И тут же крепкие руки схватили сзади за плечи и стиснули. Фебр не собирался терпеть чужую придурь. А бабка подскочила к строптивице и отвесила затрещину. И всего через миг тяжелая русая коса, которую украдкой так любил целовать и гладить Мирута, упала на грязный пол. Потом посыпались и волосы.
— Не дрыгайся ты, куропатка бешеная, не то в плешинах вся будешь, — приговаривала злобная хрычовка, — чем коротше, тем лучше, в глаза патлы лезть не станут.
Через несколько мгновений хватка рук Фебра на плечах Лесаны ослабла, а старая мучительница, шаркая ногами, смела то, что еще недавно казалось немыслимым подстричь хоть на вершок, в огромный совок и повернулась к Тамиру.
— Ну, тебя-то, толстомясый, держать не придется? Аль тоже реветь начнешь? — едко поинтересовалась обитательница коморки, подступая к парню.
Он вздохнул и покорно опустился на низкую скамеечку. Его старуха остригла еще короче, чем девушек. Закончив, бабка собрала волосы и бросила в печь. Туда же полетели и кузовки со скарбом, привезенные из дома.
— Эта дребедень ни к чему вам больше, — ответила старуха на обиженные возгласы троих новичков. — Цитадель накормит, напоит, оденет, обует и спать уложит. На ваш век хватит. Нурлиса пожила — Нурлиса знает. Все, пшли вон отсюда! Ну? Чего рты раззявили? Надоели, сил нет, — и старуха вытолкала полуживых от страха и унижения девушек за дверь. Парни вышли следом.
— Мне нравится, ты на одуванчик похожа, — ласково утирая текущие по бледным щекам слезы, прошептал захлебывающейся от рыданий Айлише Тамир. Он-то по своим волосам не особенно убивался.
— А я на кого похожа? На сову лупастую? — всхлипнула Лесана.
— Ну, на какую сову, скорей на совенка, — улыбнулся юноша.
— Вы сейчас на мертвяков похожими станете, если не поторопитесь! — отвесив утешителю подзатыльник, прикрикнул ненавистный Фебр.
И опять они торопливо зашагали по бесконечным мрачным коридорам.
Скоро обоняние Айлиши уловило запах воды, а потом все тело ощутило подступающую удушливую влажность.
В узкой одевальне было полутемно и стояли длинные лавки, а в стены были вбиты деревянные колышки, видать, для одежи.
Фебр подтолкнул сробевших девок, и, сунувшись в тяжелый ларь, стоящий у стены, выудил оттуда три холщовых мешка, которые и вручил своим подопечным.
— Там мыльный корень, мочало, холстина, одежа. Помоетесь, переоденетесь и на выход.
— А зачем пожитки наши отобрали? — робко спросил Тамир, припоминая, что на дне его сумы еще оставались черствые пряники.
— Кто вас знает, чего вы приперли? Нажретесь еще пирогов каких тухлых, лечи вас потом. А одежа тут все равно у всех одинаковая, — скупо пояснил старший выуч и указал парню пальцем на левую дверь, — тебе туда. Или с девками плескаться собрался?
Тамир мучительно покраснел, прижал к груди выданный мешок и исчез в указанном направлении. А его спутницы принялись торопливо раздеваться.
Мыльня оказалась огромной. Царство воды и эха. Никакого сходства с привычной девушкам баней — просторная каменная зала и два котла по углам — с холодной и нагретой от печи водой. Здесь же громоздились деревянные лохани, лежали на осклизлых полках черпаки и над всем этим плыл липкий пар.
— У меня в коробе зеркальце было, — намыливая голову, сетовала Лесана.
— А у меня мед, — всхлипнула Айлиша, с ужасом понимая, что разорвалась последняя ниточка, связывающая ее с домом.
— Долго вы еще? — в клубящийся паром зал сунулась голова Фебра.
Ответом стал дружный визг и полетевшие в охальника мочалки.
— Хорош орать, бегом одеваться, — словно не замечая распаренных нагих тел, ровно сказал парень и прикрыл дверь.
Девушки опрометью бросились исполнять приказание. Кое-как промокнули воду жесткими утирками, еле натянули на влажное тело порты да рубахи из небеленого льна и кинулись в коридор. Уши пылали, глаза жгли злые слезы. Лесана так вообще хотела подойти и выбить наглецу зубы. Но вдруг вспомнила, как равнодушно переодевалась по пути в Цитадель Майрико, и задумалась. В Крепости словно не помнили заветов прадедов, словно жили по какой-то иной правде, срама не ведая.
— Стыд-то какой!.. — тихонько стонала Айлиша. — Как в глаза-то теперь ему смотреть, окаянному!
Как, как… Взгреть бы нахала!
Пока девушки мучительно переживали, а Тамир недоумевал, глядя на их пунцовые лица, невозмутимый Фебр шагал себе вперед, ведя их далее.
И снова полутемные сырые коридоры. Снова гулкое эхо, высокие своды и сжимающая сердце тоска. Когда уже стало казаться, что так и придется остаться в подземелье навсегда, загремел засов, заскрипели петли, и все четверо очутились на улице.
Здесь все также сияло солнце… От ослепительного света глаза пришлось закрыть руками. Казалось, яркие лучи, того и гляди, выжгут очи бесстыдницам, осмелившимся облачиться в мужское и уподобиться парням! Отринет Хранительница от них женскую благодать — усохнут, как деревья бесплодные…
— Это с непривычки так слепит, потом притерпитесь, — тем временем подбодрил своих спутников провожатый. — Давайте, разлепляйте зенки, нам еще к лекарям.
Дорогу к целителям девушки не запомнили, так и шли, стыдливо опустив взгляды… Но вот снова скрипнула дверь, снова потянулись коридоры. Только здесь отовсюду остро пахло травами — терпкий запах, казалось, источали сами каменные стены. Троицу снова разделили. Тамира увела с собой статная девушка, одетая в такое же платье, что и Фебр, только коричневого цвета. А Лесану и Айлишу провожатый втолкнул в просторную светлую комнату, где за столом сидели и скрипели по пергаменту гусиными перьями двое мужчин. Оба они выглядели явно старше привезшего Лесану Клесха. Один оказался рыжеволосый, а у второго волосы были цвет в цвет с крыльями тех воронов, что кружили над Цитаделью.
— Как зовут? — оторвался от своего занятия темный и поднял голову.
У девушек вытянулись лица. Одной стороны лица у мужчины не было. Рыхлые борозды давно зажившей страшной раны тянулись от правой скулы до виска, будто огромная кошка провезла когтями, выдирая глаз, распахивая кожу.
— Коли налюбовалась, еще раз спрашиваю: как зовут? — указал он пальцем на дочку гончара.
— Лесана, — едва слышно пошептала та.
— Как? Громче говори. Или голос пропал?
— Лесана! — сорвалась на крик девушка.
— Из какого рода и сколько весен?
— Из Острикова рода, семнадцать весен мне.
— Черной лихорадкой болела?
— Нет.
— Девица еще?
Она вспыхнула, как костер.
— Ну, брось, Ихтор, она ж деревенская, там с этим строго, блуд на деревне не спрятать.
— Блуд, Руста, где хочешь можно спрятать. Как моя бабка говорила, кого надо, того и на печке отлюбят.
— Когда краски у тебя? На убывающую луну или на растущую? — внезапно спросил рыжий.
«Хранители пресветлые, да что ж это такое? За что? О таком же только с матушкой в темном углу шепотом говорить можно! Мужчинам о женском знать не положено», — пронеслось в голове, а непослушные губы промолвили:
— На растущую.
— Болезные?
— Ничего у меня не болит, только за пару дней поясница ноет, — Лесана с ненавистью посмотрела на своего мучителя.
— Будешь о днях своих говорить креффу, как только спину заломит и поймешь, что вот-вот краски начнутся, тут же ему скажешь, поняла меня? — в переносицу уткнулся тяжелый взгляд одноглазого.
Сил хватило только кивнуть.
— Ну, а ты кто у нас такая? — спросил Ихтор, поворачиваясь к Айлише.
— Айлиша, из Меденечей, шестнадцать весен мне и, — девушка судорожно вздохнула, — у меня ни разу еще кровь не падала.
От лекарей девушки вышли растоптанные, подавленные, хотя, казалось, куда уж больше? К ним тут же бросился Тамир:
— Вы что такие?
Лесана, полыхая щеками, вымученно улыбнулась.
— Ничего.
— Хворь какую нашли? — не унимался юноша.
— Нет, Тамир, у нас все в порядке, а с рукой у тебя что? — кинув обеспокоенный взгляд на его замотанную в чистую тряпицу правую руку, спросила Айлиша.
— А… это. Так она в детстве поломана была, вот велели каждый день на припарки ходить, — как-то виновато отозвался парень.
— Как же ты тесто-то месил? — охнула будущая целительница.
— Ну, ежели не трудить, вообще бы негодящая осталась, — криво усмехнулся Тамир, пожалевший, что проговорился о детском недуге.
— Хватит лясы точить, пошли быстро в трапезную! — Фебр как всегда не дремал и снова погнал троицу через двор, куда-то к дальней башне.
Они торопились, как могли, но когда легкий ветер донес сладкие запахи еды — припустили гораздо веселее. После первых тревог и волнений есть хотелось так, что аж живот подводило.
Внутри башни новичков перво-наперво встретила просторная комната с рукомойниками.
— Рожи с цапалками умойте и за столы пойдем, — сказал Фебр, кивая на рукомойники.
Его подопечные наскоро поплескались, а пока вытирали мокрые лица и руки полотенцами, парень нравоучительно сказал:
— Учтите, не знаю, как там у вас, а в Цитадели чистоту блюдут строго. Перед трапезой руки и морды мыть обязательно. Одежу стирать раз в несколько дней. Не дай, Хранители, кто из наставников учует, что от вас воняет или ворот грязный заметит. Сапоги тоже держать в чистоте. У девок еще подмывальня есть, потом покажу. Там же в подмывальне и холстины найдете, ну, на краски ваши.
Лесана и Айлиша снова сделались густо-бордовыми.
— Ладно, хватит уже столбами стоять. Есть идем.
Парень толкнул широкую дверь, и перед его совершенно оробевшими спутниками раскинулся просторный зал, со стоящими в ряды столами. За одним из этих столов, наверное, самым длинным, сидели юноши и девушки, одетые в такую же бесцветную одежу, что и вновь прибывшие.
— Садитесь, — кивнул Фебр на свободные места, а сам ушел за соседний стол к своим товарищам в черных облачениях.
Лесана огляделась. В трапезной собралось много народу, но стол, за которым сидели новички, действительно, был самым большим. Еще одна странность — все ученики цитадели — и парни, и девки — оказались облачены в одинаковые облаченья и одинаковую обувку. Только цвет отличался. У новеньких платье было из небеленого грубого льна, а у тех, кто постарше: черное, как у Фебра, коричневое или темно-серое. Интересно, отчего так?
А еще она увидела, что все выучи и впрямь пострижены коротко-коротко. От этого стало чуть легче на душе, все же одно дело быть белой вороной в стае черных собратьев, а совсем другое, если тебя окружают такие же.
Дочка гончара продолжила озираться, отыскивая взглядами креффов. Не могут же выученики одни сидеть? И правда, возле самого окна стоял пустующий стол, за ним никто не сидел, но ложки, миски и хлеб ждали едоков. Сразу стало ясно — это место наставников. Так оно и оказалось.
Дверь снова открылась, и в зал вошли наставники. Их было около двадцати (девушка не успела точно разглядеть, да и побоялась, как бы не наказали за наглость, чай не коровы, по головам считать), а впереди всех шел мужчина, каких она отродясь не видывала. Высокий, широкоплечий, прямой, словно высеченный из твердого ясеня. Он казался нестарым, хотя голова была вся седая, и двигался с хищной легкостью дикого зверя. Сколько ему весен Лесана не взялась бы судить. Может сорок, может, пятьдесят, а может и тридцать… У него было чистое, лишенное морщин лицо и колючие прозрачные глаза. И веяло от этого человека такой властностью, что хотелось вжать голову в плечи, а еще лучше — закопаться в стог сена и не высовывать носа.
При появлении наставников старшие выучи повскакивали с мест и застыли, ожидая разрешения сесть. Новички неуклюже и вразнобой последовали их примеру.
Окинув залу пронзительным взглядом, вошедший мужчина дал знак садиться.
Снова загрохотали отодвигаемые лавки, засновали между столов служки, разносящие по трапезной горшки, исходящие паром. Лесана невольно сглотнула голодную слюну и устыдилась собственной прожорливости — чего только не натерпелась за сегодня, должна бы слезы горькие лить и о еде седмицу не вспоминать, а уже позабыла и про отрезанную косу, и про порты, в которые облачена, и думает только о том, как бы набить брюхо. Но, к счастью, она такая оказалась не одна. Со всех сторон к стопке мисок потянулись руки.
— Прежде чем приметесь за еду, я — глава Цитадели крефф Нэд, растолкую новообращенным послушникам наши порядки.
Глубокий сильный голос разнесся над головами собравшихся.
Разговоры и гул сразу стихли.
— Запомните, среди вас нет больше детей пахарей и купцов. Тех, кто родился в городе или вырос в самой глухой веси. Девок и парней, — обвел тяжелым взглядом Глава учеников, жадно внимающих каждому его слову. — Вы все теперь послушники. Отныне Цитадель ваш дом. Креффы — ваши отцы и матери. Остальные выученики — ваши соотчичи.
После этих слов новички начали недоуменно переглядываться. Страшно становилось даже подумать о таком! Все же не извергли их из рода, не изгнали насовсем, лишь отпустили на обучение! Как же теперь — чужие люди ближе родовичей, ближе отца, матери? Да и мыслимое ли дело не делить их на юношей и дев! Но нарастающий гул разбился о резкое:
— В Цитадели нет праздности и безделья. Вас привезли сюда вразумляться наукам. Быть послушником — значит оставаться в послушании у старших, все пять весен и зим, которые вы будете в этих стенах. Только тот, кто от первого до последнего дня будет усерден, будет потом опоясан. Иные, если Хранители дадут, позднее станут креффами. Но о том пока не то, что говорить, думать рано. И помните — опоясанными не все из вас станут. Слабых духом Цитадель отринет, ибо вестимо — кто не в силах защитить самого себя, тот не в силах сберечь других. А вы должны стать спасением людей от Ходящих В Ночи. Вот почему всяк, кто попустится страхом и жалостью к себе — не выживет.
Новообращенные послушники испугано охнули, под сводами залы пронесся ропот, а Нэд, пристукнув кулаком по столу, в воцарившейся тишине так же спокойно, как прежде, продолжил:
— Если кто-то сейчас струсил и задумал бежать, так я никого не держу. Ворота Цитадели открыты целый день, а ночью не запирается и калитка в стене — для тех, кого заход солнца застал в пути. Так что уговаривать никого не стану. Только помните, — он обвел всех тяжелым взглядом, — едва отойдете от стен твердыни, обереги да колдовство, что защищают крепость, вам больше не заступники, и беглеца сожрет первый же Ходящий. А через несколько седмиц на обережном столбе у селения позорника появится метка, и всяк узнает, что тут родился трус, предавший своих соотчичей и род. И более ни один Осененный не станет помогать жителям места, породившего переметчика.
Лесана кусала губы. Знали. Они все это знали. Понимали, что учебы в Цитадели не избежать, но никто не подозревал, как вразумляют здесь послушников. Ну, парни, ладно, а девки? Как же девки-то слабые? Нешто им, глупым, послабления малейшего не сделают? Она с ужасом огляделась и лишь сейчас заметила то, что не увидела сразу, когда только вошла в трапезную — девушек среди послушников было чуть да маленько.
Скользя взглядом по стриженным головам, она с ужасом понимала — девиц за столами от силы четверть, да и те все в основном новенькие. Среди старших выучеников девушек и вовсе можно было счесть по пальцам. «Хранители пресветлые, как же мы тут?» — пронеслось в голове.
Брошенный украдкой взгляд на сидящих рядом подруг по несчастью напугал еще больше — лицо каждой поражало мертвенной бледностью. Только сейчас глупые поняли — ждет их совсем другая жизнь. Новая. Страшная. А у многих еще и до обидного короткая.
Глава меж тем продолжил:
— Первый год каждый из вас будет стараться показать наставникам, что не зря ест хлеб. К следующей осени новичков ждут первые испытания, которые покажут, кем им выпало стать — воями, что нежить убивают, целителями или колдунами, упокаивающими мертвых. Кто не захочет постигать науку, станет отлынивать, получит на лоб метку отвергнутого, будет изгнан и лишен помощи. Лодырей Цитадели незачем беречь — как сорняки они росли, а помрут, так мир чище станет.