— У вас вчера останавливался молодой дворянин, барон де Каноль? — спросила Нанон. — Где он?
— Да, где он? — прибавил герцог.
Бискарро начал беспокоиться, потому что, получив от егеря шесть луидоров, он догадался, что этот господин в халате — важный вельможа. Поэтому он отвечал с замешательством:
— Но он уехал, сударь.
— Уехал? — повторил герцог. — В самом деле уехал?
— Точно, уехал.
— А куда? — спросила Нанон.
— Этого я не могу сказать вам, сударыня, потому что, право, сам не знаю.
— Вы, по крайней мере, знаете, по какой дороге он поехал?
— По парижской.
— А в котором часу он выехал? — спросил герцог.
— В полночь.
— И ничего не приказывал? — боязливо спросила Нанон.
— Ничего, он только оставил письмо, поручив мне отдать его мадемуазель Франсинетте.
— А отчего не отдал ты этого письма, дурак? Так-то ты уважаешь приказание дворянина?
— Я уже отдал… давно отдал.
— Франсинетта! — закричал герцог с гневом.
Франсинетта, слушавшая у дверей, одним прыжком перелетела из передней в спальню.
— Почему ты не отдала госпоже своей письмо, которое оставил ей господин де Каноль?
— Я думала… монсеньер… — шептала горничная в страхе.
«Монсеньер! — подумал испуганный Бискарро, скрываясь в самом дальнем углу спальни. — Монсеньер… Это, верно, какой-нибудь переодетый принц».
— Да я у нее не успела спросить его, — вмешалась Нанон, побледнев.
— Дай! — закричал герцог, протягивая руку.
Бедная Франсинетта медленно мяла письмо, обращась к госпоже своей со взглядом, который хотел сказать: «Вы сами видите, я ни в чем не виновата, дурак Бискарро все испортил».
Молнии заблистали в глазах Нанон и полетели в Бискарро.
Несчастный потел от страха и отдал бы все шесть луидоров за то, чтобы стоять у своей печи и держать в руках какую-нибудь кастрюлю.
Между тем герцог взял письмо, развернул и прочитал его.
Пока он читал, Нанон стояла бледная и холодная как мрамор; она чувствовала, что в ней живо только одно сердце.
— Что за марание? — спросил герцог.
Из этих слов Нанон поняла, что письмо не может повредить ей.
— Прочтите вслух. Может быть, я смогу объяснить вам его, — сказала она.
Герцог прочел:
Тут он повернулся к ней; она, все больше успокаиваясь, смогла вынести его взгляд с удивительной храбростью.
Герцог продолжал:
— Да он сумасшедший, этот Каноль!
— Почему же? — спросила Нанон.
— Разве можно уезжать так, в полночь, без всякой причины? — сказал герцог.
«Да, правда», — подумала Нанон.
— Ну объясните же мне ею отъезд?
— Ах, Боже мой, — отвечала Нанон с очаровательной улыбкой, — нет ничего легче, монсеньер.
«И она называет его монсеньер! — прошептал Бискарро. — Решительно, это принц».
— Что же? Говорите!
— Вы сами не догадываетесь?
— Нет! Ни за что на свете.
— Ведь Канолю только двадцать семь лет, он молод, красив и беспечен. Какому безумству отдает он предпочтение? Разумеется, любви. Он, верно, увидел в гостинице метра Бискарро какую-нибудь хорошенькую путешественницу и тотчас поскакал за нею.
— Влюблен! Вы так думаете? — вскричал герцог в восторге от мысли, что если Каноль влюблен в другую, так, верно, не в Нанон.
— Да, разумеется, он влюблен. Не так ли, метр Бискарро? — спросила Нанон, радуясь, что герцог соглашается с нею. — Ну, отвечайте откровенно: не так ли, я угадала правду?
Бискарро вообразил, что настала благоприятная минута снискать благосклонность молодой дамы, поддакивая ей; он улыбнулся, разинув огромный рот, и сказал:
— Действительно, вы, может быть, сударыня, правы.
Нанон подвинулась на шаг к трактирщику и невольно вздрогнула.
— Не так ли? — сказала она.
— Я так думаю, сударыня, — ответил Бискарро с лукавым видом.
— Вы так думаете?
— Да… подождите… в самом деле, вы раскрыли мне глаза.
— Ах, расскажите нам все это, метр Бискарро! — вскричала Нанон, начиная чувствовать ревность. — Говорите, какие путешественницы останавливались вчера в вашей гостинице?
— Рассказывайте, — прибавил герцог, разваливаясь в кресле и протягивая ноги.
— Путешественниц не было, — сказал Бискарро.
Нанон вздохнула с облегчением.
— Останавливался, — продолжал трактирщик, не подозревая, что каждое слово падало, как свинец, на сердце Нанон, — останавливался только молодой дворянин, белокурый, хорошенький, полный, который не ел, не пил и боялся ехать ночью… Дворянин боялся ехать ночью, — прибавил Бискарро, лукаво покачивая головою, — вы изволите понимать…
— Ха-ха-ха! Прекрасно! — высокомерно рассмеялся герцог, явно попадаясь на удочку.
Нанон отвечала скрежетом зубов.
— Продолжайте, — сказала она трактирщику. — Вероятно, юный дворянин ждал господина де Каноля?
— Нет, он ждал к ужину высокого господина с усами и даже довольно грубо обошелся с господином де Канолем, когда тот хотел ужинать с ним; но храбрый барон нимало не смутился. Он, кажется, отчаянный человек; клянусь честью, после отъезда высокого господина, поехавшего направо, он поскакал за маленьким, уехавшим налево.
При этом раблезианском заключении Бискарро, видя веселое лицо герцога, позволил себе так громко рассмеяться, что стекла в окнах задрожали.
Герцог, совершенно успокоенный, наверно, поцеловал бы почтенного Бискарро, если б трактирщик был дворянином. Между тем бледная Нанон слушала каждое слово Бискарро с тем страшным вниманием, которое заставляет ревнивых выпивать чашу яда до дна…
Наконец она спросила:
— Что заставляет вас думать, что этот дворянин — переодетая женщина, что господин де Каноль влюблен в нее и что он поехал в Париж не для одного развлечения, не от одной скуки?
— Что заставляет меня думать? — повторил Бискарро, непременно хотевший передать свою уверенность слушателям, — позвольте, сейчас скажу.
— Говорите, говорите, любезный друг, — сказал герцог, — вы в самом деле очень забавны.
— Монсеньер слишком добр, — отвечал Бискарро. — Извольте послушать.
Герцог обратился в слух. Нанон слушала, стиснув руки.
— Я ничего не подозревал и просто принял белокурого дворянина за мужчину, как вдруг встретил барона Каноля на лестнице. В левой руке он держал свечу, а в правой — перчатку, которую он с любовью рассматривал и нюхал.
При этих словах герцог, который становился все веселее, по мере того как рассеивались его опасения, рассмеялся.
— Перчатку! — повторила Нанон, стараясь вспомнить, не оставила ли она подобного залога любви в руках своего друга. — Какая перчатка? Не такая ли?
И она показала трактирщику свои перчатки.
— Нет, — отвечал Бискарро, — перчатка была мужская.
— Мужская! Станет господин де Каноль с любовью рассматривать мужскую перчатку! Ах, Бискарро, вы сошли с ума!
— Нет, перчатка принадлежала белокурому господину, который не ел, не пил и боялся ехать ночью, очень маленькая перчатка, куда едва ли вошла бы ваша ручка, сударыня, хотя ручка у вас крошечная.
Нанон застонала, как будто ей нанесли невидимую рану.
— Надеюсь, — сказала она с чрезвычайным усилием, — что теперь вы, монсеньер, достаточно осведомлены и узнали все, что хотели узнать.
Стиснув зубы, с дрожащими губами, она указала пальцем на дверь, но изумленный Бискарро, заметив гнев на лице молодой женщины, ничего не понимал и оставался на месте, вытаращив глаза и разинув рот.
«Если отсутствие барона доставляет им такое неудовольствие, — подумал он, — то его возвращение чрезвычайно их обрадует. И если усладить этого знатного вельможу надеждой, его аппетит станет лучше».
Вследствие такого соображения Бискарро принял самый грациозный вид, на какой был способен, и, ловко выставив правую ногу вперед, сказал:
— Барон уехал, но с минуты на минуту может возвратиться.
Герцог улыбнулся этому открытию.
— Правда, — сказал он, — почему бы ему не вернуться? Может быть, он уже воротился. Подите-ка посмотрите, господин Бискарро, и дайте мне ответ.
— А завтрак? — спросила Нанон. — Я просто умираю от голода.
— Дело, — отвечал герцог, — я пошлю туда Куртово. Эй, Куртово, ступай в гостиницу метра Бискарро и узнай, не вернулся ли барон де Каноль. Если его там нет, так разузнай и поищи в окрестностях. Мне очень хочется завтракать с этим дворянином, ступай!
Куртово ушел, а Бискарро, заметив беспокойное молчание обоих хозяев дома, хотел было заговорить опять.
— Разве вы не видите, что госпожа моя дает вам знак уйти? — сказала ему Франсинетта.
— Позвольте, позвольте! — вскричал герцог. — Вот и вы, дорогая Нанон, в свою очередь теряете голову! А как же завтрак? Мне так же хочется есть, как и вам, меня мучит голод. Подойдите, метр Бискарро, прибавьте вот эти шесть луидоров к остальным: они даются вам за интересную историю, которую вы нам рассказали.
Потом он приказал историку вернуться к своим обязанностям повара. Поспешим заметить, что Бискарро столь же отличился во второй роли, сколь и в первой.
Между тем Нанон обдумала неожиданный поворот дела и положение, в которое ее поставило известие почтенного Бискарро. Во-первых, верно ли это известие? А во-вторых, если оно даже верно, не следует ли в конце концов извинить Каноля? В самом деле, какая жестокая обида для него, такого храброго дворянина, это несостоявшееся свидание! Какое оскорбление шпионство герцога д’Эпернона и необходимость присутствовать при торжестве соперника! Нанон была так влюблена, что приписывала его бегство припадку ревности и не только извиняла Каноля, но даже жалела его; она даже радовалась, что он любит ее так сильно и решился на маленькое мщение. Но как бы то ни было, прежде всего следовало вырвать зло с корнем, не дать развиться этой едва родившейся любви.
Вдруг страшная мысль поразила Нанон как громом.
Что если встреча Каноля и переодетой дамы просто свидание?..
Но нет, тотчас успокоилась она: переодетая дама ждала высокого мужчину с усами, грубо обошлась с Канолем, да и сам Каноль узнал, какого пола его незнакомец, только по маленькой перчатке, найденной случайно.
Как бы то ни было, все-таки надо остановить Каноля.
Тут, вооружившись всем своим мужеством, она вернулась к герцогу, который только что отпустил Бискарро, осыпав его похвалами и снабдив приказаниями.
— Как жаль, монсеньер, — сказала она, — что ветреность сумасшедшего Каноля помешает ему воспользоваться честью, которой вы хотели удостоить его! Если бы он был здесь, все его будущее устроилось бы, но его нет, и это может погубить карьеру.
— Но, — возразил герцог, — если мы его отыщем…
— О, этого не может быть, ведь речь идет о женщине. Он не вернется.
— Что же прикажете мне делать? Как помочь горю? — отвечал герцог. — Молодые люди ищут веселья, он молод и веселится.
— Но я постарше его, порассудительнее и полагаю, что следовало бы оторвать его от этого несвоевременного веселья.
— Какая сердитая сестрица! — усмехнулся герцог.
— В первую минуту он может сетовать на меня, — продолжала Нанон, — но впоследствии уж, верно, будет благо дарить.
— Ну, так скажите, что вы хотите делать. Если у вас есть какой-нибудь план, я готов исполнить его, говорите!
— Разумеется, есть.
— Так говорите.
— Вы хотели послать его к королеве с важным известием?
— Хотел, но ведь его нет.
— Пошлите за ним вдогонку, он поехал по парижской дороге, так что половина дела сделана.
— Вы совершенно правы.
— Поручите все дело мне, и Каноль получит ваши приказания сегодня вечером или завтра утром, не позже. Отвечаю вам за успех.
— Но кого послать?
— Вам нужен Куртово?
— Нисколько.
— Так отдайте его мне, и я его отправлю к Канолю с моим поручением.
— У вас голова дипломата. Вы далеко пойдете, Нанон! — сказал герцог.
— Только бы вечно учиться у такого превосходного учителя. Больше я ничего не желаю.
Она обняла старого герцога; тот вздрогнул от радости.
— Какую чудесную шутку сыграем мы с нашим селадоном! — сказала она.
— И рассказывать будет весело!
— Я сама хотела бы поехать за ним, чтобы видеть, как он примет посланного.
— К несчастью, — или, лучше сказать, к счастью, — это невозможно и вам придется остаться со мною.
— Пожалуй, но не будем терять времени. Извольте писать вашу депешу, герцог, и отдайте Куртово в мое распоряжение.
Герцог взял перо и на листе бумаги написал только два слова:
И подписался.
На конверте этой лаконичной депеши он надписал:
В то же время Нанон написала две строчки и показала их герцогу.
Вот они:
Она складывала записку, когда на лестнице послышались быстрые шаги. Куртово отворил дверь с радостным видом человека, который принес нетерпеливо ожидаемое известие.
— Вот господин де Каноль, я встретил его в ста шагах отсюда, — сказал егерь.
Герцог вскрикнул от приятного изумления. Нанон побледнела, бросилась в дверь и прошептала:
— Верно, такова уж моя судьба!..
В эту минуту в дверях показалось новое лицо. Одетый в великолепный костюм, со шляпой в руках, вошедший улыбался с самодовольным видом.
IX
Если б гром разразился над Нанон, он не столько бы поразил ее, сколько удивило это неожиданное явление, и, может быть, не вызвал бы у нее более горестного восклицания, чем против воли сорвавшееся с уст:
— Опять он!
— Конечно, я, милая моя сестрица, — отвечал гость нежным голосом. — Но извините, — прибавил он, увидав герцога, — может быть, я беспокою вас.
И он до земли поклонился губернатору Гиени, который отвечал ласковым жестом.
— Ковиньяк! — прошептала Нанон так тихо, что слово это, казалось, вылетело из ее сердца, а не из уст.
— Добро пожаловать, господин де Каноль, — сказал герцог с веселой улыбкой, — ваша сестра и я со вчерашнего вечера говорим только о вас и со вчерашнего вечера желаем видеть вас.
— А, вы желали видеть меня! В самом деле? — сказал Ковиньяк, обращая на Нанон взгляд, в котором выражались ирония и сомнение.
— Да, — отвечала Нанон, — герцог был так добр, что пожелал, чтобы я представила вас ему.
— Только из опасения обеспокоить вас, монсеньер, я не добивался этой чести раньше, — сказал Ковиньяк, низко кланяясь герцогу.
— Да, барон, — отвечал герцог, — я удивлялся вашей деликатности, но все-таки упрекаю вас за нее.
— Меня, монсеньер, меня хотите вы упрекать за деликатность!
— Да, если б ваша добрая сестра не занялась вашими делами…
— А… — сказал Ковиньяк, с красноречивым упреком взглянув на сестру. — А, сестра занялась моими делами…
— Да, делами брата, — живо подхватила Нанон, — что же тут особенно удивительного?
— И сегодня чему обязан я удовольствием видеть вас? — спросил герцог.
— Да, — вопросил Ковиньяк, — и чему, монсеньер, вы обязаны удовольствием видеть меня?
— Чему? Разумеется, случаю, только случаю, который воротил вас.
«Ага, — подумал Ковиньяк, — я, должно быть, уезжал».
— Да, вы уехали, несносный брат, — сказала Нанон, — и написали мне только две строчки; они еще больше увеличили мое беспокойство.
— Что же делать, дорогая Нанон? — сказал герцог, усмехаясь. — Надобно прощать влюбленных.
«Ого, дело запутывается! — подумал Ковиньяк. — Я, должно быть, влюблен».