И Революционно-повстанческое народное движение на Украине и в Новороссии – было самым яростным и упорным очагом этого сопротивления.
Понятно ли? Гражданская война началась всерьез и повсюду, когда стали забирать у мужика хлеб, распределять все и делать коммуны под управлением комбедов. Гражданская война кончилась совсем, когда эту хрень непереносимую отменили. Вот так.
Отвоевали себе хоть кое-какие свободы! Хоть немного (а и немало для крестьян!) хозяйственных свобод!
Так что отчасти Махно Гражданскую войну выиграл. Хоть на четверть!
Ему этого было мало. Но многим его хлопцам оказалось достаточно.
Повторим. НЭП ввели не после Гражданской войны. Совсем иначе. Гражданскую войну прекратили введением НЭПа. Ортодоксальные кремлевские коммунисты под давлением вооруженного народа и всеобщего саботажа пошли на компромисс с народом, на соглашение.
Хрен с вами, граждане, получите себе вот это и вот это. Но командные высоты все за нами!
Ладно, давайте хоть так, согласились граждане.
...А параллельно с объявлением и введением НЭПа объявлялись амнистии «мятежникам» и «бандитам». Всё, по нолям, забыли старое, иди работай так, как хотел. Не тронем.
Пятый Всеукраинский съезд советов также объявил «амнистию-прощение всем бандитам, которые добровольно явятся до 15 апреля». Печатали в газетах, распространяли листовки, сбрасывали порхающие листы с аэропланов над лесами и клеили на заборы. Амнистию продляли, потом еще продляли.
И это сработало.
Обнимались, прощались, долго смотрели вслед. Бросали оружие и измученно, с робкими счастливыми надеждами, возвращались до дому.
Больше у Махно армии не было. Так, группа верных и отчаянных, беззаветные революционеры и закореневшие головорезы.
Преданный, как пес, Левка Задов. Улыбчивый и хищный до оледенения Федька Щусь.
И жена Галя.
Последний штурм
Война кончилась. Но не сразу это понималось. Семь долгих лет прошло с последнего «мирного» лета 1914. Это было – в другую эпоху, в другом мире, за неизмеримой далью неслыханных дел. Выросло и вжилось в окружающую круговерть новое поколение – не знающее толком ничего, кроме умения убивать и выживать. Это было для них – как наркотик, как любовь, как русская рулетка. Шершавые волки, солдаты удачи, профессионалы войны. Те, кто доберутся до заграниц, будут как магнитом тянуться во Францию, сбрасывать старые имена и биографии при вступлении в Иностранный Легион: сгинут в боях на всех континентах или доживут спокойную старость скромными французскими пенсионерами.
Сейчас эта братия сбивалась вокруг Махно. И сейчас он принимал всех. Это были отпетые души, бойцы высшей пробы. Потерявшие всех родных крестьяне, позабывшие дом солдаты, бравирующие близкой смертью анархисты-черноморцы, опьяневшие от садизма пленные мадьяры и ненавидевшие большевиков лютей гибели казаки. Есть люди, не приемлющие поражение и не смиряющиеся ничем.
– Мы ще посмотрим, хлопци, – сказал Махно даже весело, хлебал кулеш из котла: скрывались в днепровских плавнях.
– Глотки порвем кому хошь, – сказал Щусь.
– И уйдем от кого угодно, – подтвердил Задов.
Две сотни было у батьки, при паре тачанок. Об артиллерии забыли и думать.
– Делать надо то, чего от тебя не ждут, – сказал Аршинов-Марин.
– Вот в Харькове-то нас и не ждут, – сплюнул Махно и дурашливо почесал в галифе.
– Чешется у тебя, батько?
– А и почешем!
План выглядел так запредельно, из-за грани смерти, в пасть которой сами совались, что стали смеяться: а, кураж пошел! Всерьез? А вот да!
– Шо мы, мало городов брали? Или Харьков их больше?
– Через села пройдем, батько, людей подымем.
– В Харькове арсенал. Нам только арсенал взять и раздать оружие населению, а там заполыхает.
И вдруг почувствовали, да и все время знали – не заполыхает. Ушло время, вышел огонь.
«А хоть порубаем гадов, чтоб знали, что живы мы!»
...В четвертом часу утра, лишь отбелило восток и обрел серую полупрозрачность воздух, полтысячи конных с двух направлений влетело в сонные улицы. Звенели подковы, гремели выстрелы, трещали по булыжнику колеса тачанок, и леденящий визг парализовал город:
– Махно!
Срублен случайный ночной патруль. Одним взводом заняли станцию, прямо в вокзале расстреляв красноармейцев. В одном белье забегал в казармах гарнизон, расхватывая винтовки.
Магия имени была велика. Неужели опять воскрес из пепла, взял город? Хуже смерти не бывать, а смерти не миновать.
Но силы были слишком неравны. Хлестнули пулеметы со стен арсенала. Беглый огонь из окон казарм сменился густыми залпами. Захваченный на станции бронепоезд был с холодным паровозом – и хотя десяток рванувших в городе снарядов добавили паники, но изменить ничего не могли.
– Большой гарнизон, заразы, – тяжело дыша, Махно вогнал в маузер новую обойму. Звенели стекла Харьковского Совета, кругло и гулко лопнули в комнатах гранаты.
Группа Щуся с наскоку взяла было двухэтажный особняк ЧК, но из флигеля рядом пачками били неизменные латышские стрелки, а свои люди наперечет.
– Ну шо? Гульнули? Уходим пока!
Это был классический ночной налет конницей. Не дать сонному врагу опомниться и попробовать перехватить все жизненно важные места. Не перехватывались. Глубоко в подсознании сидело: все равно как красные опомнятся – срываться надо...
...Местная власть скрывала позор всячески. Махно считался окончательно ликвидированным! За налет на столицу Украины командование местных (республиканских, то есть) ЧК, ЧОН и Р.К.К.А. – могло и под расстрел угодить! Кого проворонили? Кого дезинформировали?!
Официально объявили: мелкая банда, пытаясь объявить себя давно сдавшимися либо ликвидированными махновцами напала на окраину и была уничтожена. В числе трупов – бывший атаман Щусь.
– От суки! – сказал Махно, прочитав и отбросив газету на серой дрянной бумаге, из которой торчали щепки.
Финал
28 августа, после еще нескольких налетов на городки поменьше, после стычек с красной конницей, уходя от преследования, с остатками последней сотни, людей штучных, отборных, надежнее не бывает, Махно переправляется через Днестр в Румынию.
Четырехлетняя эпопея еще не отошла в прошлое и не ощущалась беспримерной и фантастической.
Если бы взгляд действительно обладал способностью зажигать – под синими, почерневшими от ярости и отчаянья глазами Махно воспламенился бы весь оставленный берег.
Лодка с шуршанием въехала носом в песок, и Галю стошнило в воду. Она была беременна.
Часть третья
Искра
Румыния. Тюрьма. Побег.
1. Два десятка человек – маузеры и наганы под одеждой – бредут по дороге. Приближаются к селу. Оглядывают его издали: соломенные крыши, дымки из труб, плетни. Аист смотрит со своего гнезда – вздетого на оглоблю тележного колеса.
2. Вечером стучат в дверь. Бедное крестьянское жилье. Махно достает из кисета золотой царский червонец. Крестьянин жадно берет его в корявые пальцы, пробует на зуб. Его жена ставит на стол деревянный поднос с мамалыгой – кирпичом круто сваренной кукурузной каши. Нарезает ее на ломти суровой ниткой. Приносит глиняный горшок с обратом от простокваши, наливает по кружкам жидкое синеватое пойло. Скудный ужин в тесноте.
3. Они спят в крестьянском сарае, когда на рассвете клацают затворы: румынская стража. Лица стражников спокойны: не первую группу с Советской Украины они берут, порядок есть порядок. Румынский унтер, командующий нарядом, показывает пальцем на Галины золотые сережки и кивает. Махно шагает вперед и смотрит ему в глаза, унтер отступает на шаг и делает успокаивающий жест: нет-нет, не надо.
4. Вновь шагает группа по дороге, теперь уже по паре румынских стражников перед и позади маленькой колонны.
– Что с нами будет-то, Нестор? – спрашивает Галя.
– Что-что. Оформят вид на жительство. Как сочувствующим, бежавшим от враждебного большевистского режима.
– А дальше?
– А дальше жить будем.
5. Кабинет, офицер за столом, Махно на стуле.
– Вы не просто бежали от террора. Вы перешли границу суверенного государства как вооруженная группа, организованная, с оружием в руках. Каковы ваши цели?
– Какие тут цели... Жизнь спасти. А с оружием – как же без оружия, далеко не уйдешь. А при встрече мы его сдали, как положено по вашему порядку.
– Чем вы занимались на русской стороне?
– Боролись с властью большевиков за свободную Украину.
– Все так говорят. – Офицер пишет протокол. – Придется задержаться у нас до выяснения обстоятельств.
6. Концентрационный лагерь – то есть именно лагерь, где сконцентрированы люди определенной принадлежности и по какой-то причине. Несколько бараков, старые палатки, шалаши. Колючая проволока по периметру, скучающие часовые на угловых вышках.
Мужчины бродят группами, сидят на земле, играют в затертые карты, маются от скуки. Отдельный барак для женщин, есть даже несколько детей.
Кислым варевом тянет от кухни. Белая тряпка с красным крестом болтается над медпунктом, там нансеновская миссия.
– Зимой мы здесь сдохнем, – говорит Махно.
– Да скоро выйдем, – успокаивает вечный оптимист Задов.
– Не нравятся мне руманешти. – Галя трогает округлившийся живот.
7. Уже стемнело. Галя подходит к вышке и тихо зовет наверх:
– Эй! Э-эй?
Свешивается часовой, щурясь.
– Золото, – говорит Галя. – Водка есть? Сало есть? – Вынимает из ушей сережки и протягивает на ладони.
Часовой спускается и протягивает руку сквозь жидко натянутую (а куда денутся-то?) колючую проволоку. Сзади из темноты высовывается рука и слегка придушивает его.
Белея кальсонами, связанный и с кляпом во рту, он остается под кустом подальше.
8. Двое румынских стражников, угрюмых, деловитых и на удивление молчаливых, дают в ухо боязливому румынскому крестьянину, выводят лошадь, запрягают в телегу и уезжают в темноту.
9. Две телеги несутся по темной дороге со всей возможной скоростью, мягко прыгая на песчаных колдобинах. Полтора десятка человек не могут сдержать шуточек, держась друг за друга и понукая лошадок:
– Вот у смены будут глаза, когда его под кустом найдут!
– А шо, батько, не наведаться ли к какому боярину в гости вот так?
– В Румынии красных нет, можно и пошуровать!
– Точно! А у Ленина с Троцким еще денег взять – на мировую революцию!
10. День, лесок, овражек, костер. На деревянных вертелах жарят большие куски мяса, жадно едят.
– Зъилы коняку... бедолага... А ничего, мягкая, молода была...
– А где Левка делся?
Из зарослей выходит Задов с бутылкой самогона:
– Выпьем за свободу, батько! Пока не за мировую, так хоть за нашу!
– Ты где горилку взял?
– Где-где. Где всегда. Добровольная реквизиция.
Махно хватает винтовку:
– Ты что, всех нас решил в тюрьму?!
– Батько! Стой! Пошутил, ну! Серебряна табакерка у меня была. Ну, поменял. Выпить захотелось, давно тут сидим, ну!
Бутыль по кругу, выпили, закусили. Так Левка еще и табак с газеткой достал, развернув тряпицу: тоже выменял. Задымили в блаженстве:
– Не, хлопцы, жизнь вже не кончена. Мир – он большой!
10. Ночью тихо переходят границу, пригнувшись пересекают поле, по пояс в воде через ручей... Окрики и звук погони с румынской стороны. Гулко бьют в ту сторону две винтовки, взятые у лагерных стражников.
– Не сунутся... Руманешти воевать не любят!
– Давай быстрей до Польши, хлопци!
Польша. Тюрьма. Побег.
11. В корчме Махно трясет кисет над ладонью, и оттуда падает последний червонец.
– Хозяин!
Гуляют махновцы последнюю гульбу.
– За то, что живы!
Встают тихо:
– За всех, кого нет!
– Да, хлопцы, всех так сразу не помянешь...
– Все, что могли, мы сделали, – говорит Задов, пьет и стучит кружкой об стол.
– Так, – соглашается Махно. – А с другой стороны, все, что могли, мы еще не сделали. Не сделали! – бешено говорит он.
12. Прощаются на улице.
– В работники всегда можно наняться, – говорит один.
– Батрачить, конечно, не сладко. Но и умирать не всегда охота.
– Потихоньку сапожничать можно, шорником, опять же.
– Да бросьте вы, хлопцы! Польша армию укрепляет, бойцы всегда нужны. Дело привычное. Они, говорят, солдат хорошо содержат.
– Да хто тэбэ возьме?
– Да документы всегда купить или сделать можно! А они много Украины и Беларуси заняли, так что украинцем польску армию не удивишь.
– А я, может, в Одессу вернусь, – говорит Задов. – Одесса большая, родни-друзей было много, уцелел же кто-то. Сховают. А там поглядим. А документы на Молдаванке куплю, уж там всегда...
12. Городок, площадь, булыжник, муниципалитет, польский красно-белый флаг с орлом, костел.
В душном помещении, заполненном галдящими просителями и переселенцами, Махно с Галей стоят в очереди к чиновнику. В руках у них заполненные заявления, на лицах – покорная тоска эмигрантов.
13. Кабинет, офицер за столом, Махно сидит на стуле – стандартный интерьер. Офицер вертит в руках заявление Махно и еще какие-то бумаги.
– Мещанин Гродненской губернии Масюк Никифор Ильин, – читает он и поднимает взгляд. – А вот другая версия: «Из концентрационного лагеря Фалешты для перемещенных лиц»... так, ладно, вот здесь: «При нелегальном переходе границы вел огонь по пограничной страже»... Нет, сразу вот: «Особо опасный преступник Махно Нестор Иван, широко известный на территории Советской России как батько Махно, руководитель бандитских отрядов...» Ну, короче, вы меня поняли. А вот и фотография, где вы с длинными волосами. Вы плохо подстрижены.
14. Махно стоит в тюремной камере под окном и смотрит сквозь решетку на луну в вырезах облаков. Он словно к чему-то прислушивается.
15. А в тюремной больнице рожает Галя, заходясь в крике, акушерка принимает младенца, шлепает, показывает изможденной Гале девочку.
16. Через несколько дней в больничной палате доброохотливая медсестра объясняет Гале:
– Здесь порядки свободные, не то, что ты мне рассказывала про Россию. Хватит, натерпелись под ними. Тем более что вы украинцы, а Украина – часть Великой Польши, так что вы свои, это хорошо. Я тебе твою одежду принесу, и ты на прогулке делай вид, что как будто на свидание к кому пришла. К женщинам каким-нибудь пристройся – и выходи со двора с ними. Женщина с младенцем – обычно даже пропуск не спрашивают на выходе.
17. Большой тюремный двор, прогулка, толчея, часовые на стенах. Галя с младенцем на руках подходит к Махно, он берет девочку на руки, смотрит, целует, качает.
Галя говорит много, быстро, негромко. Прогулка подходит к концу. Они обнимаются – и расстаются.
Оборачиваясь, привставая на цыпочки и маша ему, Галя с толпой женщин выходит в ворота. И Махно утирает слезу.
18. В огромной камере плотники сколачивают трехъярусные нары. Когда они отлучаются обедать, Махно хватает здоровенный брус, пристраивает на плече, в другую руку берет плотницкий ящик с инструментами, и идет к выходу.
Идти ему тяжело. Он пересекает двор. Двое часовых при открытой в воротах калитке.
– Поможьте, пан, – просит Махно, пристраивая брус поудобнее.
Часовой помогает ему подвинуть брус ровней, чтоб не перевешивал.
И Махно выходит за ворота.
Пройдя полквартала до угла, он бросает брус и ящик, сердито плюет: «Яка тяжела, зараза!» и спокойно продолжает путь.