Перевалили через высокий холм, и Захар придержал коня. Теперь Дунай хорошо был виден впереди, а перед ним на спуске сразу начинался крупный город. На утреннем солнце ярко белели дома, зеленели омытые росой крыши.
– Галац, ваше высокоблагородие. Может, разведку сперва? Тут по Дунаю турецкие броненосцы шастают.
– Некогда разведывать. Авось проскочим.
Проскочить с ходу не удалось: перед городской заставой их встретила цепь румынских доробанцев. Они стояли спокойно, опустив ружья к ногам, и больше сдерживали толпу любопытных жителей, чем угрожали казакам.
– Пропустить не могу, господа, – сказал молодой офицер по-французски. – Сейчас прибудет господин префект, потрудитесь обождать.
Спорить было бесполезно, идти напролом Струков не имел полномочий, и полк замер в бездействии. Наконец показалась коляска. Остановилась у заставы, и из неё важно вышел полный господин, опоясанный трехцветным шарфом.
– С кем имею честь?
Струков отрекомендовался, попросил разрешения пройти через город.
Префект энергично замотал головой:
– Нет, нет, господа, об этом не может быть и речи. Я не получал соответствующих указаний и не имею права позволить вам вступать в мой город ни при каких обстоятельствах. Но я не могу и запретить вам двигаться в любую сторону.
– Извините, господин префект, я не понял вас.
– Я не имею права ни позволить, ни запретить, – туманно повторил префект.
– Как?
– Я все сказал, господа.
Струков недоумении повернулся к Пономарёву:
– Вы поняли, что он имеет в виду?
– Хитрит, – пожал плечами Пономарёв. – Нас мало, а турецкие мониторы ходят по Дунаю.
– Что будем делать?
– Чего он бормочет-то, начальник ихний? – нетерпеливо спросил Захар.
– Через город не пускает.
– Ну, так я задами проведу, эка беда. Задами-то, чай, можно, не его власть?
– Молодец! – облегчённо рассмеялся Струков. – Веди.
– А вот направо, через выгон.
– До свидания, господин префект, – Струков вежливо откозырял. – Полк, рысью!..
Префект молча обождал, пока полк не свернул с дороги, огибая город. Потом снял шляпу, вытер платком лоб, сказал офицеру, вздохнув с облегчением:
– Догадались, наконец.
Полк беспрепятственно обогнул Галац, вновь вернулся на дорогу. Отсюда хорошо был виден Дунай и пристань Галаца, вся в дымах от множества пароходов. Пароходы разводили пары, торопливо разворачиваясь, уходили вверх и вниз по реке.
– Турки, – сказал Захар. – Слава Богу, броненосцев нет. Быстро мы добрались, не ожидали они.
Струков перевёл полк на крупную рысь. Десять вёрст скачки – и за поворотом открылись станция Барбош и длинный железнодорожный мост через Серет.
– Цел, слава Тебе, Господи! – вздохнул Струков. – И охраны нигде не видно.
– Да тут её сроду не было, – усмехнулся проводник.
– Первой сотне спешиться! – скомандовал полковник. – На ту сторону бегом, занять оборону!
Казаки первой сотни, бросив поводья коноводам, прыгали с сёдел. Срывая с плеч берданы, бежали по мосту на ту сторону Серета. Командир сотни, добежав первым, замахал руками, подавая знак: его казаки, рассыпавшись, уже занимали оборону.
– Слава Богу! – Пономарёв снял фуражку, широко перекрестился, и за ним закрестились все казаки. – Поздравляю, казаки, перед нами – Турция.
– Ошибаетесь, полковник, – негромко поправил Струков. – Перед нами Болгария.
2
В то время как казаки 29-го Донского полка спешно занимали оборону вокруг захваченного в целости и сохранности Барбошского железнодорожного моста, в Кишинёве на Скаковом поле в присутствии императора Александра II заканчивалось торжественное молебствие по случаю подписания высочайшего манифеста о начале войны с Турецкой империей.
Батальоны вставали с колен, солдаты надевали шапки, священнослужители убирали походные алтари. Многотысячный парад и толпы местных жителей хранили глубокое благоговейное молчание, подавленные торжественностью и значимостью происходящего. Лишь изредка всхрапывали застоявшиеся кони, да неумолчно орали воробьи, радуясь ясному солнечному дню. Государь и многочисленная свита сели на лошадей и отъехали в сторону, освобождая середину поля для церемониального марша назначенных к параду войск. Стоя в строю Волынского полка перед своей ротой, капитан Бряной ощущал, что искренне взволнован и умилен, что его сомнения и неверие куда-то делись, что цель его теперь проста и ясна. Он повторял про себя запавшую в память строку из манифеста: «Мера долготерпения нашего истощилась…» – и удивлялся, что не чувствует в себе ни иронии, ни раздражения, которые всегда возникали в нем при чтении выспренних монарших слов. Сейчас он верил, что перед Россией едва ли не впервые в истории поставлена воистину благороднейшая задача, решение которой зависит уже не от воли всевластного повелителя. Решение это зависело теперь от всей России, от всего народа её, а значит, и от него самого, капитана Брянова. Он вспомнил вдруг своего деда, тяжело раненного под Смоленском, отца, погибшего на Чёрной речке в Крымскую войну, и с гордостью подумал, что идёт отныне по их нелёгкому пути. Пред этим ощущением померкло даже его собственное волонтёрское прошлое, даже личной отвагой заслуженный им в Сербии Таковский крест[31].
Торжественно и звонко пропели трубы кавалерийский поход. Первыми развёрнутым строем на рысях поэскадронно двинулись через поле кубанские и терские казаки, отряженные в этот день в собственный Его Величества конвой. Под сухой строгий рокот сотен барабанов сверкнули на утреннем солнце вырванные из ножен для салюта офицерские клинки: 14-я пехотная дивизия генерала Михаила Ивановича Драгомирова начинала торжественный марш. Ряд за рядом, рота за ротой шагала она через Скаковое поле, ощетинившись тысячами штыков, и капитан Брянов, печатая шаг, шёл впереди своей роты раскованно и гордо.
Следом за последним, Минским полком 14-й пехотной дивизии шли два батальона, солдаты которых были одеты в новое, непривычное для русской армии обмундирование: в меховые шапки с зелёным верхом, чёрные суконные мундиры с алыми погонами, перекрещённые амуницией из жёлтой кожи, в чёрные же шаровары и сапоги с высокими голенищами. Появление их в парадном марше вызвало бурю восторга в толпе зрителей, и даже император совсем по-особому поднял руку в знак приветствия: то шли первые два батальона болгарских добровольцев. Кого только не было в их рядах: безусые юнцы и кряжистые, поседевшие отцы семейств, студенты и крестьяне, торговцы и священники, покрытые шрамами гайдуки и бывшие сербские волонтёры с Таковскими крестами на чёрных новеньких мундирах. Шла не только будущая народная армия свободной Болгарии – шёл её завтрашний день, и поэтому так восторженно встречали первых ополченцев жители Кишинёва.
И было это 12 апреля 1877 года. Впервые после разгрома Наполеона Россия вступала в войну за свободу и независимость других народов.
3
– А жаль, князь, что дела в Сербии закончились столь поспешно, – вздохнул генерал свиты Его Величества Михаил Дмитриевич Скобелев, любовно огладив пшеничную, старательно расчёсанную на две стороны бороду.
Он стоял у окна, заложив за спину руки и привычно развернув украшенную орденами грудь. За окном сиял весенний кишинёвский день, и в каждой луже дробилось солнце, а в стекле отражался сам генерал свиты Его Величества. Князь Насекин молча наблюдал за ним, утонув в глубоком продавленном диване. В гостиничном номере было тускло, холодно и сыро; князь привычно мёрз и кутался в шотландский плед.
– Да, жаль, – ещё раз вздохнул генерал. – Ей-богу, князь, плюнул бы на все и укатил бы к Черняеву. А там пусть судят: семь бед – один ответ.
– Любопытная мысль, – лениво усмехнулся князь. – Если солдат – слуга отечества, то генерал – слуга правительства. Вы слушаете, Скобелев? Отсюда следует, что если солдат-бунтарь принадлежит суду, то бунтарь-генерал принадлежит самой истории. Я правильно вас понял, Михаил Дмитриевич?
– С меня моей славы хватит, – ворчливо буркнул Скобелев, не оглядываясь.
– Фи, Мишель, – вяло поморщился князь. – Когда-то в далёкой юности мы поклялись говорить друг другу правду. Кстати, вы помните, где это случилось?
– Париж, пансион Жирардэ, – улыбнулся Скобелев. – Прекрасная пора юного вина, юных женщин и юных желаний. Потом мы почему-то решили стать учёными мужами и оказались в университете. Без юных женщин и юного вина.
– Вас с колыбели изматывал бес тщеславия, генерал. Если братья Столетовы пошли в университет за знаниями, я – по врождённому безразличию, то вы – лишь в поисках лавровых венков.
– Что с вами, князь? – обеспокоенно повернулся Скобелев, впервые перестав разглядывать самого себя в оконном отражении. – Вы, часом, не больны?
– Наоборот, Мишель. Я выздоравливаю.
– Странно вы говорите, однако.
– Все так, все так. Через год вы переметнулись в кавалергарды, и из всей нашей четвёрки терпеливо закончил в университете один Столетов-младший[32]. Вот ему-то и достанется самая прочная слава, помяните моё слово. И только лишь потому, что он о ней не думает совершенно. А вам всего мало, Скобелев. Мало орденов, мало званий, мало славы, почестей и восторгов толпы. Впрочем, я искренне завидую вашей жадности: она – зеркало ваших неуёмных желаний.
Скобелев молчал, теперь уже с видимым удовольствием слушая монолог князя: он любил, когда о нем говорили, и не скрывал этого. Он не просто жаждал славы – он яростно добивался её, рискуя жизнью и карьерой. Он искал её, эту звонкую военную славу, бросаясь за нею то в Данию, то в Сардинию, то в Туркестан. Он ловил свою удачу, азартно вверяя случаю самого себя.
И слава нашла его быстро, но у этой шумной славы оказался привкус скандала. И этот проклятый привкус перечёркивал все, даже ту воистину легендарную личную храбрость, в которой Михаилу Дмитриевичу не могли отказать даже непримиримые враги. А их было нисколько не меньше, чем друзей: Скобелев был размашист, бесшабашен, резок в оценках и безрассудно отважен в решениях. Обладая прекрасным образованием и острым умом, он так и не научился показному светскому хладнокровию: в обществе его не любили за детское неумение и нежелание прикрываться язвительным юмором или спокойной иронией. Этот большой, сильный, шумный человек воспринимал театр военных действий прежде всего именно как театр. Ему всегда требовалась главная роль и публика. И ещё – противник, и чем сильнее был противник, тем талантливее становился Скобелев.
Об этом думал князь, насмешливо поглядывая на Михаила Дмитриевича, мерявшего номер большими шагами. Ордена празднично звякали на груди.
– Не тратьте на обиды столько внутренних сил, Мишель, – нехотя, словно превозмогая себя, сказал он. – Москва не верит ни слезам, ни слухам.
– Верит, – Скобелев упрямо мотнул головой, – ещё как верит!.. Впрочем, вы правы, и я тоже не люблю Петербурга. Нерусский и не искренний город! В нем есть что-то лакейское: Пушкин недаром сравнивал Москву с девичьей, а Петербург – с прихожей. Москва болтлива, шумна, слезлива и отходчива, а град Петров пронырлив, хитёр, молчалив и злопамятен. Нет, нет, я москвич душою и телом, напрасно улыбаетесь, князь.
– А ну как Государь не простит?
– Что – не простит?
Скобелев спросил с паузой, и в этой паузе чувствовалось напряжение. Будто он сам подумал о том же, а, подумав, сжался. Не струсил – он уже привык волей подавлять в себе страх, – а именно сжался, съёжился внутренне.
– Генерал свиты Его Императорского Величества Скобелев внезапно бросил свои войска, губернатор Скобелев столь же внезапно оставил вверенную его попечению область… Не слишком ли много для одного человека? Было бы что-нибудь одно – ну, Бог с вами, Михаил Дмитриевич, пошалили – прощаем. Но вы же едины в двух лицах, и оба эти лица без монаршего соизволения оказываются сначала в Петербурге, потом в Москве, а затем и в Кишинёве.
– Я требую, чтобы меня предали суду! – громко сказал Скобелев. – Я готов предстать перед любыми судьями, лишь бы положить конец порочащим меня гнусным сплетням. Намекнуть об исчезновении казны кокандского хана в то время, когда я штурмом беру этот самый Коканд – да за это убить вас мало, господа корреспонденты! Ну, убью, допустим, а что толку-то? Слух назад не отзовёшь, слух пополз, затрепыхался, взлетел даже! Уж из дома в дом перепархивает, из гостиной в гостиную: «Слыхали, генерал-то Скобелев-второй кокандскую казну… того, знаете, этого…» Ну и что прикажете делать? Что? Как им глотки заткнуть да языки болтливые окоротить? Единственно, что остаётся, – искать защиты у Государя. Единственно!..
– И что же Государь? – лениво поинтересовался князь. – Пожалел вас, пособолезновал? Или понял вашу оскорблённую душу и тотчас распорядился с судом?
– Как бы не так, – шумно вздохнул Скобелев. – Государь сказал, что генералов своей свиты он под суд не отдаёт, рекомендовал отдохнуть на водах и… И вот я не у дел. Генерал без войск, правитель без территории. А за спиной шушукаются, на улицах не узнают, а скоро и в гостиных руки подавать не станут.
– И все же вы не ответили, генерал без войск и правитель без территории: боитесь вы гнева монаршего и лишь бравируете или и впрямь не боитесь?
– Не боюсь, – улыбнулся Скобелев. – И вовсе не из безрассудства, а по точному расчёту, князь. Удивлены, поди: расчёт – и Скобелев. Однако расчетец имеется, поскольку в моем послужном списке значится Гродненский гусарский полк – служил там корнетом в шестьдесят четвёртом. Государь же был шефом этого полка с семилетнего возраста, а однополчан, как известно, прощают. – Он шумно завздыхал, потеребил обеими руками любовно расчёсанные бакенбарды. – Да, жаль, жаль все же, что в Сербии замирились[33]: ударил бы я османам под дых куда, как вовремя бы то было!
– По пулям соскучились?
– Напрасно иронизируете, пули имеют и свою благодатную сторону. Когда они свистят, в вас сами собой просыпаются желания: лечь, убежать, пригнуться. А вы их подавляете и в миг тот – живёте. Полной жизнью живёте, князь!
– Ну, что касается пуль, так они скоро засвистят, Михаил Дмитриевич.
– Где засвистят, здесь? – Михаил Дмитриевич невесело усмехнулся, покрутив головой. – Это всего лишь шумная демонстрация, Серж, уверяю вас. Мы боимся воевать, мы все больше на политику надеемся. Побряцаем оружием, погорланим песни, постреляем на полигонах, а там, глядишь, и выторгуем себе что-нибудь. И – полки назад, по зимним квартирам.
– Не похоже что-то на демонстрацию, – сказал князь. – Россия воевать захотела, генерал, сама Россия, здесь уж никакой политикой не отделаешься. Так что терпите. Враг тут поинтереснее, чем в Туркестане, а время от времени нужно менять не только друзей, но и врагов. Вам – особенно.