— Да ведь мало ли что можно говорить, и вы очень хорошо знаете, что в суде требуются не слова, а доказательства.
— Могу дать и доказательства.
— Какие?
— Всю мою прежнюю жизнь.
— Этого мало: нужна гарантия на будущее.
— Скажите, что я должен сделать? Я сделаю…
— Вы бы могли доказать вашу преданность королю самым несомненным образом.
— Как же?
— Теперь, здесь, в Орлеане, один капитан, друг мой, набирает роту для его величества.
— Так что же?
— Вступите в эту роту.
— Помилуйте! Я прокурор…
— Королю очень нужны прокуроры, потому что дела чрезвычайно запутаны.
— Я охотно пошел бы на службу, но моя контора?
— Поручите ее вашим писцам.
— Невозможно, кто же за меня будет подписывать?
— Извините, милостивые государи, если я вмешаюсь в ваш разговор, — сказал Барраба.
— Помилуйте, извольте говорить! — вскричал прокурор. — Сделайте одолжение, говорите!
— Мне кажется, что вы будете преплохой солдат…
— Да, сударь, вы правы. Очень плохой, — подтвердил прокурор.
— Если бы господин прокурор, — продолжал Барраба, — предоставил вашему другу, а точнее королю…
— Что, сударь? Что я могу предоставить королю?
— Этих двух писцов.
— Очень рад! Чрезвычайно рад! — закричал прокурор. — Пусть друг ваш возьмет их обоих, я охотно отдаю вам их, они премилые мальчики.
— Один из них показался мне ребенком.
— Ему уже пятнадцать лет, сударь, да, пятнадцать лет! И притом он удивительно хорошо играет на барабане! Поди сюда, Фрикотен!
Ковиньяк махнул рукой, показывая, что желает оставить Фрикотена на прежнем месте.
— А другой? — спросил он.
— Другому восемнадцать лет, сударь, рост пять футов шесть дюймов. Он хотел быть церковным сторожем и, стало быть, умеет уже владеть алебардой. Поди сюда, Шалюмо.
— Но он же, мне кажется, ужасно косоглаз, — заметил Ковиньяк, — повторяя прежний жест.
— Тем лучше, сударь, тем лучше. Вы будете ставить его на передовые посты, и он будет разом смотреть направо и налево, между тем как другие видят только прямо.
— Это очень выгодно, согласен, но вы понимаете, теперь казна истощена, тяжбы пушечные стоят дороже, чем бумажные. Король не может принять на себя обмундирование этих двух молодцов; довольно того, что казна их обучит и будет содержать.
— Сударь, — сказал прокурор, — если только это нужно для доказательства моей преданности королю… так я решусь на пожертвование.
Ковиньяк и Барраба перемигнулись.
— Что думаете вы, господин сборщик? — спросил Ковиньяк.
— Кажется мне, что господин прокурор действует искренне, — ответил Барраба.
— И стало быть, это следует принять во внимание. Дайте ему расписку на пятьсот ливров.
— Пятьсот ливров!
— Расписку с объяснением, что эти деньги пожертвованы господином прокурором метром Работеном на обмундирование двух солдат, которых он предоставляет королю в дар из усердия и преданности его величеству.
— По крайней мере, после такого пожертвования, сударь, оставят ли меня в покое?
— Думаю.
— Меня не станут беспокоить?
— Надеюсь.
— А если, вопреки всякой справедливости, меня станут преследовать?
— Тогда вы сошлетесь на меня. Но ваши писцы согласятся ли идти в солдаты?
— Будут очень рады.
— Вы уверены?
— Да, однако ж лучше бы не говорить им…
— О чести, которая им предстоит?
— Это было бы благоразумнее.
— Так что же делать?
— Очень просто: я отошлю их к вашему другу. Как зовут его?
— Капитан Ковиньяк.
— Я отошлю их к вашему другу капитану Ковиньяку под каким-нибудь предлогом. Лучше было бы, если б я мог послать их за город, чтобы не случилось какого-нибудь шума.
— Да, чтобы жители Орлеана не вознамерились высечь вас розгами, как сделал в древности Камилл с тем школьным учителем.
— Так я пошлю их за город.
— На большую орлеанскую дорогу, к примеру.
— В ближайшую гостиницу.
— Хорошо, они встретят там капитана Ковиньяка, он предложит им по стакану вина — они согласятся, он предложит выпить за здоровье короля — они выпьют, и вот они солдаты.
— Бесподобно, теперь надобно позвать их.
Прокурор позвал обоих писцов.
Фрикотен был маленький плут едва четырех футов роста, коренастый, живой и смышленый. Шалюмо был высокий дурак, тонкий, как спаржа, и красный, как морковь.
— Господа, — сказал им Ковиньяк, — прокурор ваш дает вам тайное и важное поручение: завтра утром вы поедете в первую гостиницу по дороге из Орлеана в Блуа и возьмете там бумаги, относящиеся к тяжбе капитана Ковиньяка с герцогом де Ларошфуко; прокурор даст каждому из вас по двадцати пяти ливров в награду.
Доверчивый Фрикотен подпрыгнул от радости. Шалюмо — он был поосторожнее товарища — взглянул на прокурора и на Ковиньяка с выражением крайней недоверчивости.
— Позвольте, — сказал прокурор, — погодите, я еще не обещал этих пятидесяти ливров.
— А эту сумму, — продолжал Ковиньяк, — прокурор получит от процесса капитана Ковиньяка с герцогом де Ларошфуко.
Метр Рабоден опустил голову, он был пойман: следовало или повиноваться, или идти в тюрьму.
— Идет, — сказал он, — я согласен, но надеюсь, что в обмен вы дадите мне расписку.
— Вот она, — отвечал сборщик податей, — изволите видеть, я предупредил ваше желание.
Он подал ему бумагу, на которой были написаны следующие строки:
— Если вы непременно хотите, — сказал Барраба, — то я внесу в расписку и обоих писцов.
— Нет, нет, очень хорошо и так.
— Кстати, — сказал Ковиньяк прокурору, — велите Фрикотену захватить барабан, а Шалюмо — алебарду; все-таки не надо будет покупать эти вещи.
— Но под каким предлогом могу я дать им такое приказание?
— Под предлогом, чтоб им было веселее в дороге.
Мнимый полицейский и самозваный сборщик податей ушли. Прокурор остался один. С ужасом вспоминал он об угрожавшей ему опасности и радовался, что отделался от нее так дешево.
VII
На другой день все случилось так, как желал Ковиньяк. Племянник и крестник приехали на одной лошади. За ними явились Фрикотен и Шалюмо, первый с барабаном, второй с алебардой. Когда им сказали, что они имеют честь поступать на службу к принцам, они несколько заупрямились, но препятствия были устранены угрозами Ковиньяка, обещаниями Фергюзона и доводами Барраба.
Лошадь племянника и крестника предназначили на перевозку багажа, а так как Ковиньяк набирал пехотную роту, то они не могли возражать.
Отправились в путь. Шествие Ковиньяка походило на триумф. Оборотистый фрондер нашел средство увлечь на войну самых упорных поклонников мира. Иных он вербовал именем короля, других — именем принцев; одни думали, что служат парламенту, другие воображали, что будут содействовать королю английскому, который намеревался высадиться на берег Шотландии, чтобы отвоевать свое королевство. Вначале в отряде чувствовалось некоторое несоответствие характеров, разница в требованиях людей, но лейтенанту Фергюзону, вопреки его собственным ожиданиям, удалось — хотя и с трудом — добиться пассивного послушания. Во всяком случае, постоянно сохраняя ото всех в тайне свои цели (что было, как уверял Ковиньяк, необходимо для успеха предприятия), он заставлял солдат и офицеров идти вперед, не зная, что они будут делать. За четыре дня по выезде из Шантийи Ковиньяк набрал двадцать пять человек, и составился уже отряд, имевший довольно забавный вид. У многих рек, которые с таким громким шумом вливаются в море, истоки бывают куда менее внушительными.
Ковиньяк искал базу для своих действий. Когда он приехал в селение между Шательро и Пуатье, ему показалось, что он нашел желаемое место. Оно называлось Жольне. Ковиньяк вспомнил, что был тут один раз вечером, когда привез приказание герцога д’Эпернона Канолю, и основал главную квартиру в гостинице, потому что тут, как он помнил, его сытно накормили. Впрочем, и выбирать было не из чего: мы уже сказали, что в Жольне была только одна гостиница.
Утвердившись таким образом на большой дороге из Парижа в Бордо, Ковиньяк имел за собой войска герцога де Ларошфуко, осаждавшего Сомюр, а перед собой — войска короля, собиравшиеся в Гиени. Он мог примкнуть к тем или другим, но пока не хотел приставать ни к той, ни к другой партии; а до тех пор ему нужно было набрать человек сто, которых он мог бы с успехом использовать. Набор шел спешно, и Ковиньяк завершил уже почти половину важного дела.
Однажды Ковиньяк, использовав все утро на охоту за людьми, сидел, по обыкновению, у ворот гостиницы и разговаривал со своим лейтенантом. Вдруг он увидел в конце улицы молоденькую даму верхом. За нею ехал конюх и два навьюченных мула.
Легкость, с которой хорошенькая амазонка управляла своей лошадью, упрямый и высокомерный вид конюха напомнили что-то Ковиньяку. Он положил руку на плечо Фергюзона, который в этот день был не в духе, и шепнул ему, указывая на амазонку:
— Вот пятидесятый солдат моего полка, или я умру!
— Кто? Эта дама?
— Да, она!
— Да что ж это такое? У нас уж есть племянник, готовившийся в адвокаты, и крестник, собиравшийся стать священником, два прокурорских писца, два лавочника, медик, три булочника и два крестьянина; кажется, довольно негодных солдат, а вы хотите прибавить к ним еще женщину… Ведь придется когда-нибудь и сражаться!
— Да, но наше состояние не превышает еще двадцати пяти тысяч ливров (читатель видит, что это состояние увеличивалось вместе с отрядом как снежный ком); если б можно было достичь круглой цифры, тридцати тысяч, я думаю, это было бы не худо.
— А! Если смотреть на дело с этой стороны, то вы совершенно правы, мне сказать нечего.
— Молчи! Ты сейчас увидишь!
Ковиньяк подошел к молодой даме, которая остановилась перед окном и разговаривала с трактирщицей, отвечавшей из комнаты.
— Ваш слуга, сударь, — сказал он, ловко приподнимая шляпу.
— Вы величаете меня сударем? — спросила дама с улыбкой.
— Именно вас, прелестный виконт.
Дама покраснела.
— Я вас не понимаю, — возразила она.
— Очень хорошо понимаете, потому что покраснели до ушей.
— Уверяю вас, сударь, вы ошибаетесь.
— О нет, нет! Я очень хорошо знаю, что говорю.
— Перестаньте шутить, прошу вас.
— Я не шучу, виконт, и вот вам доказательства. Три недели тому назад я имел честь встретить вас в мужском платье на берегах Дордони в сопровождении вашего верного Помпея. Господин Помпей все еще служит у вас? А, вот и он сам! Уж не скажете ли вы, что я не знаю и дорогого господина Помпея?
Конюх и дама посмотрели друг на друга с изумлением.
— Да, да, — продолжал Ковиньяк, — это удивляет вас, прелестный виконт, но вы не осмелитесь сказать, что я встретил не вас на дороге из Сент-Андре-де-Кюбзак в четверти льё от гостиницы метра Бискарро.
— Правда, мы там встретились.
— Изволите видеть!
— Только тогда я была переодета.
— Нет, нет, вы теперь переодеты. Впрочем, я понимаю: приметы виконта де Канба разосланы по всей Гиени, поэтому вы считаете благоразумным, чтобы не возбудить подозрения, носить женский костюм, который, если говорить правду, чрезвычайно вам к лицу.
— Сударь, — сказала виконтесса с замешательством, которое тщетно старалась скрыть, — если б в вашем разговоре не было нескольких разумных слов, так я подумала бы, что вы сумасшедший.
— Я не скажу вам того же, и переодеваться — дело очень благоразумное, когда вступаешь в заговор.
Молодая женщина посмотрела на Ковиньяка с еще большим беспокойством.
— В самом деле, — сказала она, — мне кажется, что я вас где-то видела, но никак не могу вспомнить где.
— В первый раз вы меня видели, как я уже сказал вам, на берегах Дордони.
— А во второй?
— В Шантийи.
— В день охоты?
— Именно так.
— Так мне нечего бояться вас, сударь, вы из нашей партии.
— Почему же?
— Потому что были в гостях у принцессы.
— Позвольте заметить, что это ничего не значит…
— Однако ж…
— Там было так много людей, что не могли быть только одни друзья.
— Берегитесь, я дурно о вас подумаю.
— О! Думайте что угодно, я не рассержусь.
— Но что же вам угодно?
— Хочу, если вы позволите, принять вас в этой гостинице.
— Благодарю вас, сударь, я не нуждаюсь в вас. Я жду здесь одного знакомого.
— Прекрасно! Извольте сойти с лошади, и до приезда ожидаемого гостя мы поговорим.
— Как прикажете, сударыня? — спросил Помпей у виконтессы.
— Спроси комнату и вели готовить ужин, — отвечал ему Ковиньяк.
— Позвольте, сударь, кажется, я должна здесь распоряжаться.
— Это еще неизвестно, виконт, ведь я начальник в Жольне и у меня полсотни солдат. Помпей, делай то, что тебе сказано!
Помпей повесил голову и вошел в гостиницу.
— Так вы арестуете меня, сударь? — спросила дама.
— Может быть.
— Что это значит?
— Да, это зависит от предстоящего нашего разговора; но извольте же сойти с лошади, виконт, вот так… Позвольте предложить вам руку… Трактирный слуга отведет вашу лошадь в конюшню.
— Я повинуюсь вам, сударь, потому что вы сильнее, как вы сами сказали; я не имею никаких средств сопротивляться, но предупреждаю вас, что тот, кого я жду, — офицер короля.
— В таком случае, виконт, вы представите меня ему, я буду очень рад познакомиться с ним.
Виконтесса поняла, что сопротивляться бесполезно, и пошла вперед, показав своему странному собеседнику, что он может идти за нею.
Ковиньяк проводил ее до дверей комнаты, приготовленной Помпеем, и хотел уже сам войти туда, как вдруг Фергюзон, взбежав поспешно по лестнице, сказал ему на ухо:
— Капитан! Карета, запряженная тройкой лошадей, а в ней молодой человек, в маске… У дверец два лакея.
— Хорошо, — отвечал Ковиньяк, — это, наверное, ожидаемый дворянин.
— А, здесь ждут дворянина?
— Да, и я пойду встречу его. А ты оставайся здесь, в коридоре. Не спускай глаз с двери: входить могут все, но никого не выпускай.
— Будет исполнено, капитан.
Дорожная карета остановилась у гостиницы. Ее сопровождали четыре человека из роты Ковиньяка, которые встретили путешественника на дороге.
Молодой дворянин, одетый в голубое бархатное платье и закутанный в меховой плащ, сидел в карете. Когда вооруженные люди окружили его, он беспрестанно задавал им вопросы, но, не получив ответа и увидев, что ничего не добьется, решился ждать. Иногда только он приподнимал голову и смотрел, не явится ли какой-нибудь начальник, у которого он мог бы получить объяснение странного поведения этих людей.
Впрочем, нельзя было определить, какое впечатление произвело на молодого путешественника это событие: лицо юноши было прикрыто по тогдашней моде черной шелковой маской, которая в то время называлась волком. Те части лица, которые показывались из-под маски, то есть верх лба и под бородок, были прекрасны и свидетельствовали о молодости, красоте и уме; зубы были маленькие и белые, глаза блестели сквозь отверстия маски.
Два огромных лакея, бледных и испуганных, хотя у каждого из них было по мушкетону на колене, ехали по обе стороны кареты и, казалось, были вместе с лошадьми привязаны к ее дверцам. Картина могла бы представлять сцену с разбойниками, останавливающими путешественника, если б все это происходило не днем, не возле гостиницы, без веселого Ковиньяка и спокойных лиц мнимых разбойников.
Увидев Ковиньяка, который вышел из гостиницы после разговора с Фергюзоном, молодой путешественник слегка вскрикнул от удивления и живо поднял руку к лицу, как бы желая убедиться, что маска по-прежнему на месте; нащупав ее, он несколько успокоился.
Хотя его движение было очень быстрым, однако ж оно не ускользнуло от внимания Ковиньяка. Он посмотрел на путешественника, как человек, привыкший понимать значение примет; потом невольно вздрогнул от удивления, почти равного тому, какое выказал кавалер в голубом, но быстро оправился и, сняв шляпу с особым изяществом, сказал: