Невыносимо горько было Тамиру видеть, как надрывалась в учении у Клесха Лесана. Ни единого доброго слова не говорил ей наставник, иначе как дурищей не звал, а уроки такие давал, что и парню не стыдно было бы пощады запросить. Мыслимое ли дело, чтобы девка в любую погоду по ратному двору бегала да прыгала, как коза, через ямы, утыканные острыми кольями, или ножи метала, или в рукопашной с другими выучами по земле каталась?
Грешно говорить, но радовался тогда Тамир, что его-то голубку ненаглядную наставница так не мучает. Не грубеют руки от меча, не проваливаются глаза от усталости. Да и наука девушке только в радость была — сияла она, как росинка на солнце.
Стыдно вспомнить, но ведь ночь, когда он и Айлиша сидели, не смыкая глаз, над высеченной Лесаной, стала для юноши самой счастливой! Потому что провели они эту ночь только вдвоем, разговаривая, чтобы не уснуть, подбадривая друг друга, меняя тряпицы с припарками. И, казалось, не было в этом мире никого, кроме их двоих да резких порывов ветра за окном. Вспоминать об этом было стыдно. Потому что не должна чужая боль приносить радости, но… так уж получилось. Оттого глодала совесть, до трухи перемалывая парня.
А еще хотелось Тамиру хоть раз побаловать девушек! В Цитадели, хотя и кормили сытно, о домашних разносолах приходилось только мечтать. А сластей хотелось… уж даже ему и то нестерпимо! Киселя, хлеба с медом, ягод сушеных — хоть чего! И ведь мог бы, мог напечь и пряников, и сдобы, вот только на поварню не попасть. Донатос, как назло, ни разу не отослал ученика к кухарям, куда иных за малейшую провинность отправлял чистить котлы.
Юноша весь извелся, гадая, как извернуться и попасть в царство горшков и сковородок, а потом плюнул и перед праздником Листопадня нагло соврал старшей стряпухе Матреле, будто крефф отправил его к ней в помощники. Ночью же, начищая горшки и скобля полы, выуч молился Хранителям, чтобы наставник его не хватился, чтобы никто из кухарей не нашел закиданную ветошью кадку с опарой, притулившуюся у печи, а Матрела не обнаружила бы пропажу меры муки и нескольких яблок. Обошлось. Пирог вышел румяный, с золотистой корочкой. Не позабыли руки, как тесто месить!
Ныне же таилось его чудо под скамьей, в углу смотровой площадки, что на Главной башне, дожидалось вечера. И хотя отец с матерью всю жизнь учили сына, что воровство — грех, Тамир, запустивший руки в кладовую, не дрогнув, утащил еще и прошлогоднего меда.
Будет девкам сегодня Велик день. И плевать, что в Цитадели не принято провожать лето и встречать осень. Пускай, что хочет говорит наставник, да только есть в году дни, которые надо встречать как предки завещали — по обычаям. Ну, а коли поймают их, все одно — кнутом накажут только зачинщика, а он за одну улыбку Айлиши готов хоть пять раз на седмице поротым быть.
* * *
Тамир зашел в комнатушку и застыл пораженный. Прекрасная девушка при свете лучины читала свиток. Тонкая рука с длинными нежными пальцами, белая, будто сияющая кожа, тени от ресниц на щеках…
Красавица! Какая же она красавица!
Врет крефф. Не может такая девка всю жизнь провозиться с болезными и немощными! Не может такого быть, чтобы никто не назвал ее своей! Юноша сжал кулаки.
Ну, уж нет!
Вопреки всему отучатся, отдадут Цитадели двухлетний долг служения и вернутся под родной кров, к родительскому очагу. И он сам — сам! — введет ее в свой дом, и ни один Ходящий ему не будет страшен, и ничьего осуждения он не побоится! Никому не позволит обидеть! Лишь бы набраться храбрости, открыть девушке свое сердце. Лишь бы не оттолкнула. Лишь бы любила.
— Айлиша, — негромко окликнул парень.
Чтица встрепенулась и, увидев того, кто ее позвал, расцвела.
— Тамир! Ты уже от Донатоса вырвался?
— Я его сегодня не видел, — улыбнулся он. — Надысь неподалеку упырь бродил, крефф его второй день и ловит.
— Этот поймает, — убежденно сказала девушка. — От него ни живой, ни мертвый не уйдет.
— Да уж, — помрачнел выученик, однако уже через миг лицо просветлело. — Ну его. Сегодня праздник, ты помнишь?
Она наморщила лоб, силясь вспомнить, какой Велик день выпадает на последние дни месяца плодовника, и тут же потрясено выдохнула:
— Колосовик! Я бы и не вспомнила…
— Совсем вы с Лесаной одичали тут, — он покачал головой. — Ничего, зато я вспомнил. Вот дождемся воительницу нашу — будет вам радость. Главное, к месту прокрасться незаметно.
— А ежели поймают? Вон, Фебр с Лесанки глаз не сводит, как коршун следит, — испугалась Айлиша.
— Не поймают. Мы тихонько, после вечери, когда все спать улягутся.
— Куда? — девичьи глаза загорелись любопытством. — Куда покрадемся?
— А вот не скажу, — улыбнулся он и осторожно убрал с высокого чистого лба волнистую прядь. — Терпи до ночи, раз Велик день проморгала.
Целительница потупилась, а потом фыркнула:
— Больно надо!
Но он-то видел, как снедало ее любопытство. И становилось от этого весело.
— Скорей бы Лесана пришла, — вздохнула Айлиша и снова склонилась над свитком, пытаясь хоть как-то скоротать время и приблизить вечер.
Да только лгала себе юная лекарка. Ей не хотелось возвращения подруги. И в этот же миг девушка ужаснулась себе и своим мыслям. Неужто Лесана хоть раз мешала им? Нет. Не случалось такого. Мешать не мешала, а вот… лишней была.
За своими размышлениями целительница даже не заметила, что и на лице Тамира отразилось легкое разочарование. Юноша, глядя на зарумянившуюся девушку, уже пожалел, что не сможет провести вечер с ней наедине. Но, видимо услышали Хранители его чаяния — не пришла Лесана, Клесх поди задержал. И стало влюбленным от этого и радостно, и неловко одновременно.
Как впотьмах бежали босиком через пустой двор, как поднимались по крутой лестнице на площадку, оскалившуюся в черное небо зубцами бойниц, они запомнили смутно. Потому что сердце обмирало от ужаса, от царящей над миром ночи, от легчайшего эха, разбуженного легкими шагами босых ног. Рука дрожала в руке, и дыхание застревало в горле от волнения, от предвкушения, от близости…
И лишь теперь, сидя на расстеленном плаще, поедая пирог и глядя на бескрайнее, усыпанное звездами небо, два юных выуча Цитадели поняли, что только ради таких вечеров и стоит жить.
Тамир не запомнил вкуса лакомства, даже мед и тот показался пресным. Юноша смотрел в полумраке на улыбчивое лицо Айлиши, а видел только, как отражаются в ее глазах звезды. И серебряные искры, мелькавшие в черных зрачках, блестели ярче тех, что сыпались с неба. Девушка стояла, запрокинув голову, положив узкие ладони на каменную кромку стены и с восторгом смотрела в темную высоту, а звезды сыпались, сыпались, сыпались… И казалось, будто они инеем оседают на короткие волнистые пряди, на нежную кожу, мерцают и переливаются. И так тихо было вокруг… только глухо стонали под ветром могучие вековые ели, и пролетал у подножия башни ночной ветер.
Как-то само собой получилось, что юноша шагнул к девушке и обнял ее за плечи, закрывая от дерзкого сиверка, а она не оттолкнула, повернулась к нему и заглянула в глаза с такой щемящей лаской, что он вдруг понял: она видит в них те же падающие звезды, тающие, мерцающие.
Говорят, в незапамятные времена этот Велик день назывался не Колосовик, а Звездопадец. Ибо только раз в год, в эту ночь небо, как слезы, роняло звезды. Но то было давно, сотни сотен лет назад, до того, как ночь стала принадлежать Ходящим. И Тамир всем сердцем возненавидел живущих во тьме! Потому что, не будь их, все в его жизни сложилось бы иначе…
В кольце неожиданно сильных рук Айлише было тепло, а по телу разливалась сладкая истома. Лишь сейчас девушка заметила, как изменился за этот год ее друг. Злая учеба все же немного сострогала с него тело, даже черты лица, допрежь мягкие, теперь сделались жестче, и на скулах появилась щетина. Нет, он, конечно, не превратился в ремни и жилы, из которых теперь была свита Лесана, но… он стал другим. Это было видно и в развороте обещающих стать широкими плеч, и в потяжелевшем взгляде, и в упрямой складке, появившейся между бровями.
Девушка смотрела на него с затаенной нежностью, а потом не выдержала и осторожно провела рукой по колючей скуле. И лицо, новой непривычной красотой которого она только что любовалась, повернулось навстречу ладони, а теплые губы коснулись озябших пальцев.
В следующий же миг и звезды, и ночь, и ветер отступили куда-то, словно перестали быть, потому что мужские руки запрокинули девичье лицо, а губы лихорадочно заскользили по щекам, глазам, подбородку шее… Юная целительница закрыла глаза, отдаваясь долгожданной ласке. Тамир рвал завязки ее рубахи и штанов, а потом сдергивал то и другое, не глядя, отшвыривал прочь, освобождая горячее мягкое тело.
Айлиша опрокинулась на спину, почувствовала грубую ткань плаща и то, как неровные камни впились в позвоночник, а потом руки и губы Тамира заскользили по плечам, груди, животу и не осталось ничего, кроме сладкого томления, кроме жаркого тока крови в жилах. Тяжесть мужского тела, внезапная боль, глухой едва слышный девичий стон, лихорадочное хриплое: «Прости, прости, прости…» И снова россыпь поцелуев по лицу и новые волны жара, огонь, несущийся по телу, сладкая дрожь и черное бездонное небо над головой, с которого на двух влюбленных продолжали сыпаться звезды…
* * *
Они вернулись только под утро, в сером рассветном полумраке, крепко держась за руки, и не пряча друг от друга глаза. Возле двери в их покой Тамир внезапно остановился, развернул девушку к себе, вжал спиной в стену и жадно накрыл губы поцелуем.
— Ты — жена теперь мне, — сказал он, оторвавшись. — Понимаешь?
Она в ответ смогла только кивнуть и сразу же спрятала покрасневшее лицо на груди любимого.
Когда они зашли в коморку, их встретила сонная Лесана. Вернее не встретила, а приподнялась на локте со своей лавки, окинула недоуменным взглядом растрепанных, босых, с опухшими губами и счастливыми лицами. Не утаилось от девушки и то, что подруга куталась в плащ Тамира, а сквозь складки ткани был виден рукав рубахи, с сорванными завязками. Выученица Клесха резко села и ахнула:
— Любились! Любились, окаянные! С ума вы спятили?! Донатос же тебя в землю закопает! А ты? Ты чем думала? Что, если дите приживете?
И она растерянно и гневно переводила синие глаза с одного на другую, словно ожившая совесть, требующая немедленного ответа. Лишь после этих ее слов Айлиша поняла,
* * *
Донатос нашелся во дворе, где разговаривал с рыжим целителем, имя которого Тамир как ни силился, не мог вспомнить. Впрочем, на это обстоятельство юный послушник наплевал и зачастил, едва поравнявшись с мужчинами:
— Наставник, я не колдун! Того быть не может!
Наузник посмотрел на выуча с брезгливой жалостью и вновь отвернулся к лекарю, бросив через плечо небрежное:
— Креффы не ошибаются.
Но его подопечный не желал так легко отступать:
— Бывает всякое. Ну, какой из меня чароплет! — отчаянно выкрикнул он.
— Не чароплет, а колдун, — равнодушно поправил наставник, — запомни это накрепко. Чароплеты на ярмарках вычуры таким дуракам, как ты, показывают да бабам травки продают, чтоб плод вытравить. А колдуны — это стражи людей, те, кто затворяют ворота мертвым, те, кто упокаивают Ходящих. Еще раз услышу, что ты наше ремесло со скоморохами балаганными мешаешь, язык вырву.
Тамир вздрогнул, но упрямиться не перестал:
— Я покойников боюсь! Нет во мне Дара мертвых поднимать, целитель я!
— Ну, посмотрим… — усмехнулся, оборачиваясь, наставник.
А потом не спеша подошел к парню, взял его потную от напряжения руку и, достав из-за пояса нож, полоснул по ладони, да так, что стало видно кости.
Несчастный сделался пепельно-серым от боли, а Донатос радушно предложил:
— Ну, давай, целитель, затворяй кровь, закрывай рану. Не срастишь жилы, быть тебе, почитай, безруким.
Парень стиснул истекающую кровью ладонь и упал на колени. К горлу подкатила тошнота, из глаз брызнули слезы, застилая взор. Однако, захлебываясь словами, юноша начал торопливо бормотать лекарский заговор, которым научился на уроках Майрико. Кровь и впрямь замедлила бег, но вязкие капли все одно продолжали сыпаться на булыжную мостовую.
— Плохо дело, — с притворным сочувствием сказал крефф, склоняясь над учеником, — будь это рана, полученная в схватке…
Он не договорил, но и так стало ясно, что ждало бы незадачливого «целителя».
— Брось, Донатос, куда ему, — вступился за парня рыжий, — давай руку, залечу.
Тамир протянул ладонь и от тяжкого разочарования и отчаяния даже вспомнил имя лекаря — Руста. А тот, не догадываясь, что творится у парня на душе, быстро-быстро зашептал те же самые слова, что всего пару мгновений назад с таким трудом выдавливал из себя выуч. И… кровь тут же перестала сочиться через стиснутые пальцы, края раны сошлись, а плоть начала стремительно срастаться. Через пару мгновений о случившемся напоминала только тянущая боль да розовая полоска свежего шрама.
— Скажи спасибо креффу, а не то ходить бы тебе одноруким, — просветил наузник, и добавил: — Теперь понял, бестолочь, что в тебе целительского Дара не больше чем мозгов?
— Нет, не понял, — упрямо вскинулся Тамир, — кровь я и сам затворить мог и рану срастить, просто я еще мало выучился. Времени больше потратил бы, да и все. Он, поди, тоже не сразу таким умелым стал!
Руста рассмеялся — весело и беззлобно. Ярость и мятеж юного послушника позабавили его, но не разозлили, чего никак нельзя было сказать о Донатосе.
— Одного не пойму, — процедил крефф, — ты упрямый или дурак? Если упрямый, так это хорошо — для дела полезно, а если дурак — еще лучше. Возиться с тобой не придется, можно сегодня же к Нэду идти, пусть твоим старику со старухой напишет грамоту, что сын их подох по дурости, за то им отныне платить Осененным за работу вполовину меньше придется.