— Погоди ж ты!.. — рявкнул мексиканец.
Ругаясь почем зря, он сломал ветку ивы, свисавшую над коралем, и направился к Дымке, чтобы научить его послушанию. Он набросился на него, стараясь поломать сук о голову рвущейся лошади. Бешенство ударило ему в голову… Он убил бы теперь лошадь и не остановился бы, пока не излил свою ярость.
Он колотил и колотил, пока не затрещала ветка, и решил доломать ее до конца, но и тут судьба была против него. Веревка, удерживавшая Дымку на месте, отвязалась, и лошадь вырвалась из его рук.
Негодяй взбеленился пуще прежнего, когда увидел, как его жертва уходит прочь, и швырнул в нее палкой, рискуя задеть других лошадей табуна. Потом, сообразив, что не время теперь ему обламывать нрав лошадям, он оседлал другого коня.
— Ты у меня еще получишь! — крикнул он Дымке, вскочил в седло и выгнал лошадей из кораля.
Двести миль пути было пройдено, и за это время ненависть Дымки к человеку превратилась в болезнь. Смерть врага — единственное, чем он мог бы погасить этот жар. Каждый удар, нанесенный этим человеком по его голове, оставил рубец — рубец, который зажил сверху, но опустился глубже, в самое сердце, и там разросся и жег огнем.
И вот однажды, у края голой равнины, в зарослях вереска, мексиканец увидел высокий прочный кораль. Немного в сторону от него стоял бревенчатый домишко, из табуна подымался дым, а в дверях виден был человек — первый человек, которого встретил вор с тех пор, как угнал лошадей. Но он был спокоен: пять сотен миль оставлено было за плечами, на длинной шерсти лошадей были выстрижены временные фальшивые клейма, впредь до тавренья каленым железом. К тому же хотелось передохнуть и дать табуну набраться сил.
Ковбой с первого взгляда не слишком был расположен к мексиканцу, но он рад был услышать человеческий голос и ничего не имел против того, чтобы провести день-другой в компании. Он согласился даже помочь ему справиться с мышастой лошадью.
На другое утро Дымка увидел, как оба они вошли в кораль. При виде мексиканца он откинул уши назад, и каждая жилка в нем задрожала от ненависти. Он готов был к битве и, чтобы там ни было дальше, рад был случаю встретиться со своим врагом.
Но ему не пришлось померяться силами с врагом: слишком много веревок сразу обвилось вокруг него, и он был брошен на бок и связан, прежде чем успел пустить в дело копыта и зубы.
Мексиканец, увидев, что лошадь теперь не уйдет от него, принялся вымещать на ней накопившуюся в его груди злобу, и когда Дымка, несмотря на стягивавшие его веревки, изловчился и хватил его за рубаху зубами так, что содрал ее почти вовсе прочь, он совершенно ополоумел.
Ковбой, не понимая, чего хочет от лошади мексиканец, стоял в стороне и смотрел. Лошадь всем своим поведением показывала, что он не ошибся, когда с первого взгляда почувствовал неприязнь к человеку с темным лицом. Сперва ковбой готов был вмешаться, вырвать из рук у негодяя палку и воткнуть ее ему в глотку. Но потом, видя, как лошадь рвется в бой, решил действовать иначе.
— Слышь, ты, — сказал он, — какой прок бить связанную лошадь? Похлестал бы ты ее, сидя в седле.
— А то, думаешь, струшу? — ответил тот, блеснув налитыми кровью глазами.
Ковбой усмехнулся про себя, помогая мексиканцу наложить на Дымку седло. При этом он слишком близко пододвинулся к голове лошади, и мгновенно зубы ее щелкнули в дюйме от его руки.
«Несчастный зверь недаром бесится: этот парень довел его до того, что он всех людей считает врагами», — подумал ковбой.
Подпруги были затянуты, и, пока мексиканец усаживался как можно крепче в седле, ковбой снял веревки у лошади с ног, едва упало на землю последнее кольцо, он вприпрыжку бросился к высоким воротам кораля, откуда мог следить за всем с полным своим удовольствием.
Он не успел еще добежать до столба кораля и обернулся, потому что за плечами услышал что-то похожее по звуку на обвал. Дымка вскочил на ноги и решил, что теперь пришла его очередь потешиться над врагом.
Мексиканец немало поездил на своем веку на трудных лошадях и был хорошим наездником, но скоро он увидел, что на таком коне, как Дымка, ему не приходилось ездить: все искусство его не могло поспорить с искусством Дымки, и не прошло и двух минут, как он почувствовал, что седло — не слишком спокойное место.
Луки седла вертелись под ним, ударяя со всех сторон, он не знал уже даже, с какой стороны перед. Скоро он потерял стремена, одно и другое, а потом, когда съехал набок и повис, вцепившись в седло, одно из стремян взметнулось и хватило его между глаз. Это было последней каплей, — вор свалился на землю, точно бочка свинца.
Ковбой, сидя на воротах кораля, смеялся все время, пока шло представление, и особенно ему понравилось, что ездок зарылся носом в пыль, — никогда еще с таким удовольствием не смотрел он, как лошадь отделывает своего седока.
Мексиканец лежал не шевелясь, и ковбой решил было слезть со столба и вытащить его из кораля, прежде чем лошадь заметит его и сотрет в порошок. Как-никак он не мог допустить, чтобы у него на глазах человек был разорван в куски, даже если человек этот и заслуживал смерти. Но Дымка сейчас не обращал на него внимания, — он занят был тем, что старался сбросить с себя седло и все, что пахло врагом. Несколько резких крутых прыжков — и седло заскользило. Оно подымалось по плечам его выше и выше, добралось до самой высокой точки и поехало вниз. Когда седло соскользнуло на землю, сорвавши уздечку, и Дымка, освободившись, вскинул голову кверху, мексиканца не было уже в загородке: он очнулся и без помощи ковбоя выполз вон из кораля.
Ковбой посоветовал ему, не медля ни минуты, седлать другого коня и убираться подобру-поздорову, он помог собрать лошадей и выставил его за ворота лагеря.
Мексиканец не свел еще своих счетов с Дымкой и решил «скрутить его в бараний рог», когда придет время. Но месяцы шли, давно стояла уже осень, а ему все не удавалось прибрать мышастую лошадь к рукам. Все другие лошади были уже проданы, Дымку же вор держал в корале, регулярно «учил» его палкой и кормил впроголодь: он решил сломить ему шею либо сломить его норов и научить послушанию, чтобы можно было взять за него любую цену.
Однажды ночью сорвался бешеный мартовский ветер, расшатал ворота кораля и распахнул их настежь.
Дымка не замедлил уйти на свободу, и, когда через несколько дней мексиканец в погоне за лошадью увидел его, Дымка унесся прочь с табуном диких коней.
Все это лето вор старался отрезать Дымку от табуна и загнать его в кораль, но к нему труднее было подступиться, чем к любому дичку. Дымка знал, что ждет его, попадись он снова в руки врагу.
Но враг не намерен был уступить — он не мог допустить, чтобы кто-нибудь одержал над ним верх, будь то даже норовистая лошадь. И в это лето, когда Дымка был на свободе, он проследил, какой круг делает Дымка и дикий табун, стараясь уйти от погони.
Вот почему, когда осенью он снова отправился в погоню за Дымкой, он точно знал наперед, в каких местах ему нужно расставить запасных лошадей. В конце пути был устроен кораль-западня. В один из вечеров мексиканец наткнулся на Дымку и понесся за ним и другими конями дикого табуна.
Это была долгая гонка, дички отставали один за другим, но Дымка и самые выносливые из табуна скакали прямо по линии, на которой расставлены были пикеты вора. Мексиканец прыгал из седла в седло, и самые сильные мустанги свернули вбок, но Дымка несся вперед и вперед, пока на подгибающихся, усталых ногах не очутился среди крыльев ловушки, а там и в корале.
Несколько дней Дымка был точно во сне. Он смутно чувствовал, как его тащили и дергали вправо и влево до самого логова вора, как на другой день его оседлали и дергали снова взад и вперед, как потом враг сел на него верхом и плетью и шпорами заставил бежать его рысью. То ли он не понимал, что враг на нем, то ли не подавал вида, что понимает. Клок сена, брошенный ему, остался незамеченным. Дымка почти не пил — разве что ему случалось забраться в дальний конец кораля, где протекал ручеек.
По всему было видно, что еще несколько дней — и лошадь сдастся, уступит навсегда. Буйству пришел конец, ее сердце сжалось в комок, не слыхать даже было его биения. Мексиканец разъезжал на Дымке, радуясь, что «скрутил его в бараний рог».
— Я сделаю из тебя хорошую лошадь, ты, барахло, — говорил он, хлеща своей плеткой по голове Дымки и вонзая ему шпоры в бока.
Дымка, казалось, не чувствовал ни плетки, ни шпор. Он не вздрагивал, не моргал даже глазом, когда плетка и шпоры врезались в его тело, оставляя на нем рубцы. Видно, в нем не оставалось ни надежды, ни жизни, он покорно сносил мученья, пока однажды враг не вставил в него шпоры чересчур глубоко и в слишком чувствительном месте.
Этот порез растревожил съежившееся сердце Дымки, и слабый блеск промелькнул в его глазах. На другой день Дымка даже чуть-чуть захрапел, когда враг вошел в кораль, и ударил задом, когда он сел в седло. Мексиканец удивился бойкости Дымки и заметил, берясь за плетку:
— За это, голубчик, бьют.
С этого дня к Дымке вернулся норов. Не тот, что был в нем прежде. Тот был выбит из него, а новый зародился из пыток и издевательств. В его сердце не было теперь других желаний, кроме одного — рвать и уничтожать все, что он ненавидел. А ненавидел отныне он все на свете и больше всего своего нового всадника. Но он не склонен был до поры показывать своих чувств. Он набрался ума и знал, как и когда защищаться: он ждал удобного случая.
Видно, все-таки чем-то он выдал, что у него на уме, во всяком случае, вор почуял, что лучше ему держаться подальше от Дымкиных зубов и копыт. Часто, глядя на него сквозь колья кораля, он думал: не лучше ли приставить дуло к его голове, чем возиться с ним без конца? Но надежда окончательно справиться с лошадью и продать ее за хорошую цену удерживала его руку.
— Далекая прогулка пойдет тебе впрок, — сказал он как-то утром, таща свое седло к устроенному в корале стойлу. — А нынче у меня для тебя есть прогулка, от которой и черти вспотеют.
Длинной жердью он загнал Дымку в стойло, где тот не мог шевельнуться. Здесь вор оседлал его, взобрался в седло, отворил двери загона и выехал на равнину.
Десять миль незнакомой местности было оставлено позади. Инстинктивно лавировал Дымка между барсуковых нор и, не глядя на них, перескакивал через промоины: глаза и уши его не отрывались от всадника, ни на минуту не переставал он следить, не удастся ли ему схватить седока зубами и вырвать его из седла. Шпоры мексиканца бороздили ему бока, плетка резала воздух и кожу, и Дымка шел галопом. Татуировка, которой его изукрашивал вор, распаляла коня, он был уже у последней черты, — у черты, за которой начинается отчаяние. У крутого спуска к ручью Дымка задержался на миг. Его уши и глаза устремились вперед, чтобы выбрать место, где терраса была бы менее отвесна, и в этот миг вор, всегда норовивший уязвить лошадь, сразу воткнул в нее шпоры и вытянул плетью. Дымку это застигло врасплох, и огонь, который тлел в его сердце, вырвался лавой наружу.
Дымка прянул вниз по склону террасы, и всякий раз, когда он касался земли, голова его была между передними ногами, а задние он выбрасывал в воздух. Каким-то чудом мексиканец усидел на нем первые пять-шесть прыжков, потом описал в воздухе круг и грохнулся на четвереньки к подножию террасы.
Тень, мелькнувшая по земле, заставила его схватиться за ружье в тот же миг, как он встал на колени. Эта тень была тенью лошади, и она была слишком близка. Ружье было без чехла, и он вскинул его к плечу, но опоздал на ничтожную долю мгновения. Шестизарядка зарылась в землю, когда Дымка, как большой кугуар, обрушился на мексиканца…
XII
Враг за врагом
Вокруг маленького городка Громаха на телеграфных столбах были развешены большие афиши. Такие же афиши можно было увидеть и в окнах городских лавок, объявлялось в них о приближающемся родео — чемпионате ковбоев. Среди списков призов на афишах напечатаны были фотографии неукротимых лошадей и быков. А по самой середине афиши и втрое крупней всех других был снимок коня, сбрасывающего седока таким манером, каким редкому всаднику случалось быть выбитым из седла. Внизу крупными буквами было написано:
КУГУАР ВЫЗЫВАЕТ НА БОЙ ЧЕМПИОНОВ МИРА
Кугуар (горный лев) было имя лошади, которой по брыкливости не нашлось бы равной, померяться с ней силами было искушением для любого хорошего ездока. В состязании мог участвовать всякий, из каких бы далеких краев он ни приехал, а награда, обещанная тому, кто сумеет на ней усидеть, была так велика, что охота побывать на родео возникала у многих.
Многие уже пытали свои силы в других родео, где участвовал Кугуар, и убедились, что это не просто брыкливая лошадь. Все, кто пробовал усесться на него, говорили в один голос, что он зол и хитер и в глазах у него убийство, если бы не «подымалыцики», отгонявшие его прочь, не один ковбой был бы растерзан в куски.
Эта лошадь, казалось, ненавидела весь род человеческий и помышляла только о том, как бы стереть его с лица земли. Но самое страшное, что замечали в ней всадники, — это то, что были люди, которых она ненавидела больше других, сильнее всего проявляла она ярость при виде людей, похожих на ее врага.
Необычайная история повсюду сопровождала эту лошадь и передавалась от всадника к всаднику на различных родео и других торжествах. Эта история гласила, что лошадь была найдена в степи, в табуне необъезженных дичков, с пустым седлом на спине. Запекшаяся кровь была у нее на шерсти у морды и на коленях. Лошадь заарканили, связали, и всадники стали искать на ней раны и порезы, но не нашли ни царапинки. О поимке ее даны были публикации в местных газетах штата, причем описание ее было таково: «Мышастой масти, с белой отметиной на морде, в чулках и с тавром, похожим на колесо повозки». Публикация печаталась изо дня в день в течение двух недель, и никто не заявил притязаний на лошадь. Несколько дней ее продержали на пастбище, а потом один из всадников загнал ее в кораль.
Ковбою приглянулась лошадь с первого дня, едва он ее только увидел. Сперва он решил, что это обыкновенная лошадь, кем-то немного испорченная. Но скоро он убедился, что лошадь придется повалить наземь, иначе не положить на нее седла. В глазах у нее горел огонек, который не нравился ковбою, потому что на своем веку он навидался лошадей всякого сорта и прекрасно знал, что означает этот огонь. Он держался на расстоянии и работал веревками с места, пока лошадь не опустилась на колени, а потом врастяжку и на бок. Седло было туго затянуто, и, проверив, хорошо ли сидит уздечка, он сел верхом на лежащую лошадь, изловчился и сдернул веревки с ног.
То, что случилось в следующие несколько минут, не может быть передано словами, и сам ковбой понимал, что рассказывать об этом все равно что пытаться нарисовать Большой каньон Аризоны черною краской на черном холсте.
Так или иначе, ковбою удалось добраться до ограды кораля и перемахнуть через нее, прежде чем лошадь как следует разошлась, и здесь, в безопасности, он осмотрелся и понял, в чем дело.
Он вспомнил пустое седло, которое было найдено на спине у лошади две недели тому назад, потом засохшую кровь, которой были измазаны ее морда и ноги.
— Горный лев в тысячу двести фунтов весом — вот что такое эта лошадь, — сказал ковбой, осматривая «людоеда» сквозь колья кораля.
Вот откуда взялось имя «Кугуар», и никогда кличка не подходила лошади больше, чем это имя мышастому жеребцу.
Потом прошел слух о празднествах, устраиваемых четвертого июля, в День независимости, в одном из больших южных городов, там ожидалась езда на дичках и все, что полагается в таких случаях.
Приз в сто долларов был обещан тому, кто доставит самую брыкливую лошадь, и вот как случилось, что в день торжества Кугуар впервые был выведен на арену.
«Подымальщикам» и «гоняльщикам» было отдано распоряжение быть под рукой и смотреть, чтобы не вышло худа. Ивсе оценили справедливость этого предостережения задолго до того, как кончился день.