Манюня позвонила ему вечером пятницы и командным голосом приказала одеться не очень по-блядски, потому что они едут в клуб, и она за ним заедет. Петюня на автомате собрался, стараясь не очень походить на битого жизнью ботана, и дожидался, когда Манюня приедет, сидя на кухне и попивая чай.
Манюня обладала неотъемлемым талантом присутствия. Ее не то, чтобы было слишком много. Нет, она умела и любила молчать. Но в ней была такая непоколебимая уверенность, что ее было трудно не заметить. Она наполняла собой любое помещение и очень умело этим пользовалась.
На Петюниной кухоньке это было особенно просто. Манюне достаточно было внести туда два своих высших образования, и готово. Чашка для чая уже была готова, заварник дожидался своей очереди. Манюня осмотрела Петюню и спросила:
– Ну и что ты натворил, кобель?
Петюня поднял на нее сухие глаза и пожал плечами.
Манюня села на табуретку и, помолчав, сказала:
– Только не говори, что с твоим Панкратовым перепихнулся. – После Петюниного красноречивого молчания она застонала и, закатив глаза, сказала. – Петюня, я не буду говорить, что ты малахольный дурак, ты и сам это знаешь. Что ты делать собираешься?
Петюня снова пожал плечами.
– Шансы есть?
Петюня, помедлив, отрицательно качнул головой и уставился в свою чашку.
Манюня вздохнула и сказала:
– Поехали, горемычный. Действие всяко лучше бездействия и себя жаления.
В клубе было шумно, душно и людно. Манюня снова влила в Петюню какой-то коктейль, и Петюня смог как-то расслабиться и отвлечься. До такой степени (или это три коктейля виноваты?) что обнаружил себя целующимся с Манюней. Потом они пешком возвращались домой и накачивались какао, которое Манюня обожала, но не умела готовить, и к которому Петюня был равнодушен, но готовить умел. Потом Манюня бухнула в очередную порцию своего какао и Петюниного кофе Бейлиса, и они снова целовались. Под утро Манюня поставила какую-то совершенно идиотскую черно-белую комедию, и они душевно так поржали, допивая Бейлис. Петюня так и заснул, повиснув на Манюнином плече.
Манюня весьма недружелюбно спихнула его со своего плеча около полудня и рявкнула:
– Подъем!
Петюня хлопнулся на диван, приоткрыл опухшие глаза, почесал подбородок и сказал:
– Манюня, ты стерва, ты в курсе?
Бодрая Манюня посмотрела на него снисходительно и сказала:
– Я-то да. А ты нет?
Петюня неторопливо сел и откинулся на спинку дивана.
– Я так понимаю, ты жрать хочешь. Так?
Манюня величественно сложила на груди руки и сказала:
– Очень. И давно. Мой интеллект нуждается в хронической подкормке, знаешь ли.
– В магазин бежать надо? – вздохнув, спросил Петюня.
– А я в курсе?
Петюня не самым ровным шагом направился на кухню. Засунув нос в холодильник, полазив по шкафчикам, он снова вздохнул и сделал чай. Крепкий и с лимоном. Манюня охотно выпила его и выжидающе уставилась на Петюню.
– Ризотто? Спагетти? Паэлья? – смиренно произнес он, отставив свою чашку.
– Петюня, не выпендривайся. Макароны по-флотски тоже ничо пойдут. И я манты хочу. Можно на ужин. – Надменно проинструктировала Манюня и добавила. – Я пошла писать свое гениальное произведение, а ты не отвлекайся, работай.
Петюня показал ей вслед язык и принялся за дело. Макароны по-флотски, хоть и были простыми, но требовали сосредоточенности, а там еще и манты делать, и делать нужно как следует, Манюня знала в них толк. И самое главное во всем этом – и руки и голова заняты.
Манюня, пока Петюня колдовал над плитой, приволокла с балкона упаковку Гиннеса и бухнула на стол.
– Скоро? А то у меня и без твоих ароматов кишки Шопена играют в печали по своей незавидной доле.
– Сейчас уже, сейчас, – недовольно буркнул Петюня.
Потом они ели макароны по-флотски и запивали их пивом.
Потом Манюня заставила Петюню играть в какую-то совершенно непонятную почти детскую игрушку, попутно расспрашивая о том, куда и какими темпами продвигается ремонт. Наорав на него по поводу безответственности, разгильдяйства и прочей лени, когда Петюня проболтался, что даже обои еще не купил, она пообещала принять в ремонте участие, что привело Петюню в ужас, и сослала делать манты. Чтобы добавить натуральности угрозе о помощи, Манюня периодически появлялась на кухне и настойчиво предлагала услуги в лепке этих самых манты. Петюня попытался поругаться с ней по поводу того, что они склоняются, напоролся на самодовольное разглагольствование о заимствованиях и ассимиляциях в современный русский язык, сводившееся в сумме к тезису: «Сам дурак», и в бешенстве вытолкал ее из кухни, посмеиваясь чуть позже сам и прислушиваясь к теплому грудному Манюниному смеху в ее будуаре.
Манюня какого-то лешего настояла на том, что манты должны поглощаться непременно с маслом и под водку. Петюня орал про запредельную калорийность продукта, на что Манюня флегматично вещала про то, что у нее все все равно в интеллект перерабатывается. Петюня брякнул, что ее интеллект скоро ни в одни джинсы не влезет, чем заслужил штрафную порцию. Потом они снова смотрели черно-белое кино и заснули на диване. В воскресенье вечером Петюня обнял Манюню, прижался к ее плечу лбом и сказал тихо: «Спасибо».
Манюня взъерошила ему волосы и сказала:
– Обращайся, если что. И учти: если к концу недели не поклеишь обои и побелишь потолок, то я свистну девок и приду помогать.
Петюня исподлобья посмотрел на нее и буркнул:
– Ты их все равно свистнешь.
– На новоселье, Петюня. Ладно, давай, проваливай.
Дома перед отходом ко сну Петюня торжественно расстелил ложе на совершенно другом месте. Помогло не очень, Петюня отворочался всю ночь, а под утро во сне чувствовал запах Панкратова и его губы и проснулся со влажным пятном на любимой пижаме.
Следующая неделя прошла в хлопотах о ремонте. Да и сроки поджимали: Петюня настойчиво звонил в фирму, в которой заказал мебель, и достал их настолько, что вполне обоснованно надеялся получить все и в срок. В чем-то хроническое отсутствие Панкратова в поле зрения очень сильно способствовало повышению работоспособности.
Потом было новоселье. Манюня свистнула девок, и они приволокли в качестве подарка несомненно нужные в хозяйстве предметы – плед из верблюжьей шерсти, папье-маше, бумажный светильник и пакет со спиртным. Петюня расстарался с пирожками и тортом. Барышни ругались на Петюню по поводу быстрых сахаров, калорий, избытка углеводов и уплетали все, что было на столе, со сверхзвуковой скоростью.
В понедельник Петюня, довольный, что трагифарс с ремонтом подошел к концу, а девки вспомнили, что у них свои домашние очаги есть, заходил в родное офисное здание, когда замер и на ватных ногах продолжил идти дальше. Панкратов стоял у будки дяди Миши и о чем-то с ним разговаривал. Петюня пошел по направлению к нему. Панкратов оглянулся, заметил Петюню, глаза его странно расширились, ноздри дернулись, и он, осмотрев Петюню с ног до головы, отвернулся, быстро и скомканно прервал разговор с дядей Мишей и торопливым шагом пошел куда-то внутрь здания. Петюня механически поздоровался с дядей Мишей и пошел дальше, не желая в который раз выслушивать одни и те же исповеди о геморрое, жене, внучке и сучке. Он медленно поднимался по лестнице, стараясь унять лихорадочно колотившееся сердце и дрожь в ногах, и время от времени шмыгал пересохшим носом. Ему было больно. Очень больно. Только вот удивительного ничего не было. К Петюниному счастью, на лестнице никого не было, поэтому он постоял пару минут, прижавшись спиной к стене и бездумно пялясь в потолок в надежде остановить предательские слезы, и побрел в офис.
Анжелика Ивановна недоуменно посмотрела на замкнутого Петюню, поинтересовалась, как дела, больше из профессионального любопытства общепризнанной первоклассной сплетницы, чем из участия, и на удивление поверила, когда Петюня отбрехался тем, что влетел с ремонтом в крупную сумму. Деньги были для Анжелики Ивановны достойным оправданием всего, и поэтому она, сочтя свое любопытство полностью удовлетворенным, начала заниматься своими должностными обязанностями. Петюня тихо делал свои дела под громовое стакатто, ни в чем не уступавшее по темпераменту кастаньетам, которое выдавала счётами Анжелика Ивановна, обсчитывая очередной отчет, и думал. На стол шефу легло заявление об отпуске, на его попытку возмутиться Петюня пригрозил потребовать денежную компенсацию, и шеф безропотно его подписал.
Панкратов не попался в поле зрения. Петюня купил газету с объявлениями о приеме на работу.
Неделя дотянулась до конца. Петюня перемещался между этажами, время от времени шутил с барышнями, хихикал с женщинами постарше и пробегал мимо дяди Миши, втянув голову в плечи. Манюня позвонила, услышала убитый Петюнин голос и напросилась на лазанью, которую Петюня должен был непременно делать от и до, а не покупать для нее листы и соус в супермаркете. Манюня аппетитно уплетала свою порцию и нахваливала себя гениальную, заставившую Петюню сделать такое достойное лучших рестораций блюдо. Петюня ковырялся в своей тарелке и молчал.
В воскресенье Манюня приперлась часов в девять утра, выташила Петюню из постели, заставила принять божеский вид и потащила в фитнес-клуб. Петюня взвыл, когда узнал, что Манюня осчастливила его годовым абонементом. Манюня подмигнула и глазами указала на двух людей, проходивших мимо, которые с удивлением посмотрели на Манюню и очень одобрительно осмотрели Петюню. Петюня не очень неохотно смирился с незавидной участью ежедневных фитнес-пыток.
Потом был отпуск, занятый хлопотами и суетой. На работу после него Петюня выходил, не особо горя желанием входить в здание и видеть там кого бы то ни было. Шеф, когда Петюня попросил о паре минуток с глазу на глаз, насторожился, а потом долго ругался. Петюня оставался непреклонным, и шеф подписал заявление. Панкратов, если и попадался на глаза, то только вдали и тут же исчезал.
Десятого января следующего года в семь часов сорок восемь минут Петюня стоял перед не самым высоким, но очень новым зданием, принадлежавшим одной компании, и колебался. Но наконец, выдохнув, вошел туда и направился к кабинету, в котором ему предстояло теперь работать с восьми до восемнадцати в качестве персонального ассистента генерального директора.
========== Часть 6 ==========
Тихим апрельским вечером Петюня плелся домой после очередного рабочего дня и бездумно улыбался. Весна началась как-то вдруг, резко потемнив огромные сугробы и завалив их набок, наделав кучу луж и категорично укоротив юбки, облегчив курточки и до неузнавания преобразив улыбки и взгляды. Жизнь не то, чтобы налаживалась, но была размеренной, она текла тяжелым, не очень поворотливым потоком, тихо рокоча и целеустремленно двигаясь куда-то вперед. Петюня не особо задумывался о будущем дне. Он впервые познал состояние достатка, наслаждался тем, что может позволить все и даже больше (новый шеф был щедрым), и был озадачен наличием чрезмерного для него количества свободного времени, с которым он ну никак не мог бы справиться самостоятельно, если бы не обширное предложение всяких курсов, школ и прочей ереси.
Петюня целеустремленно шел к экзамену в школе вождения, развлекался в финтес-клубе (Манюня, ты золото!), не столько совершенствуя свое тело, сколько напропалую флиртуя с инструкторами и такими же, как он, трудяжками (Петюня – и трудяжка? Ну, если вы настаиваете, но все калории, которые он по медоточивым заверениям фитнес-инструктора, расходовал в огромном количестве на пыточных инструментах под общим названием «тренажеры», Петюня охотно компенсировал потом в близлежащем кафе-шоколаднице за счет очередного поклонника). Ничего плохого, противоестественного (если не считать чизкейк, безе с фрапуччино – и все за один присест), или аморального: Петюня очень ловко научился напускать Байроновскую грусть во взгляд, томно прикрывать ясное чело челкой и печально отводить глаза, когда восторги очередного поклонника приобретали слишком уж активный характер и устремлялись все ниже пояса да в горизонтальную плоскость. Петюнину вселенскую тоску, так искусно выпускаемую на арену, почему-то очень сильно уважали, а к Петюне за нее относились с яростным покровительством старших братьев, готовых порвать за обожаемого мелкого любого, кто посмеет. Не смел никто. Петюня и сам не хотел. Он очень не хотел бередить себе душу, но вынужден был признавать, что рана кровоточила. До сих пор. И никто из хронически обретаемых новых поклонников не мог вызвать восторга, который Панкратов вызывал одним своим насмешливым взглядом; размах плеч был не такой красноречивый, голос не такой возбуждающий, походка не такая… Какая у Панкратова походка, Петюня не мог определить, но двигался Панкратов однозначно очень и очень грациозно. И не только поблизости, но и совсем рядом, да. Тут воспоминания накатывали с новой силой, Петюнин взгляд становился блаженно-рассеянным, а походка слегка суетливой. Последствия тех воспоминаний на примитивную и поэтому честную физиологию своего организма Петюня ненавидел: человека нет, а стояк есть. Вообще, после энного количества времени Петюня был вынужден побыть честным с собой и признать пренеприятнейшую вещь: Панкратов слишком сильно наследил в его судьбе. Гад. Вожделеемый, обожаемый, страстно ненавидимый гад. Но Петюня не унывал: справится. И не с таким справлялся.
Петюня посидел вечером на балконе, погрустил, что нету у него несчастного никого, кому бы какие пирожки с капустой забацать (Манюня, стерва, околачивалась на невразумительной стажировке за бугром, по поводу которой еще тут скептически фыркала), полистал конспекты, поделал какие-то левые работы и побрел спать. Еще один до скрежета зубовного типичный вечер, который как всегда закончился очередным типично мокрым сном.
Нового Петюниного шефа звали Станислав Георгиевич Подольский. Он милостиво разрешал называть себя именно «господин Подольский».Почему милостиво, Петюня понял, попытавшись сначала один, потом с Манюней, потом с Манюней, водочкой и пирогом со свининой и грибами выговорить имя сначала в замедленном, потом в нормальном, а потом и в ускоренном темпе. Нормально, да под пирог – получалось. Быстро и на трезвый язык получалось через два раза на третий. Поэтому господин Подольский был прав, настаивая именно на таком себя именовании.
Господин Подольский был высоким худощавым мужчиной пятидесяти четырех лет от роду. Виски его были посеребрены, морщины на лице как бы намекали на огромный опыт, но прожитые годы не были для него бременем. Возраст свой он носил легко и с достоинством, не кокетничал по его поводу, но и не скрывал. Он вообще был полон достоинства и, не навязывая, внушал его другим. Он носил очки без оправы с золотыми (Петюня был уверен, что именно золотыми, а не позолоченными) дужками, белоснежные рубашки с накрахмаленными воротничками и манжетами, запонки, шелковые галстуки с изящным рисунком, безупречно сшитые костюмы и безукоризненно чистую обувь. Петюня сначала терялся рядом с господином Подольским – эталоном мужской опрятности, сам будучи не самым безвкусно одетым молодым человеком, но все же без этого спокойного шика, а потом начал подражать ему в манере застегивать или расстегивать пиджак, поддергивать брюки, когда садился, поправлять манжеты рубашек, чтобы те не выглядывали больше положенных сантиметров, да что там: он даже начал подражать господину Подольскому в манере пить кофе – сосредоточенно, отрешенно, сначала вдыхая аромат, наслаждаясь им, затем пригубливая, смакуя, позволяя кофе распространиться по рту и обволочь его жаром и густой терпкой горечью, делая паузу и только затем совершая полноценный глоток. Испитый таким образом кофе оказывался на порядок вкуснее, это точно. Господин Подольский, увидев Петюнино обезьянничанье в первый раз, весело улыбнулся, а затем на обеденном перерыве пригласил Петра Викентьевича в кабинет, попросил его сделать эспрессо, и пока Петюня нажимал на кнопочки, все так же лукаво улыбался. Потом грохот перемалываемых зерен прекратился, кофеварка выплюнула сначала одну, потом другую порцию напитка в наперсткоподобные и почти прозрачные фарфоровые чашечки, Петюня расставил их на столе, и господин Подольский ни с того ни с сего рассказал незамысловатый исторический анекдот о том, как кофе покорил Европу без истребителей, танковых дивизий и штурмгрупп. Потом как-то ненавязчиво господин Подольский рассказал о разных сортах кофе, о том, как кофе пьют в Италии, Испании и Африке, а потом – что за напиток такой кофе и почему он горький. Перерыв пролетел незаметно, Петюня весь вечер после этого пропоролся в интернете, отсеивая зерна от плевел, а на следующий день он пил кофе, осознавая в полной мере, почему сначала запах, потом глоток, и почему кофе следует пить исключительно свежесваренным. Господин Подольский, видя блаженно щурящегося Петюню, насмешливо и как-то ласково улыбался в чашку.