Райдо Витич
Цифры и буквы ползли вниз. Вечный поток из ниоткуда в никуда.
Мои глаза привычно выхватывали интересующие, задерживая движение на долю секунды, поправляя течение.
Эта цифра замерла сама. Значит, еще думают…
Девять. Должна родиться девочка.
Интересно, как это — родиться вновь?
Что вообще чувствуют рожденные по ту сторону? И ведь чувствуют, это я знаю точно. Но что и как? Зачем они нужны — чувства? Их многообразие меня тоже интересует. Что такое — страх, боль, любовь и ненависть. Что сейчас они вкладывают в эти слова? Что они дают телу? Как на них отзывается душа?
И как это — жить? С чистого листа, слепым и обнаженным?
Мой взгляд опять выхватил девятку. Стоит. Видимо тот, кто на нее претендует, решил подождать. Еще пару мгновений и он ее потеряет. Нельзя задерживать течение, нельзя идти против него. Все взаимосвязано и должно находиться в вечном движении. Рождаться — умирать…
Как это — родиться, а потом умереть? Как они умирают? Что чувствуют перед переходом? Страх? Сожаление? Грусть? Радость? Что успевают в своей мимолетности?
Мой палец потянулся к цифре и замер — безумное решение.
Не первый раз мои пальцы тянуться к сути, но не прикасаются, в последний миг отказываясь служить глупому желанию.
Но цифра стоит, ни одного смельчака желающего занять это место.
А может…мне? Всего лишь миг и я вернусь.
Но стоит ли уходить на миг? Что можно постигнуть за такую малость?
Но можно, поэтому и стоит? Может быть, действительно, миг нужно увеличить, он слишком короток для них? Что — не так? Что им мешает успеть?
А мне?
Палец дрогнул. Взгляд устремился в нагромождение цифр и знаков уже задевающих друг друга, наезжающих и останавливающихся. Если я прикоснусь — движение возобновится, восстановится. Но подобное может возникнуть в другой цепи, в другом секторе.
За миг? Нет. Это, как шанс — дозированная закономерность. Следующая — через век. Их век. Мой — миг. Я — успеваю.
Палец дотронулся до цифры….
Урок первый
Мне нравится. Маленькие пальчики двигаются в пространстве. Маленькие ручки, маленькие ножки. Мои. И сердце, что дает им возможность двигаться. Но я-то еще знаю — это не правда. И улыбаюсь. И чувствую — как улыбаюсь. Мне тепло и уютно, но это расслабляет, умиротворяет. А розово-красные сполохи развлекают, как и глухие звуки, плавающие по ту сторону купола.
Впрочем — это не купол. По нему движется ладонь, как облако по небосводу. Я смотрю на ее силуэт и считываю мысли и поступки матери.
Ей двадцать три. Совсем юная. Красивая, но несчастливая.
А что я знаю о счастье? Том счастье, что меня ждет в новом мире? Какое оно для них? Тоже, что и для меня или другое? Другое. Повторений в чистом виде быть не может.
Все очень просто — выверено, отлажено. И никаких сюрпризов. Все новое уже запланировано, оно родится не раньше, чем умрет старое.
Мне стало скучно. Единственно знакомое чувство. Когда же я узнаю другие?
И это состояние тела, совершенно идентично нормальному состоянию души.
Может быть — открытия впереди?
А-а! Вот это мне уже не нравится. Больно! Боль? Значит она такая?
Токи материнской ненависти, ярости и страха, сгустки злобных флюидов, пронизывающие мое тело, отравляющие кровь. Что она делает? Неужели она не понимает, что мне больно?! А если дать ей знать? Вот так — толчок в купол, еще один, и пальцами по тонкой связующей. Нет, не по той толстой, свитой из множества смертной плоти, по другой, светящейся пуповине энергетической связи. Она уже есть, потому что есть я. И пусть мать поймет, что может потерять меня. Пусть почувствует, что чувствую я. Мне не нужен страх, мне не нравиться боль.
Бунт?
Да, бунт! Наравне. Как ровня. Ведь я уже есть!
Она все время волнуется. Масса совершенно необоснованных страхов витают вокруг и беспокоят меня, будят. А мне хочется спать. Я дергаю ее за пуповину, чтоб она перестала меня тревожить, но она неимоверно глупа и в ответ беспокоится еще больше. Мое пространство заполняет вещество с горьким неприятным вкусом и запахом. Но перед этим лоно чувствует боль, ее лоно мою боль, что дарит мне она. Мы едины уже и в этом, еще едины — неужели неясно?
А может быть, ей нравятся неприятности? Если — нет, то тогда зачем она доставляет себе боль? И мне.
И стоило приходить, чтобы это узнать?…
Меня опять разбудили, но на этот раз — не зря. Я вижу веселые шарики света — это радость. Она пронизывает меня, рисует по куполу яркими красками. Да, ради этого можно было прийти. Это мне нравится. И рука матери. Я тянусь к ней, чтоб сказать «спасибо». Вот и я. Да вот же! Повеселимся? У тебя голос, как ручей, как журчащий смеющийся ручей. Ты мне нравишься. Пожалуй, я не прочь назвать тебя — мама.
Ма-ама-а…
Я — девочка. Ты знаешь, что я девочка?
Миша? А это девочкино имя?
Аглая?
Какая жуть! Не хочу быть Аглая. Это не мое имя, оно меня раздражает!
Таня? Нет. Это тоже не мое.
Севостьян? Алексей?… Кристина?!!….
А что, больше имен нет? Алексей…Алексей…Я подумаю. Кстати, что ты сегодня ела? Мало, я хочу еще. Именно с этим вкусом.
Ах, он не хочет девочку? Ему нужен мальчик? Пусть сам и рожает! А я девочка. Девочка! Тебе тоже не нравится? Почему? Чем девочка хуже мальчика? Неужели тебе не все равно, ведь я твой ребенок! Не все равно…
Это обидно. И больно. Появляются хлопья горечи, мне неуютно, мне неприятно. Я — обиделась!
Не хочешь девочку, да? А в чем разница? Чем мальчик лучше? Ты не справедлива. Я не хочу с тобой разговаривать! И слышать тебя не хочу! И что за гадость ты опять съела? Неужели тебе не ясно — я это не люблю! Не хочу!
Бунт!
Молчаливая забастовка!
Ты мне не мама. Лучше не рождаться. Или родиться у другой, у той, что не поменяет меня на мифического мальчишку. Зачем он нужен? Ведь я уже есть. Я! Здесь! Эй! Ты не слышишь?
Ну и ладно, я тоже тебя не слышу. Сплю. Попробуй разбуди.
Ага, значит, ты все-таки боишься меня потерять!
Только зачем будить таким образом?! Мне не нравится вкус этих веществ. Это лекарство? А просто поговорить нельзя? Извиниться? Погладить? Да вот она я, вот! Живая! Оставьте меня в покое! Кхе-ухе, фу…Что это? Ненавижу лекарства! Ненавижу!…Мне начинает это надоедать. Покой-то будет?
Нет, еще раз и я устрою уже не бунт, а революцию!
И перестань называть меня Севостьян! Я — девочка! Де-воч-ка!!
Кажется, я начинаю ненавидеть мальчиков. И папу. Фу! Папа….
Убери свои руки! Они мне не нравятся. Ты нам не нужен, так же как и мы тебе. Иди. Уходи. Ты — лжец. Тебе не нужен ребенок. И неважно мальчик это или девочка. Он тебе не нужен в принципе. Вообще. У тебя таких, как я, впереди…
Ладно, я потом с тобой разберусь. Подожди еще немного. Думаешь, забуду? Не надейся…
Ах, как хорошо. Но тесно. Очень тесно.
Но я же не просила, не прошу. Зачем туда? Эй, остановитесь! Я не хочу!
Куда? Что вы делаете? Что за хамство? Мама помоги! Мама!!
Это и есть таинство рождения? Какая ерунда! Боль от края и до края. Слепящая, давящая, возмущающая само естество. Холод, какофония звуков, страх и непонимание. Шок. Именно он и стирает все знания. Заставляет душу трепетать и прятаться как можно тщательнее. И сознание быстро занимает очищенное пространство, теснит подсознание. А душа молчит. Ей нечего сказать, еще некому. Она ждет. И меняется местами с телом. Теперь она в анабиозе.
Интересно.
Да, интерес также превалирует над известным. Появляются ощущения, потом чувства и это занимает, поглощает своей необычностью. Ведь я совсем не помню, чтобы что-то касалось меня. Я не знаю, не помню подобного возмутительного отношения ко мне. Бесцеремонности в действиях. За меня решают, за меня делают и не спрашивают. Им нет дела до моих мыслей, знаний, желаний. Они чувствуют себя Богами. Себя! Я для них всего лишь пищащий комок, решивший высказать свое мнение, но еще не умеющий это делать, не знающий, как достучаться до разума оппонента.
Я для них как игрушка — порой забавная, порой обременительная. Обременяющая.
И бездушная. Об этой части моей анатомии никто не беспокоится. Ее словно нет.
Странно…
И нет слез умиления, восторженных аплодисментов, естественной радости оттого, что в этот мир явился еще один человек.
Ну, пришел и пришел…Следующий!
Н-да, поучительно. Начало многообещающее.
Меня куда-то понесли. Пуповина, по-прежнему связывающая меня с матерью, но невидимая чужому глазу, натянулась, задребезжала, тревожа меня. Я возмущенно закричала, требуя вернуть ее в исходное положение, а меня, соответственно — матери.
Но меня не слушали, хоть и слышали. И проигнорировали с завидным равнодушием.
Я закричала еще сильней и чуть посинела от натуги, и заснула от усталости, пережитых волнений и того чудного вещества, что предложили мне вместе с молоком. Чужим молоком, в котором не было и капли маминого.
Жестоко и естественно.
Вот он, первый шаг в чужой мир. Еще не понимающий кого он приютил. Еще не замечающий меня, как, по сути, и не замеченный мной. Я еще только знакомилась с ним. Он же еще только думает — а стоит ли знакомиться со мной?
Игра, длинною в человеческую жизнь, началась. Первый вздох, разорвавший болью мои легкие и вырвавшийся диким криком, заменил гонг. Вперед. Теперь, только вперед.
Правила мне были известны приблизительно. Законы непонятны. Ставки банальны и низменны. Цель — неоправданна.
Но любопытство превалировало над логикой и предостережениями души, и толкало на подвиги.
Вскоре больничные запахи, от которых я задыхалась, исчезли, растаяли без остатка, словно их и не было. Молоко больше не имело противный привкус смеси разных эмоции и синтетики лекарственных средств. Руки больше не были грубы, они были ласковы и осторожны.
Мама. Она положила меня на согнутую руку у груди, как в уютное гнездышко и улыбнулась:
— Вот и твой дом.
Я попыталась ответить той же ласковой улыбкой, но губы еще не умели изгибаться, они лишь кривились. Как правило, в требовательном крике. Странно, что этому они научились в первую очередь. Ладно, будем учиться и другому. Я вздохнула и напряглась. По лицу пробежала судорога. Все. Улыбка так и осталась недоступной. Но я твердо решила тренироваться и преуспела буквально через неделю. Мам всплеснула руками, восхитившись:
— Она улыбается.
Я напыжилась. И познакомилась с новым чувством — гордостью. Мне понравилось. Я пустила слюнку и, дрыгнув ножкой, радостно объявила:
— Агу.
— Сережа! Она агукает! Иди посмотри, слышишь, Сережа?! Твоя дочь агукает и улыбается!
Мужчина натянуто улыбнулся в ответ и навис надо мной. Наши взгляды встретились, и я четко поняла, что он не нужен мне в принципе, как и я ему, в частности. Уже. Все что он мог — сделал. За тем он и явился в мир, чтоб зачать меня, дать свою кровь — чистую, здоровую, и дальше ползти по жизни, влачить существование остаточного элемента. Его синяя с всполохами ярко красного цвета аура — раздражала, а хоботок-цупальце тянулся ко мне в поисках подпитки. Нет, я не собираюсь его питать своей энергией и терпеть, и чем быстрей он исчезнет из моей жизни, тем лучше.
Я улыбнулась ему и потянула ручки — ах, какие они у меня непослушные, неуклюжие, словно не мои. `Нужно разрабатывать их', - решила и вцепилась пальцами в его палец, сомкнула крепко — ты понял? Прощай!
Он не понял, он взял меня на руки, и я почувствовала неприятный запах грязных мыслей, чужой, почти перебродившей энергии, недовольства и нарастающего раздражения.
Нет, нам точно не ужиться вместе.
Я поднатужилась и высказала свое мнение ему на руки. Ему не понравилось. Он брезгливо скривился и поспешил избавиться от меня — молодец, понял.
Мама огорчилась и накормила меня своими претензиями к мужу, но я смолчала, лишь сжала своими пальчиками ее грудь, напоминая, что у нее есть дочь, а все остальное неважно. Подожди немножко, я научусь контролировать это непослушное тело и найду способ избавиться от ненужного в твоей, а значит и моей жизни. А пока, будем бороться, как сможем — я, а значит и ты. Начнем с тренировок легких и голосовых связок. И не вздумай укладывать меня в кроватку и ложится с этим, с позволения сказать, мужчиной, в постель! Нет, нет, это очень плохая идея! Я хочу быть с тобой — ты теплая, уютная, ты приятно пахнешь. Ты моя мама!
Нет!! — покраснела я от натуги, бунтуя всеми конечностями, колотя ими по жесткому матрасику: здесь плохо! Ты разве не видишь — здесь скопились ваши ссоры и болезни того малыша, что спал в этой кроватке до меня! Не хочу!! А-а-а!! Вон полуночница! Она ползет ко мне! Неужели ты не видишь?! Мама!!
До чего вы глупы — я же вам сказала: мне здесь плохо! А вы не поняли. Что ж, эта серая паразитка-полуночница накрыла меня тенью, подползла и легла под бок. Теперь никто не будет спать ни вы, ни я.
И я, между прочим, о том предупреждала!
Урок второй
Я добилась своего, только не поняла как. А и какая разница? Ведь теперь я сплю с мамой, вернее мама спит со мной, а папа?… Не все ли равно, где он и что — главное в комнате им даже не пахнет. Наверное, помогла та смешная старушка, что взялась отвадить полуночницу, оторвав ее от меня. Но выпроводила папу из жизни моей и мамы. Лишь последним она и занималась, искренне ненавидя моего отца. Ненависть была черной и фонила, питая своими миазмами атмосферу в комнате, и в тот момент, когда старушка сказала огненное слово, та как облако укрыла моих родителей. Я смотрела на них и улыбалась, понимая, что финал неизбежен.
За это я подыграла старушке, сделав вид, что ее пассы над моей головой возмутили эфир и вернули мне покой. Да и зачем, кому объяснять, что все проще — мы договорились с полуночницей. Она по-прежнему спит в моей кроватке и ждет нового жильца, того, кому мама отдаст ее и колыбель. Полуночнице конечно скучно — она зевает, смешно щуря глаза на кошку, что с удивлением рассматривает ее с утра до вечера.
Вот она мне нравится — умница! Видит, что живет на детском матрасике и недоумевает, почему люди этого не видят. И не пускает меня к полуночнице, а ее ко мне.
Маас любит меня, а я ее. И я точно знаю, что такое любовь — солнечная и безграничная, Пушистая. Она окутывает с ног до головы, греет, питает.
Маас ложится рядом со мной и поет песни, что я прошу — они у нее забавные. Мои руки и ноги двигаются в такт незатейливому мотиву и повторяют танец пылинок в солнечном лучике.
Мне хорошо, мне спокойно и приятно. Маас мурчит под боком: `ты смешная, ты глупая'.
`Ну и что? Знала б ты как приятно быть смешной и глупой, лежать и дрыгать ножками, глядя, как по потолку ползет солнечный зайчик. И играть с ним, и беззаботно улыбаться'.
`Глупышка, хыр-р-р, хыр-р-р'.
`А за ус'?!
`Дотянись, хыр-р-р, хыр-р-р'.
`А за хвост'?!
`А схвати'! — извернулась Маас, легла на спину, хитро щурясь. И зевнула, выказав белые острые выступы.
`Что это'?
`Зубы, глупышка'.
`Зачем? Дай посмотреть'? — попыталась открыть ей рот, разглядеть их лучше, ближе.
`Фыр-р! Укушу'!
`Ну, дай'! — сморщилась я, зажав в кулачке клок пуха Маас.
`Отцепис-с-сь'! — прикусила мне пальчик. И словно пронзила насквозь.
— А-а-а-а!! — за что?
`Я тебя предупреждала'! — лениво спрыгнула с кровати и, фыркнув на полуночницу, что тут же приподнялась, готовая обнять любого приблизившегося, пошла из комнаты, понимая, что получит нагоняй от моей мамы.
Я же кричала от очень неприятного чувства, что жгло мне палец, и токами разливалось внутри тела. И вдруг я поняла — это боль! И поняла, что чувствую ее не я, а мой палец, всего лишь — палец! Тело!
Моему удивлению не было предела. Пока я соображала, почему мне не больно, а моему телу больно и как я это чувствую, прибежала мама, и я сделала еще одно открытие — боль, средство вызвать крик, а крик, способ получить утешение, оказаться на маминых руках и слышать ее ласковый голос!