— Верный, Верный, Верный! — вдруг вспоминает он о собаке, — иди ко мне, Верный!
Верный выбирается из будки и, гремя цепью, отряхивается, Серёжа присаживается на корточки, гладит Верного, и впервые ему становится не по себе от предстоящего отъезда.
«А как же Верный? — растерянно думает он.— Все уедут, а он останется. Кто с ним будет ходить в тайгу и на речку?»
— Ве-ерный, — виновато говорит Серёжа, — ты только за курицами не гоняйся, а то бабушка тебя выгонит. Не будешь?
Собака, что-то учуяв, начинает тихонько поскуливать.
— Не надо, Верный, — просит Серёжа, — хочешь сейчас погулять?
Он расстёгивает ошейник и удивлённо смотрит, как, вместо того, чтобы броситься на улицу и там поваляться в снегу, Верный жмётся к его ногам.
В это время на улице показывается отец с дедушкой. Отец ведёт в поводу лошадь и что-то говорит нахмурившемуся деду.
— Да я понимаю. — Дедушка огорчённо приглаживает усы. — Вот бабка не хочет понимать. Против она этого, Виктор, против!
— Но я тоже не могу сидеть здесь и видеть, — неожиданно горячится отец, привязывая Серко к ограде, — как она потихоньку тает на моих глазах.
— Сказывают, в Вознесеновке бабка есть, травами отпаивает. Может быть, попробуем, а? Туда-то вы завсегда успеете уехать, а здесь рядом, полста вёрст не будет...
— Что ты говоришь, отец?! Мы, коммунисты, и вдруг поедем к какой-то бабушке. Смешно!
— А она что, трава, разбирает... Ей все едины.
— Может, и на иконку ещё помолиться?
— И это не помешало бы. Она, иконка, веру даёт... А тут всё учитывать надо.
«Дед у нас какой отсталый, — с сожалением думает Серёжа, — в школу мало ходили вот и верит в разное».
— Серёжа? — только тут замечает его отец. — Ты что здесь делаешь?
— Вот, Верный, — показывает он пальцем на собаку.
— Что Верный?
— Жалко его оставлять.
— Вон, собака захворает, и та травками лечится, — говорит дед. — Она бежит себе в поле, находит какую надо траву и ест.
— Всё, отец, — хмурится Серёжин папа, — давай больше не будем об этом.
И они, не глядя друг на друга, молча уходят в дом.
2
И вот уже пробежали все дни, которые оставались до отъезда, и Серёжа вдруг загрустил, глядя на повизгивающего Верного.
— Серёжа, — окликает отец.
— Да, папа.
— Иди сюда. Надо Серка напоить, — говорит отец, когда Серёжа подходит. — Давай я подсажу тебя.
Он помогает Серёже взлететь на тёплую спину Серка и легонько хлопает лошадь но крупу.
— После водопоя сильно не гони.
— Я знаю, папа, — немного обижается Серёжа на отца, но он уже отвернулся, и Серёжа легонько дёргает повод.
Пока Серко выходил со двора, Серёжа усиленно размышлял о том, куда ему ехать поить лошадь. Если на озеро, то это мимо огородов и очень близко, а если на Амур, то можно проехать половину села и потом спуститься вниз. Но Серёжа так и не успел решить этого вопроса, потому что Серко решил за него, направившись прямо по улице. Может, речная вода ему нравилась больше, а может, и просто так.
С высоты лошади Серёже видно далеко окрест, и сегодня, в первый раз, он замечает, что в природе уже наступил слом: зима, хоть и неохотно, но уступает свои снежные и ледяные позиции. По небу плывут первые кучевые облака, от которых за долгую зиму уже успел отвыкнуть взгляд. Множество тонких ручейков проклёвывается к обеду из сугробов. Да и сам снег за день напитывается влагой и нестерпимо блестит под высоко ходящим солнцем, а ночами покрывается настом, от которого несладко приходится копытным обитателям тайги.
— Тебе хорошо, — хлопает Серёжа по шее Серка, — тебя человек кормит.
И в эту минуту Серёжа совершенно забыл о том, что ему тоже хорошо, потому что лошадь его везёт.
На Амуре появились первые небольшие забереги, отрезавшие вспучившуюся изо льда прорубь, из которой всю зиму брали воду. Серко, полусогнув одну ногу, цедит сквозь стиснутые зубы ледяную воду. А Серёжа сидит на тёплой лошадиной спине и смотрит далеко вперёд, и там, далеко впереди, высоко и недосягаемо стоят голубые горы, северные склоны которых ещё утопают в снегах, а вот южные уже в больших проталинах, от которых тянет прелью прошлогодних листьев и терпким ароматом обогретых под солнцем веток. Странно и многозначительно сейчас в тех горах и глухоманной тайге, уходящей далеко на север. Потеряв ветвистые рога, неуютно и голо чувствуют себя изюбры. Тут и там на колких ветках можно увидеть клочки шерсти — это меняют свои зимние шубы лисы, зайцы, соболи и белки. Почуяв тепло, в берлогах заворочались медведи. В ленивом полусне с боку на бок поворачиваются в норах барсуки, шуршит мягкой подстилкой из листьев ёж. Ожили и птицы: скоротав трудную зиму, улетают на север снегири, чечётки, свиристели. А на смену им появились первые серебристо-белые пуночки. В березняках и лиственничниках, бороздя крылом обмякший снег, токуют тетерева. Начали свой озорной весенний пересвист рябчики. А на обращенных к солнцу стволах клёнов и берёз началась подвижка сока, набухли серёжки на лещине и ольхе, лопаются цветочные почки ив, освобождая для солнца и жизни атласно-белые серёжки. Может быть, всего этого Серёжа и не знает, а лишь догадывается интуитивно, но сердце его сжимается от предстоящей разлуки. И он уже сейчас не может представить, как это он будет жить, и люди будут вокруг него, дома и улицы, родители и дядя Федя, которого он ещё не видел, а всего вот этого мира, что так тревожно и настойчиво просыпается после зимы, не будет. Гор и тайги, озера и Амура — не будет. Нет, этого Серёжа не представлял...
Сверху, с бугра, свистнули. Серёжа оглянулся и увидел Ваську, сидящего на пряслах [3].
— Сейчас, Ва-ась! — крикнул обрадованный Серёжа. — Вот только Серко напьётся.
— Смотри, лопнет, — ответил Васька.
Но Серко не лопнул, он поднял голову, и капли воды с его нижней губы громко упали в речку.
— Попил? — ласково спросил Серёжа и, опять похлопав Серка по шее, тронул повод. Серко фыркнул, словно продувал ноздри, и пошёл на берег.
3
— Ну, уезжаешь, да?
— Уезжаю, — вздохнул Серёжа, удерживая поводом нетерпеливо переступавшего Серка.
— Радуешься, поди?
— Да нет... Я...
— Рассказывай, — перебивает Васька и сквозь зубы сплёвывает лошади под ноги. — Мир посмотришь... Поедете, наверное, через Москву?
— Наверно.
Васька хмурит белые брови, рыжие заплатки веснушек отчётливее проступают на его носу, и Серёжа догадывается, что Васька хочет сказать что-то важное.
— Ты там, это, хорошенько смотри. Всё примечай. Понял?
— Ага.
— Потом расскажешь, когда вернёшься.
— Расскажу.
— Или вы насовсем поедете?
— Я ещё не знаю, Вася... Мама болеет, вот врачи и сказали, чтобы она климат сменила... Если выздоровеет в Крыму...
— А кто теперь вместо Лидии Ивановны будет? — вздыхает Васька. — Пришлют из города какую-нибудь кикимору, начнёт двойки лепить.
— Мама хотела этот год доучить, да совсем плохо ей стало.
— Надо было к бабке съездить, — опять сплёвывает Васька. — В прошлом году Кольки Корнилова мать совсем помирать собралась, а к бабке съездила, настоек разных попила, и на свадьбе у Володьки Басова вон как плясала!
Серёжа вспоминает разговор деда с отцом и строго спрашивает Ваську:
— А может, ещё и на иконку помолиться?
Васька, удивлённый столь быстрым и ловким ответом, растерянно смотрит на Серёжу и неуверенно отвечает:
— Да нет, зачем, на икону не надо... Икона-то чего, деревяшка, а вот в траве сила... Так и мамка моя сказывает.
— Ладно, Вася, мне ехать пора, — Серёжа и в самом деле забеспокоился.
— Прощай, — говорит Васька и протягивает руку.
— Я потом всё расскажу, — Серёжа наклоняется с лошади и пожимает руку сидящего на прясле Васьки Хрущёва. И Серко, чуя овёс в кормушке, с места берёт расхлябанной рысью.
И мир просыпающейся земли, и Васька на прясле тут же забыты Серёжей, потому что он весь там, в пути, который обещает новые заманчивые дали, куда так сладко и восторженно влечёт Серёжу та белая дорога, у которой нет конца.
1
И стучит, и стучит колёсами поезд, и уплывают за прямоугольную границу окна чёрные перепаханные поля, маленькие деревеньки, неповоротливый трактор без кабины, девочка с тряпичной куклой в руках. Третьи сутки не отрывается Серёжа от окна, и скоро, совсем уже скоро должен он увидеть Москву, а в Москве... Нет, лучше не думать заранее о том, что он должен увидеть в Москве. Серёжа уже заметил: когда чего-то очень хочется, лучше об этом не думать совсем, вроде бы забыть, и тогда время бежит быстрее... И всё стучат, и стучат колёса. И как они не устают?
— Мама, ма-ам, — вдруг кричит Серёжа, — смотри!
За окном промелькнул переезд, и у самого шлагбаума он увидел необычайно длинную легковую машину.
— Нельзя так громко кричать в вагоне, — хмурится мать, — ты ведь не один здесь. Вокруг люди, посмотри.
— Я знаю.
— Знаешь, а всё равно ведёшь себя, как...
Мать подыскивает подходящее слово, но не успевает его найти, потому что Серёжа опять кричит:
— Мама! Мам! Посмотри...
И так вот всю дорогу, под бесконечный стук круглых колёс, увозящих Серёжу всё дальше и дальше от Озёрных Ключей: вначале в столицу, а потом ещё дальше, в Крым, где тепло и где мать будет лечиться, а отец искать работу.
— Ну вот, кажется, приехали.
— Где? Где? — Серёжа запрыгал у окна, пытаясь заглянуть вперёд по ходу поезда. — Я не вижу.
— А что тут видеть? — Отец полез за чемоданом. — Минут через двадцать подкатим.
— А говоришь «приехали»,—разочарованно вздыхает Серёжа.
— Мы не приехали, — сверху отвечает отец, — а уже едем по Москве.
Этого Серёжа не ожидал. Он вновь прилип к окну, но там, за окном, медленно и однообразно проплывали маленькие домишки с огородами и садиками под окнами, дворняжками у затворенных калиток и белой кошкой на угловом столбике ограды. Колодцы с прихрамывающими журавлями величественно растворялись в голубоватой дымке, из которой выплывали и выплывали новые дома. Вот это уже было интересно — столько домов! И где столько людей нашли, чтобы в каждом доме жили?
А в вагоне между тем загомонили, засуетились. Поплыли над проходом чемоданы и корзины, сумки, портфели, авоськи и сетки. И чего только не везли с собой люди. У одного деда, который всю дорогу ел круто сваренные яйца с морковными пирогами и ходил с тросточкой, в коробке из-под печенья «Москва» поместились три живых кролика: один чёрный и два серых. Молодой парень в коротком пальто с меховым воротником из нечаянно открывшегося чемодана рассыпал помидоры. Красные, самые настоящие, которые в деревне у Серёжи не успевали краснеть и их на зиму заталкивали в валенки. Они покатились, и два лопнули, обрызгав пол белыми семечками. Когда парень продвинулся к выходу, мать удивлённо сказала отцу:
— Такой молодой, а уже знает, как надо жить.
— Возможно, он их в больницу родственникам везёт, — не согласился отец. — Больным. Специально достал.
— Ну, знаешь, с такими ухватками, как у него, по больницам не ездят.
— С какими?
— У него ещё один чемодан есть, я видел. Только он у проводника стоит, — выпалил Серёжа.
— Ты-то откуда знаешь? — отец недоверчиво посмотрел на Сергея.
— Знаю. Видел.
— Серёжа, тебе ещё рано вмешиваться в разговоры старших. Ты лучше бы оделся пока.
— А зачем так много домов?
— Как зачем — жить.
— Во всех — во всех?
— Конечно.
Когда Серёжа оделся и вновь подсел к окну — дома уже изменились. Теперь это были громадные, сплошь издырявленные окнами, серые гиганты, выше поезда и машины, выше самого высокого дерева, даже выше водонапорной башни на железнодорожной станции в Малышевке. И между этими громадными домами, никогда не кончаясь, словно бы они кружили по заколдованной петле, катили и катили машины, догоняя и перегоняя друг друга и сердито замирая у светофоров. А между домами и машинами, туда и сюда, вперёд и обратно шло одновременно столько людей, сколько в Малышевке мимо центральной столовой не проходит и за год. И увидев всё это, а ещё — чёрную от асфальта землю, сияющие стеклянные витрины, мосты и виадуки, Серёжа восхищённо вздохнул — Москва!
2
Вокзал ошеломил Серёжу. Он, конечно, внутренне готовился к чему-то подобному, но такое многолюдье, многоголосье ему и во сне не снилось.
— Не отставай, Серёжа! — то и дело окликала мать, вместе с отцом едва поспевая за маленьким толстым носильщиком в белом фартуке и с круглой металлической бляхой на груди.
Ну нет, отставать здесь было рискованно, это Серёжа понял сразу, а потому и следовал за матерью шаг в шаг, лишь изредка позволяя себе взглядывать по сторонам. И то лишь одним глазом.
Кончился перрон, они повернули налево, прошли мимо отдыхающих под кирпичной стеной легковушек, повернули ещё раз и быстро спустились под землю. Серёжа почему-то представлял, что под землёй будет тесно, низко, как в бабушкином подполе, и идти им придётся согнувшись, а на самом деле там оказалось просторнее и светлее, чем на улице. Но всё время удивляться и пытаться что-то угадать он уже устал, ему хотелось хоть раз остановиться и о чём-нибудь новом узнать всё, до конца, но они продолжали стремительно и неудержимо двигаться вперёд, и мать не забывала покрикивать на него:
— Серёжа, не отставать!
Встреча с метро произошла гораздо обыденнее, чем он это представлял во всё время пути к Москве. Поставив два чемодана на скользкий разноцветный пол, отец быстро сходил к маленькому окошечку, над которым крупными буквами было написано «Касса», и взял четыре билетика. Потом Серёжа увидел выгнутые никелированные трубы, между которыми проходили люди, отдавая билетики широким тёткам в чёрных халатах. Ещё он успел заметить, что, благополучно миновав никелированные трубы, напоминающие два поставленных на землю коромысла, люди куда-то исчезали, словно проваливались под землю. Больше Серёжа ничего заметить и разобрать не успел, у него просто не хватило на это времени, потому что отец и носильщик опять подхватили большие чемоданы, мать строго сказала: «Серёжа, не отставать!» — и они, миновав контролёров, тут же оказались перед серой широкой лентой, быстро вытекающей прямо из-под ног и полого уходящей куда-то вниз. Серёжа сразу вспомнил транспортёр в рыбокомбинате, по которому рыбин с плашкоутов поднимали в разделочный цех. Он и Васька прокатились однажды немного, когда никто не видел, но бригадир Мефодий Иванович всё равно как-то узнал и потом ругался... Маленький носильщик с металлической бляхой на груди и отец быстро встали на эту ленту, и их, как но течению, понесло вниз. А вот мать замешкалась, поставила одну ногу, испугалась, хотела убрать, но её уже потянуло, и она громко вскрикнула и тут же вместе со всеми поехала вперёд. Серёжа на эскалатор встал спокойно. Держась за перила, смотрел на встречный поток людей, на ступеньки, которые сами собой неожиданно выросли под ногами, а потом так же неожиданно пропали куда-то... В общем, когда они вышли из метро, Серёжа так ничего и не понял, не успел осознать и очень расстроился. Подёргав мать за руку, он спросил:
— А мы ещё под землёй поедем?
— Ну уж нет, хватит! — почему-то рассердилась мать. — Нас твой папочка и так сегодня накатал, вместо того чтобы взять такси.
— Но ты ведь и сама не хотела, — не очень уверенно возразил отец.
— Мало чего я не хотела. Ты как мужчина должен был настоять...
Когда сдали вещи в камеру хранения и руки у отца наконец-то освободились, он ласково потрепал Серёжу по русой голове:
— Ну, как Москва, понравилась?
— Да... Только очень много людей. Почему?