру. Вот поедут с князем на охоту в Турово урочище, непременно уговорит всех заехать в Анее. В одну минуту Ростислав все простил Порфирогените: и этот шелковый, весь в камнях дивитиссий, хотя холщевая рубаха на князе лучше. И эти ненавистные кампагии. Ну вскочи-ка в кампагиях на коня. Жемчугами весь бок коню раскровавишь. Будет конь сам красный, как кампагии. И кресла Порфирогените простил, хотя ладья со скамьями, от борта до борта, лучше, удобнее. И выгородку на ладье, совсем уж никчемную, простил. Хорошо улыбается Порфирогенита, ласково. Совсем, как сестра.
Голос его дрогнул. Стыдясь расслабленности, мальчишка сжал губы. Брови изогнулись.
— Князь! — повторил он. — Щит-то куда?
Не отходя от Порфирогениты, Владимир сказал:
— Этот щит твой, Ростислав. Вырос ты уже. Взрослый.
Словарь
Агора— главная площадь в греческих городах.
Базилевс— царь Византии.
Василевс— то же самое. Отсюда имя Василий— Царственный.
Вои— воины (др. — рус.).
Дивитиссий— верхняя парадная одежда византийских императоров.
Донатий— добровольное пожертвование в казну. По существу, подарок императорам.
Дромон— военный корабль.
Друнгарий— командующий отрядом кораблей.
Кампагии— башмаки пурпурного цвета, которые мог носить только император.
Комес— чин из низшего командного состава в войске.
Легаторий— примерно то же, что полицейский в наши дни.
Логофет— высший чин, ведающий иностранными делами.
Медим, медимн— мера веса, около 50 кг.
Моноксил— челн-однодревка (выдолбленный из одного ствола). Иногда весьма внушительных размеров.
Патрикий— представитель знати.
Перун, Даждь-бог, Сварог бог— боги славян языческих времен. Идолы — изображения богов, выдолбленных из дерева. Им молились.
Потесь— весло на носу ладьи или на корме. С его помощью задавали направление движению (др. — рус.).
Силентий— тайное заседание сената Византии.
Скарамангий— длинное парадное одеяние царей.
Схола— школы в Византии, где обучали военному искусству.
Схоларий— военный, прошедший обучение в схоле. Из схолариев образовывались гвардейские части.
Стратиг— выборная должность в греческих городах. Отвечал и за гражданские, и за военные дела.
Фемы— области, административные и военные единицы империи.
Хеландия— военный корабль.
Дорогой друг!
Тебе ведь интересна история твоего народа, прошлое земли, на которой живешь? Иначе ты бы не дочитал повести до конца.
Итак, князь Владимир крестился в Корсуни, в Херсонесе. Но князь — не вся киевская Русь. А как крестили людей в Киеве? Как в других городах Руси? И что стало с прежними богами — гневным Перуном, своевольным Дажь-богом, Стрибогом, Симарьглою, Мокошем? Им — кумирам, идолам — отдавались лучшие места в городах. В 982 г., всего за семь лет до крещения, Владимир обновил пантеон в Киеве. «Постави (поставил) кумиры на холму вне двора теремного (не в княжеских хоромах) — Перуна древяна (деревянного), а главу его сребряну (с серебряной головой), а ус злат (с золотыми усами), и Хорса, Дажьбога, и Стрибога, и Симарьгла, и Мокошь». [7]Что же стало с этим красавцем, Перуном, сребряноголовым и златоусым?