На другой день еще один вырыл.
Хорошая это дружба была, спокойная, каждый день друг навещал, и мишка в норке своей остался жить, тот разрешил. У него другая норка есть, зачем ему мишкина?
Так и жили. Приспособились друг к дружке; придет друг-то, полежит-полежит, встанет, уйдет. Мишка больно уж полюбил тоже с ним отдыхать, ляжет рядом и прикорнет; мамкой пахнет и чем-то добрым, ласковым, забытым. Потом как просыпаться другу, мишка спрячется, помнил он, не любит тот спросонья невесть кого встречать.
Грибы уже пошли, коренья разные; иной раз мишке было приятно подарочек для друга оставить. И тот его никогда не обижал, всегда гостинцы брал.
Заметил еще мишка-то, что, как гостинец припасет для друга, двое ревучих молчат; как не заготовит, пустым друг возвращается, – орут как лоси. Непонятная жизнь была у этого друга, но, видать, тоже не сладкая, почти как у мишки. Получается, друзья-товарищи они по судьбе-горемыке.
Вот уж и грибы сошли, друг подрос заметно, да и мишка окреп.
Лежали так вот однажды, мишку солнышко осеннее последнее пригрело, тоже уже хотел покемарить, как вдруг смотрит – букашка-таракашка в ухо дружку ползет. Ох и плохая это была букашка! Мишка своих вычесывал как мог, а тот-то спит, не слышит. А она знай себе лезет вперед, не останавливается. И уши у друга – одно название: лысые, розовые, туда и лягушка запрыгнуть может, не то что таракашка.
Эх, делать надо что-то! Полез мишка ее вычесывать, прогонять, чтоб худа не было. Чесал-чесал – раздавил вредителя, да только, видать, усердно чесал, кровь потекла. Стал рану зализывать: нельзя, чтоб кровоточило, раненый зверь для других – легкая нажива, это каждый в лесу знает.
Как другу вставать, мишка ушел, но решил проводить его до норки, мало ли что? Проводил, как водится, до конца леса; вышли двое и такой рев устроили, ой-ей-ей. И кричали, и ревели, и лапами махали.
Ну да ладно, кто их поймет.
Только не пришел дружок на следующий день. И на другой не пришел. У мишки весь аппетит пропал: что стряслось, что случилось? Ведь сам видел: раздавил он таракашку ту пакостную, не случилось беды-то. Вот напасть…
Каждый день ждал он друга, даже ночевать стал у края леса. Гостинцев припас, орехов, кореньев.
Много времени прошло, но пришел однажды друг. У мишки гора с плеч! Тот, как и прежде, упал, мишка сразу к нему, прямо слезы брызнули из глаз: где ж ты был? что с тобой сталось? чем помочь тебе? Один ведь ты у меня такой… Все гостинцы оставил рядом. Тот, как обычно, поспал малость, потом встал, отобрал, что годится, и домой засобирался, в муравейник.
Стал друг опять приходить, правда, уже не малинкой одетый, не травкой, а все больше корой осинки заявлялся. Холодать стало, видать, обычную шерстку поменял на зимнюю. Мишкам-то что – у них шкура так шкура, а у друга так, одно название.
Так и жили, старое не вспоминали. Только вот когда изморозь появилась, пришел дружок его сердечный, как водится, лег спать-то, проснулся, уйти ушел, а больше не возвращался. Долго мишка ждал, даже снег уже пошел порошистый, но друга все не было. Сначала мишка опять в смятение и страх впал – вдруг случилось что? – а потом дошло до него.
Друг-то поспать любит не зря, видать, в спячку впал он в своем муравейнике, в зимнюю уже. Успокоился мишка малость. К тому моменту научился он различать запахи в этом муравейнике. Пахло разным: вкусностями, дровами, молоком, огнем, дымом, травой сухой, но самое главное – среди этого всего, когда мишка закрывал глаза, он явственно чувствовал: другом пахнет. Запах был тонкий-тонкий, как дружок его, тростиночка, но живой-живой. Долго он ходил на муравейники смотреть, друга ждать, уже и снега навалило по самую морду, а того не было видно; скучал мишка очень, да видать, сердце и к этому приучается. Пора было и самому в спячку впадать. Норка мишке в самую пору была для зимовки, вот однажды и заснул он крепким сном.
Началась зима. Зима-метелица, зима-матушка, зима-стужа, зима-капелица.
Мишка про зиму многое знал, в основном из снов. Все белое-белое, как молоко, теплое-теплое, как молоко, сладкое-сладкое, как молоко. Еще друг снился, как они вместе по полям скачут, ульи ищут, вдвоем-то веселее, и сподручней от пчел убегать. Еще к речке бегают, воду лакать да играться.
Почти все сны у мишки сладкие были, только однажды приснилось, что друг его застрял где-то и выбраться не может; зовет он его на помощь, а мишка-дурачок не понимает, что делать, как беду отвести, аж завыл во сне. Но ничего, и это прошло, на то они и сны.
Прошла зима. Однажды мишка это явственно понял, когда в животе заурчало, как ручеек.
В животе-то и правда заурчало, но, оказывается, и ручеек рядом был. Ох, как приятно было после зимы напиться! Хотел весь ручеек выпить, такая жажда была. Бегом побежал к лесу смотреть, что там друг-то? Оказалось, муравейник на месте, кой-какие новые запахи прибавились, от сильного голода мишка их сразу же почуял и определил; но самое главное, зачем прибежал, – здесь друг, на прежнем месте. Это он даже не по запаху – чутьем понял. Опять щекотка защекотала. Жив его дружок, в порядке все.
Побежал мишка пропитания искать, а то после зимовки когти да зубы одни остались. Несколько дней где-то бегал, рыскал. Много запахов новых стало: медвежьих, волчьих, лисьих, заячьих… Рядом речка текла. Однажды мишка мимо пробегал к болоту, глядь, а там большой медведь-увалень сидит и лапами в воде сучит. Стал подглядывать, что за игра такая? Оказалось, увалень рыбу тащит, да так ловко, и в рот сразу кладет. Ах вон оно что, медведи и рыбу едят, вот оно как. Увидеть увидел, в уме отложил – и бегом оттуда; нечего на глаза попадаться громадинам всяким. Потом как-нибудь попробует сам рыбу ловить.
Солнышко посильнее разгорелось, и однажды пришел друг. К норке подошел, где мишка зиму зимовал, и опять брык!!! Ох и до чего же он подрос, большой стал, высокий, худой, правда, видать, после зимовки еще не отъелся, но медом еще слаще стал пахнуть. Только он брыкнулся – мишка к нему, всего обнюхал. Ох и много ему этот запах рассказал: и про болезни, и про голод, и про то и про это, всего не перескажешь; кое-что мишка понял, кое-что – нет, от радости запах голову вскружил, родной ему друг был, как брат родной, как мамка, как Лес.
Жили они с тех пор опять дружно. Мишка вечером бегал, ночью спал, утром друга ждал и так день за днем. Кое-когда гостинцы приносил; дружок его никогда не обижал – всегда все брал и на следующий день снова приходил, как завелось.
Знал мишка: есть теперь у него на свете настоящий друг, есть ради кого жить, есть на кого положиться.
Но, видать, горе тоже не любит одиночества, тоже ищет, с кем повстречаться да породниться.
Уже время грибов настало, и начала на душе у мишки щекотка щекотать, только не как обычно, а тревожно, а все потому, что увалень с речки повадился в здешние края захаживать. Видел как-то мишка, что с весны увалень тот еще подрос. И не мог мишка слова такого подобрать, чтобы описать этого медведя. Как пень, нет, как три пня, да с корнями, да с ветками, вот как он вымахал!
В общем, стала щекотка кости щекотать, стал он плохо спать. Запахи того пня-медведя зигзагами начали виться возле мишкиной норки, зигзаги – в круги сворачиваться, щекотка уже не щекотала, а почти до крови чесала.
И вот однажды, как водится, ждал мишка друга своего закадычного, ждал и не дождался.
Ага, началось. Стремглав побежал к муравейнику, а по дороге слышит жуткий запах: на охоту тот пень вышел, да где? На мишкиной территории! Да на кого? На друга его! Что его дружок, тоненький, как листик малинки, супротив такого пня? Былинка! Ой, беда! И мишка ведь еще совсем не медведь, так, сбоку припеку, молоко на губах не обсохло, медвежонок. Рано такому в бои вступать. Только ведь друг есть друг, разве предашь? Шкуру свою в кровь сдерешь, а не предашь. Вот и мишка уверен: случись у него какая беда, друг бы его никогда не оставил.
Побежал он, и решение его по дороге все крепче становилось. Смотрит, стоит его дружок, к березке прижался, глаза распахнутые, страх в них. А пню тому, громадине, только того и надо. Хуже то, что время спячки друга пришло. И вправду, минуты не прошло, как брык!!! – и свалился дружок. Пень-медведь тоже такого оборота не ожидал: на тебе, добыча сама померла, рвать не надо. И хоть медведи мертвечины не едят, а в добрых краях они и вовсе живых не едят, окромя рыбы какой, но этот пень вымахал не зря, мало ему малины-ягоды стало, возомнил он себя царем леса и на мясо повадился.
В общем, не поверил пень-медведь спячке, подошел, понюхал да носом как ткнул, да в сторону дружка как листочек липовый отбросил: вставай, мол! Не шелохнулся тот.
Мишка знал это, сколько раз сам его шкуру и лизал, и чесал – не просыпается. Крепко, видать, спячка одолевает породу эту. Закружилась голова у мишки, почувствовал он: если сейчас другу ничем не помочь, беда будет. И мертвого пень его съест. Хороша же спячка!
Что делать? Думал-думал, а ведь и думать времени нет. Решил мишка на чутье свое положиться, и будь что будет: куда щекотка понесет – туда и бежать. Как он прыгнул пню-громадине на спину! Ой! Любой олень бы позавидовал. И прыснул пень-репень в сторону от неожиданности!
Как начал мишка реветь – и не скажешь, что молодняк, словно настоящий зверюга. Да как встал на задние лапы без всякого предупреждения – первый и самый главный признак у медведей, что на бой вызывают.
Тот пень даже сел от неожиданности и мишкиной наглости, на то и расчет был. А потом как почесал мишка, воспользовался растерянностью врага. Да куда почесал – прямо к тем муравейникам, где друг его живет. Щекотка щекотала; как надо где прибавить – он бежал так, что кусты тряслись; где убавить надо, хвостик свой врагу показать – мол, вот я маленький какой, да живой, вкусненький, не то что та мертвечина, беги за мною, – останавливался.
Пень-то-репень так разозлился: уже подбегая к муравейнику, ревел так, что любо-дорого смотреть и слушать было, как розовые собратья оттуда все повывалили, сами заревели, взяли палки с огнем трескучим да прямо на мишку да на пня-балбеса побежали с ревом страшным. Конечно, будь то другой медведь, сразу в лес бы обратно сунулся, но этот пень-громадина давно уже потерял медвежий нюх, сам себя царем-королем величал. Вот, когда уже терпеть сил больше не было и щекотка заклекотала внутри так, что пена изо рта пошла, мишка в сторону сиганул, подальше и от тех и от других. Да только они на него и не взглянули даже. До него ли, когда тут такое творится, когда такая зверюга из леса выбежала.
Ох, ну и мишка-топтыжка. Топ-топ бегом назад, как там друг?
Пока бежал, глядь, а тот как ни в чем не бывало назад идет, малинку-травинку по дороге рвет да в букетик собирает. Ой, ну вот и беда ушла. Затаился мишка в высокой траве, да от усталости и сам брык на бочок.
Много прошло времени, сам не помнил сколько, только встал мишка – и к краю леса; чем ближе подбегал, тем яснее чувствовал – не осталось на добром свете медведя злого, что друга его разделать хотел, одни рожки да ножки от зверюги остались; теплой кровью везде веяло и кровь была густая, медвежья. Вот и беде конец! Вот какой мишка молодец!
Ох, камень с плеч, заживут теперь, как давеча жили, душа в душу.
Да только если бы да кабы. Не пришел друг сердечный больше на свидание, ни завтра не пришел, ни послезавтра; до самой зимы не приходил.
Мишка долго горевал, ясно он чувствовал родимого своего сотоварища, да собственно, каждый ясный день видел его у муравейника. Но не пускали к мишке сородичи больше, не доверяли, а его к другу щекотка ни в какую не пускала.
Страдал он очень, только горестные раздумья разными хлопотами разбавлялись, ведь медленно, но верно зима приближалась. Мишка чувствовал ее приход по осенним листьям, по замороженным ягодкам, по сухим веточкам, по пряному, чуть остывшему пыльному ветерку.
За последнее время мишка очень вырос, возмужал и каждый день бегал смотреть на муравейник, а потом опять в лес да на речку: надо было много жиру напасти, чтоб зиму пережить, не как в прошлый раз, когда он, неразумный, с голоду чуть не помер по весне. Норка ему маленькой совсем стала, невозможно ему было уместиться там, но и уходить нельзя было: придет друг его по весне тепленькой, придет, родимый, к месту старому, а мишка уйдет и не узнает об этом.
Придумал он лапами побольше выкопать земли из норки; целый день потратил, не бегал на речку и по грибы, и получилось у него настоящую берлогу вырыть. Вот какой молодец!
Но друга не было. Долго носом воздух втягивал мишка у края леса – пропал медовый запах из муравейника. Все запахи остались, кой-какие примешались, а медок ушел.
Одно только и знал, чутье ему говорило: жив друг, держись, мишка, вернется он.
Так шли весны, с их капелями и ручьями переливчатыми; так шли осени дождливые с яркими листопадами. Мишка носом осенние листья вверх поднимал и следил, как они падают, дружка своего маленького вспоминал; все вспоминал и надеялся: наступит час – вернется друг.
Много воды утекло, временами тяжеловато одному было, но никуда он с места не уходил и чужих к себе не пускал, ждал.
Сам понял однажды мишка: вырос он; теперь, если сунется кто, так по морде схлопотать может – мало не покажется, если мишке не понравится что. Но он добрым был, просто так не обижал.
И вообще давно приметил: Лес, он тоже добрый очень, все здесь разумно устроено: скажем, зима задержалась, птичке еды мало стало, так зато по весне комаров выведется целая туча, а все зачем? Чтобы всей семейке певучей хватило.
Или старый лось стонет, не может кору есть, не может за молодняком смотреть да быстро по лесу бежать, так волки сразу такого чуют, молодых да сильных не трогают, а этого бедолагу пасут и кончают его быстрехонько; волкам серым ведь тоже кормиться надо, не без этого. Все по полочкам, все поровну, все так устроено у Леса было.
Мишку только никто не трогал: ни птичка, ни рыбка, ни белочка, ни другие медведи. Да и ему они на что были?!
Малинка-ягода, медок – вот и сладкий уголок! Ну и хорошо. У мишки свой друг есть, проверенный.
А все чаще бывало – сядет он у поля, засмотрится на луга, на душе зов появится, и вдруг как будто сзади кто-то пробежал, кустики растряс, на него взгляд кинул. Мишка обернется да следом ринется, след возьмет, воздух носом весь в себя вберет, глаза закроет и представляет, как друг его сердечный бежит к нему на встречу долгожданную. Иной раз друг его сквозь березки померещится, иной раз – мамка. Вдыхал-вдыхал, не пахнет ли медком или молочком? Долго звуки с запахами в себя вдыхал, долго их по ноточкам раскладывал. Этот васильковый, этот березовый, тот пшеничный; нет, не медовый…
Но подсказывало мишке чутье: движется ему навстречу что-то хорошее, что-то большое и доброе…
Видел он это и по облакам: утром встанет, на облачко взглянет – рыбкой облачко; на речку идет – улов большой его ждет… Другой раз встанет утречком, пчелкой облачко – пора на дерево лезть, медком подкрепиться… А тут птичка его сама разбудила: чирикать стала, да так заливисто; мишка спугнуть ее боялся, не выходил из берлоги, так она сама, невеличка, к нему залетела, да что-то щебечет, щебечет чудесное…
Долго он один-одинешенек был, совсем одичал, видать; вот птичка и прилетела его навестить: не бойся, Миша, больше, не расстраивайся; все, Миша, хорошо с тобой будет. Почирикала и улетела.
Сам не свой мишка стал: и малинка ему не сладкая, и черничка не пряная, и рыбки не хочется. Так весь день и прошатался как пень-репень без дела… Стал к берлоге своей подходить, как вдруг – али показалось? – медком запахло, да не простым, а тем самым! Тем самым, долгожданным! Бегом бежал, сердце тук-стук, вот-вот прорвется сквозь медвежью шкуру…
За миг прибежал, а там лежит… Глаза закрой – друг лежит; глаза открой – розовый муравей большой.
Приблизился мишка, глаза закрыл, чтоб не мешали. Ох, медок, ох, ромашки родные полевые, ох, травка придорожная, ох, молочко теплое парное… Много всякого, и родного и чужого, ему привиделось. Да оно и понятно, давно друга не было, носило его, родимого, где-то…
Только один запах мишке совсем уж новым и странным показался, так мамкой пахло. Или забыл он? Гнал его носом, назад выпускал, но тот привязался, хочешь не хочешь, на нос к нему уселся и сидит.
Открыл глаза мишка и лапой своей ласково провел по голове друга. Лапа своя ему такой большой показалась, будто впервые он ее такую увидал. Глянул на шерстку дружка длинную пшеничную и на свою шерсть бурую нечесаную и не узнал ни себя, ни друга своего. Вот тебе и птичка начирикала…