– Я очень хотел бы помочь именно вам в этом бою, – тихо сказал Тюрберт. – Даже больше: я бы хотел спасти именно вас, Брянов. Я бы хвастался потом всю жизнь и рассказывал бы своим внукам, как однажды прикрыл огнём и выручил из беды очень хорошего человека.
– Будем дружить, артиллерия? – улыбнулся Брянов.
– Будем, пехота.
И офицеры торжественно пожали друг другу руки. На востоке светлело. Занимался новый день – 14 июня 1877 года.
Глава вторая
1
В безлунной ночи рассаживался по понтонам первый эшелон десанта – сотня кубанских пластунов, стрелки Остапова и Фока, пехотинцы Ящинского, Григоришвили и Брянова и гвардейцы под командованием полковника Озерова. По сорок пять человек в полуторные понтоны, по тридцать – в обыкновенные. Генерал Драгомиров стоял у причала, пропуская роты мимо себя. Солдаты, узнавая его, подтягивались, шёпотом передавая по рядам:
– Сам провожает.
А Михаил Иванович пристально всматривался в старательные молодые лица, размытые сумраком и уже неузнаваемые, с горечью думая, сколько внимательных живых человеческих глаз не увидят завтрашнего дня. Эти мысли совсем не мешали ему верить в победу: он твёрдо знал, что выиграет дело, что выдержит, вытерпит, что вынесет все. Что силою, мужеством, волею и жизнями этих вот солдат проломит брешь в несокрушимой обороне Османской империи. Он просто прикидывал, сколькими сотнями молодых жизней он оплатит победу, и печаль тяжким грузом оседала в сердце старого генерала.
– Михаил Иванович! – шёпот раздался сзади, и Драгомирова вежливо тронули за рукав.
Он оглянулся: перед ним стоял Скобелев. В белой парадной форме и при всех орденах.
– Не спится, Михаил Дмитриевич?
– Михаил Иванович, будьте отцом родным, – умоляюще зашептал Скобелев. – Возьмите в дело. Не могу, себе не прощу, коли в стороне останусь. Вплавь с казаками…
– Голубчик, ну как же я могу? Не приказано и должностей нет. И потом, что это вы в белом?
– Бой есть великий праздник, Михаил Иванович, по-иному не мыслю.
– Правильно, и я не мыслю. Но днём, а не ночью. Днём, при солнышке.
– Сниму, – мгновенно согласился Скобелев. – Бешмет вон казачий надену, только возьмите, Христом Богом…
– Как взять, в каком роде, генерал? – маялся Драгомиров, любивший Скобелева за отвагу и независимость. – Ведь не в ординарцы же, в самом деле…
– Пойду, – тотчас же согласился Михаил Дмитриевич. – При вас и при таком событии за честь почту ординарцем состоять. Прикажете в понтон?
– При мне – лично и все время, – тяжело вздохнув, строго сказал Драгомиров. – Подтяните Минский полк, он отстал на марше. И чтоб разговоров – ни-ни.
– Слушаюсь, Михаил Иванович! – просиял Скобелев. – И благодарю. От всего сердца благодарю!
И тут же исчез, а Драгомиров добродушно усмехнулся. И подумал невольно: «Вот бы все генералы наши на такое сражение, как на праздник рвались…»
А роты все шли и шли, будто драгомировская дивизия отправляла на тот, затаённый, тёмный враждебный берег не считанные восемнадцать понтонов, а добрую половину всего Волынского полка. Вся идея прорыва главных сил русской армии строилась на быстроте и внезапности, количество войск ради этого было сведено до минимума, но нетерпение уже охватывало всегда выдержанного, академически спокойного и невозмутимого генерала, и Михаил Иванович уже начал нервно пощипывать тощие монгольские усы.
– Погрузка закончена, Михаил Иванович, – подойдя, негромко доложил начальник переправы генерал-майор Рихтер. – Прикажете начинать переправу?
– Обождите, – Драгомиров шагнул к тяжело, по самые борта нагруженным понтонам и снял фуражку. – Вы уйдёте сейчас, а я останусь. Второй эшелон погружу и – следом. Я бы вместе с вами хотел, да служба не велит, так что на время расстанемся… – Он помолчал, покрутил фуражку во внезапно задрожавших руках. – Одно помните: от вас все зависит, в руках ваших сегодня вся судьба наша. Либо через Дунай, либо в Дунай, иного пути у нас нет. И я вам ничего не могу обещать – и помощь не скоро подойдёт, и артиллерия не скоро поддержит. Сами вы все должны исполнить. Сами. Не стреляйте в темноте без толку: целей не видать, а турки сразу поймут, что вас горсточка. Главное, сигналов об отступлении быть не должно и не будет. Никаких сигналов! Колите того штыком, кто сигнал такой подаст, тут же на месте и колите, потому что это либо трус, либо враг. И не ищите своих офицеров, держитесь тех, кто рядом окажется. И… и выручайте друг дружку. Помните об этом. С Богом! С Богом, дети мои! С Богом, до встречи на том берегу!
Не гремели оркестры, не развевались знамёна, никто не кричал «Ура!». Матросы молча отпихнули баграми тяжёлые понтоны. Дружно и плавно поднялись весла гребцов, и громоздкие суда медленно тронулись по протоке к Дунаю, скрытые тьмой и низким островом Аддой. Генерал Драгомиров глядел им вслед, пока неясные силуэты не растаяли в ночной мгле. Тогда вздохнул, перекрестился и надел фуражку.
– Грузите артиллерию немедля.
К причалам уже подходили огромные грузовые понтоны. Матросы плотно чалили их, тщательно устанавливали сходни. Где-то совсем близко испуганно всхрапнула лошадь, послышался тихий ласковый голос ездового:
– Стоять, милая, стоять.
– Минчане подошли, – доложил вновь возникший за плечом генерала Драгомирова Скобелев. – А на этом участке у турок черкесов нет, Михаил Иванович.
– Почему так думаете?
– Минчане на подходе уток вспугнули, а на том берегу – тишина. Черкесы сразу бы всполошились, вояки опытные.
– Ну, и слава Богу. Минчан вам поручаю, Михаил Дмитриевич.
– Благодарю. Только уж и на ту сторону с ними, а?
– Все там будем, – строго сказал Драгомиров.
Ездовые осторожно вводили на понтоны испуганно всхрапывающих коней, расчёты готовились к погрузке пушек и зарядных ящиков. Все делалось молча, без обычных шуток, ругани и команд.
– Лапушки наши заряжены, Гусев? – тихо спросил Тюрберт.
– Так точно. Лично заряжал, ваше благородие. Картечный снаряд, как велено.
– Брянов с первым эшелоном пошёл, – вздохнул подпоручик. – Помнишь капитана Брянова?
– Как не помнить, – и Гусев вздохнул в ответ. – В Сербии, чай, горюшко вместе хлебали.
– Вели ездовым лошадей за храп держать, пока не переправимся. А коли ранят какую – душить всем дружно, чтоб я и вздоха её не услышал. Батарейцев предупреди.
– Не извольте беспокоиться, ваше благородие. Все знаем, куда идём.
К тому времени передовые понтоны со стрелками капитанов Остапова и Фока уже вышли на стрежень. На турецком берегу было темно и тихо, но верховой ветер принёс волну. Паромы закачало и стало сносить по течению.
– Навались, гребцы, мать вашу! – сквозь зубы шёпотом ругался Остапов.
Ветер и внезапно разыгравшееся течение разорвали единый строй судов. Турецкий берег тонул в кромешной мгле, и офицеры, как ни всматривались, не могли определить ни одного ориентира. Понтоны, медленно пересекая Дунай, шли в чёрную неизвестность.
Первым врезался в отмель понтон с сорока пятью стрелками Остапова: нос упёрся в песок, течение развернуло корму, и понтон накренился, черпая воду. Подняв револьвер над головой, капитан первым прыгнул за борт. – За мной! Оружие беречь!
Он ожидал залпа, оклика, но берег молчал. Остапов брёл по пояс в воде, сабля путалась в ногах. Позади с шумом и плеском шли стрелки. Так и выбрались на берег, не зная, где свои, где чужие.
За узкой полоской песка начинался крутой и высокий глинистый обрыв. Распределив солдат, капитан направил дозоры вверх и вниз по берегу, а сам с основной группой стал подниматься на откос. Солдаты лезли упрямо, втыкая штыки в глину, подставляя друг другу плечи, цепляясь за корни и неровности. С трудом выбравшись наверх, залегли, вглядываясь в темноту.
– Ни хрена не видать. Все подтянулись?
– Так точно, ваше благородие.
Ниже гулко ударил выстрел, и тотчас же все вершины доселе затаённо молчавшего вражеского берега отозвались разрозненной ружейной пальбой. Это была стрельба наугад, по ещё не видимому, но ожидаемому противнику.
– Ах, вот вы где, мать вашу! – закричал Остапов, вырвав из ножен саблю. – Вперёд, ребята, за мной!.. Не стрелять! В штыки их, в штыки!..
Первый выстрел, переполошивший турок и создавший впоследствии особые трудности для стрелков капитана Фока, был, по сути, случайным. Высадившиеся почти одновременно с Остаповым пластуны, пользуясь темнотой, берегом проникли в устье пересохшего ручья Текир-Дере и вышли к турецкому пикету. Турки окликнули, но казачий есаул, шедший впереди, спокойно ответил по-черкесски:
– Свои. С той стороны возвращаемся.
Турки подпустили их и тут же были взяты в кинжалы. Уцелел до времени один, у караулки, успел подать сигнал, и береговые склоны ответили огнём. В устье Текир-Дере начинался ад: турки занимали высоты и, обнаружив врага, начали бить часто и беспорядочно. Пластуны сразу оказались прижатыми к откосам.
Сюда, в эту узкую, простреливаемую со всех сторон низину, прибило паромы Фока. Вода кипела от пуль, стояла сплошная винтовочная трескотня.
– Стрелки, за мной! – перекрывая грохот, крикнул Фок. – Барабанщик, атаку!
Он бежал по мелководью, со странным, впервые возникшим чувством благодарности слыша дружный солдатский топот за спиной. Раненые падали в воду, но подбирать их не было ни времени, ни возможностей. Дело решали секунды, и Фок, правильно оценив это, решительно вёл свои «механизмы, при винтовке состоящие», как он порою называл своих солдат, на штурм обрывов, ощетиненных огнём.
Чуть ниже высаживался Ящинский. Едва ступив на берег, рванул из ножен саблю:
– Вперёд, бра…
И, взмахнув руками, упал навзничь. Солдаты бросились к нему, но штабс-капитан был уже мёртв: пуля попала в висок.
– Отпелись… – горько и растерянно сказал кто-то.
Унтер, державший на коленях пробитую голову командира, бережно опустил её на песок и встал.
– Чего столпились? Вперёд! Бей их, сволочей, ребята! В штыки, за мной!
Солдаты приступом взяли обрыв и с боем прорвались к стрелкам. Унтер нашёл Фока, вытянулся, приткнув к ноге винтовку с окровавленным штыком:
– Разрешите доложить, унтер-офицер восьмой роты Малютка. Командира убило…
– Ложись и докладывай толком.
– Так вы же стоите, ваше благородие.
– Потому и стою, что благородие. Значит, погиб Ящинский?
– Так точно. В висок.
– Сколько с тобой?
– Семнадцать.
– Видишь внизу караулку? Бери своих и штурмуй. Как тебя? Малютка? Возьмёшь караулку, произведу во взрослые. Барабанщик, атаку ящинцам!
Бессистемная стрельба шла уже по всему берегу. Взвыли турецкие сигнальные рожки, вспыхнули смоляные шесты, оповещая ближайшие гарнизоны о русском десанте. Послышался сильный шум и в Вардине, где была расположена вражеская артиллерия. Турки спешно собирали таборы[39], намереваясь ударами с трех сторон уничтожить немногочисленный русский отряд.
Но пока ещё царила полная сумятица: как выяснилось позднее, пластуны сумели-таки просочиться за линию турецких охранений и перерезали телеграфную связь. Пользуясь неразберихой, темнотой и суматохой, Остапов без единого выстрела занял виноградники, развернул своих стрелков в жидкую цепь фронтом к Свиштову и отчаянной штыковой атакой встретил первые турецкие подкрепления, спешно брошенные в устье Текир-Дере.
– Не стрелять! – хрипло орал он, отбиваясь саблей сразу от двух турок. – Не стрелять, сукины дети, только штыками! Ломи их, в аллаха мать…
В это время семнадцать человек, уцелевших с понтона Ящинского, бежали к караулке молча. Турки поначалу то ли не заметили их, то ли приняли за своих, а когда поняли и опомнились, было уже поздно. Единственный залп, который успели они сделать, был торопливым и неприцельным; ящинцы так же молча, без «ура» приблизились на штыковой удар, и только тогда унтер Малютка на последнем выдохе выкрикнул, как на учении:
– Коли!..
Семнадцать штыков с разбегу вонзились в человеческие тела, тут же чётко и умело были выдернуты и снова вонзились, но уже вразнобой и уже не все семнадцать. Началась рукопашная, приходилось и отбивать выпад противника, и подставлять винтовку под удар ятагана. Но этот молчаливый стремительный штурм так ошеломил турок, что, вяло посопротивлявшись, шесть десятков аскеров[40] в панике бежали к водяной мельнице.
Чуть светало. В предрассветном тумане уже прорисовывались кромки турецких высот, тёмные силуэты понтонов на реке и вершины возле села Вардин, занятые турецкими батареями. Оттуда прогремел первый выстрел, снаряд с воем пронёсся над стрелками Фока и разорвался в Дунае, подняв высокий фонтан.
Вся река была сплошь усеяна понтонами. Пустые поспешно отгребали назад, к своему берегу, перегруженные с трудом преодолевали стремительное течение. Теперь, когда с каждой минутой становилось светлее, турки обрушили на неповоротливые суда частый ружейный огонь. Продырявленные пулями понтоны быстро набирали воду, команды не успевали её вычерпывать; все чаще то один, то другой понтон, переполнившись, шёл на дно.
Взятие караулки обеспечило правый фланг капитана Фока, но его теснили и с фронта, и с левого фланга. Он то и дело бросал своих солдат в короткие контратаки и отходил снова, охраняя место основной переправы и боясь оказаться вдруг отрезанным от берега. Несмотря на рассвет, он упорно не ложился: высокая его фигура все время маячила впереди стрелков. После бесконечных и всегда яростных рукопашных схваток мучительно ломило правое плечо; он страдал, морщился, перехватывал саблю в левую руку, пытался растереть занемевшие мышцы, но времени не было. По мундиру расползалось тёмное пятно: в последней схватке штык аскера добрался-таки до капитанских рёбер, но, к счастью, скользнул, лишь надломив кость и сорвав лоскут кожи. Капитан никому не говорил об этом и старался держаться так, чтобы солдаты не заметили, что он ранен.
– Ваше благородие, ложись! – время от времени зло кричали они. – Убьют тебя – все тут поляжем!
– А смотреть кто будет? – огрызался капитан, страдая от ноющей боли в плече, которому досталось сегодня столько работы. – Ваше дело шкуры беречь и исполнять, что прикажут!
– А коли приказывать станет некому?
– Коли некому, так в штыки! Все, дружно, а ежели кто замешкается, я с него и на том свете спрошу!
Как бы ни было тяжело стрелкам Фока, Остапова и уже упокоившегося Ящинского, но понтоны с того берега шли. Вразнобой, потеряв связь, притыкаясь к случайному месту, они все же доставляли солдат, и солдаты эти, зачастую сразу же теряя офицеров, упрямо лезли на обрыв, штыками сбрасывали турок и цепко держали узкую полоску берега. Часть их прибилась к Фоку, десятка два провёл в устье Текир-Дере поручик Григоришвили, раненный в плечо в первой же атаке. Вместе с уцелевшими солдатами унтера Малютки он упорно атаковал засевших на мельнице аскеров.
Благополучно переправился и командир первого эшелона генерал-майор Иолшин. Вместе со штабными офицерами он сидел под обрывом и страдал от бездействия: руководить боем в такой неразберихе было немыслимо.
Турки ожесточённо атаковали Остапова. Поредевший в схватках отряд его, пополненный пластунами и частью гвардейских офицеров полковника Озерова, упрямо держался за виноградники, перерезав дорогу к Текир-Дере. Капитану пуля раздробила коленную чашечку; он лежал в пыли на дороге, собрав вокруг себя раненых, и, страшно ругаясь, отбивал атаки расчётливыми ружейными залпами. Командование отрядом принял Озеров.
– Только не вздумайте стрелять, полковник, – скрипя зубами от боли, сказал Остапов: ему очень хотелось ругаться, он грубил, но в присутствии старшего все же воздерживался. – Извольте штыками их, штыками!
– Я слышал об этом приказе, капитан. Держите дорогу.
– Ну, уж тут-то они только по трупам: мне ногу перебило. А вот вам придётся побегать.
– Медицина утверждает, что это полезно для здоровья, – усмехнулся Озеров, уходя в цепь.