– Да будя врать-то… – наконец не выдержал кто-то из мужиков.
– Я вру?! – Голос дьяка Груздева наполнился таким драматизмом, что куда там Кобзону с песней про юный Октябрь и важность первого шага. – А вон гляньте-ка на соседнюю улицу! Видите, как сама Яга – костяная нога, глава отдела богомерзкой экспертизы, из Лукошкина в Испанию католическую эмигрирует? Чует, поди, что и за ней, старой, упырь страшный придёт?! И всё ихнее отделение перекусает, а успокоится, тока когда всех упырями наглыми сделает! Вот тогда уж и держись за шапки, добрый люд лукошкинский…
Увы, моя шибко умная домохозяйка не придумала ничего умнее, как свистнуть лошади.
– Гони, сотник, ежели жизнь дорога! – подпрыгивая вместе с телегой на ухабах, орала Яга. – Да не твоя, не боись, а дьяка Фильки… У меня нынче нервы ненадёжные, пришибу с маху клюкой, не помилую! Быстрой смерти не обещаю, но и в ранг мучеников спиногрыза энтого кособородого вводить не хочу. Гони, гони давай!
– Держи ментов, православные-э-э… – с тяжким душевным надрывом неслось нам вслед, но рыжая кобыла мчалась, словно мифический Пегас, и хоть за нами никто не гнался, из городских ворот Лукошкина мы вылетели так, будто нашу телегу в зад пнули!
Стражники у ворот даже не поняли, что мимо них просвистело. Кобыла закусила удила, и хоть как-то притормозить её сотник Еремеев смог за поворотом в сторону речки Смородины, в берёзовом перелеске. Мы, все четверо, отдышались, бабка поправила платочек, Фома вытащил из сена упавшую шапку, я выплюнул попавшую в рот соломинку, кобыла нервно стряхнула пену с удил и одарила нас самым мстительным взглядом.
– Кто-нибудь может мне объяснить, с какого перепугу мы так резко дёрнули наутёк?!
– Дак ить дьяк же, Никитушка…
– Гражданин Груздев, как всегда, трепался на публику, ничего большего! – твёрдо пресёк я всяческие попытки жалких оправданий не по существу. – Вы могли просто при всех дать ему подзатыльник, и он бы заткнулся. А теперь, видя наше бегство, полгорода попрётся на кладбище проверять могилу участкового. И угадайте, что они там найдут?
Баба-яга кротко вздохнула, не поднимая на меня глаз.
– Развороченную яму, пустой гроб и полное отсутствие тела! А вы мне ещё и воскрешать запрещаете?!
– Да я ж не ради своих капризов старушечьих, я ж по нужде служебной, интересов следствия ради…
– Поехали, Фома. – Прекращая бессмысленный разговор о вечном, я махнул рукой. – Едем в монастырь, уточняем все вопросы относительно возможного пребывания у них царевны Марьяны. Потом домой. И к вечеру я объявляю о «воскрешении участкового». Всё! Протесты не принимаются!
Бабка показала мне язык, думая, что я не вижу, но слова против не сказала.
Еремеев скромно дождался, пока мы оба выпустим пар, и тихо тронул поводья. Меня вновь полузакидали сеном, и кобыла неспешной рысью повлекла служебную телегу нашей опергруппы вперёд по неровной просёлочной дороге. Я пригрелся, тоскливо размышляя о том, как давно не выбирался за город…
Было ещё тепло, но уже не жарко. Над головой в медленном вальсе проплывали кучевые облака, мягко шумели кроны берёз, тронутые ранней осенней позолотой, гудели шмели, пряно пахло сеном. Я вдруг почувствовал себя совершенно чуждым всей этой среднерусской идиллии.
– Все мы, дети больших городов, давно оторвались от естественного дыхания жизни. Мы забыли, кто нас создал и чем мы обязаны матери-природе. Дышим выхлопными газами, едим всякую дрянь из супермаркетов, уходим с головой в виртуальный мир компьютерных игр. Мы разучились общаться друг с другом, просто говорить, ощущать, удивляться. Да и вообще, в эпоху деструктуризации человеческого сознания роль каждого мыслящего индивида, возможно, заключена в том, чтобы лишний раз не…
Моя домохозяйка, доселе сидящая с открытым ртом, вдруг резко пришла в себя и без предупреждения врезала мне клюкой по лбу.
– Ай! – мигом опомнился я. – Что случилось?
– Энто мы у тебя, мил-дружок, спросить хотели, – тревожно переглянувшись с Еремеевым, проворчала Яга. – Ты в себе ли, Никитушка? А то ить речи какие-то странные ведёшь, ровно умом не слегка сдвинулся…
– Вот ещё раз меня так по голове стукнете, и точно сдвинусь, – краснея от стыда, буркнул я. – Далеко нам ещё до этого вашего монастыря?
– Ну он покуда не мой, я навродь в монашенки податься не собиралася. Однако ежели хорошим шагом, так и получасу не пройдёт, как там будем. Вот тока я сказать забыла – вам, мужикам, туды нельзя.
– Вообще-то я еду туда не как мужчина, а как представитель власти.
– Ну-ну…
– В смысле? – уточнил я.
– В позапрошлом годе в монастыре святой Пургении трое бояр по указу царскому были, – опережая Ягу, решил вставить слово и стрелецкий сотник. – Так монашки их скалками избили, бороды ножницами обрезали, а самих в золе и навозе изваляли да в одном исподнем за ворота взашей вытолкали!
Я недоверчиво поднял бровь на бабку, та сурово кивнула.
– Разберёмся. В конце концов, не могут же они поднять руку на милицию. Я Митю попрошу, он им ворота лбом поломает.
– Сперва я пойду, – решительно высказалась глава нашего экспертного отдела. – А коли тока какую грязную ложь замечу, так сразу знак подам, тогда уж и ты власть прояви. Ежели с двух сторон их зажмём, так небось расколются…
– А если нет?
– Ну тады… ой! Я-то вырвусь, мне они ничего не сделают, а вот тебя, касатик, могут и обесчестить. С них станется…
– Это как? – невольно похолодел я, поскольку, честно говоря, представить себя обесчещенным в женском монастыре было как-то противоестественно…
– Ты чего загрустил, соколик?
– Я? Я это… нет, всё в порядке, я в норме, так, задумался на минутку… А чего ж у них всё так сурово-то?
– Мать настоятельница там зверствует, – опять влез Еремеев. – Говорят, она по молодости аж на всё Лукошкино гремела, свой дом свиданий содержала на Лялиной улице. Теперь о душе вспомнила, ну и потому строга ко всем сверх меры…
– Твоя правда, Фома Силыч, – серьёзно подтвердила Баба-яга. – Кто по молодости милой греховодил неслабо, тот, бывает, в годы зрелые в такую аскезу впадает, что сам Христос на небесах очи от изумления таращит. В делах личной веры нет краю глупости человеческой…
Мы с Фомой согласно покивали. У каждого был свой опыт столкновения с религиозным фанатизмом. Еремеев, как я знаю, вообще священнослужителей не особо жаловал, а я вырос в нерелигиозной семье, где из церковных праздников помнили только Пасху и Рождество. Причём Пасха была важнее, на неё яйца красили. Рождество лично для меня обозначалось лишь традиционным показом по телевизору популярной сказки Гоголя.
Но это всё отвлечённые умствования, а за берёзками уже мелькали красно-коричневые стены далёкого монастыря. Честно говоря, я в таких церковных общежитиях ни разу не был, ну, быть может, кроме общеобразовательной школьной экскурсии в Даниловский монастырь в Москве. В той Москве, которая в будущем, откуда меня выкинуло и вряд ли когда вернёт, но речь опять-таки не об этом. Наверное, я просто нервничаю, раз так много говорю.
Короче, с той школьной экскурсии я запомнил, что на монахов невежливо показывать пальцем, что не стоит задавать глупых вопросов типа: «А ряса это платье или халат?» и нельзя бегать взад-вперёд, крича: «Смотрите, на иконе мужик с головой собаки!» Впрочем, в большинстве случаев детям многое прощается…
– Ну вот и прибыли, слава тебе господи, – зачем-то перекрестилась Яга, когда Еремеев, натянув поводья, остановил кобылу у крепких морёных ворот, врезанных в толстую кирпичную стену с бойницами.
Не монастырь, а прямо-таки боевая крепость какая-то. Причём с неоднократными следами осады и попыток взятия…
– Не стучать! – сразу осадила ретивого сотника моя бдительная домохозяйка. – Покуда внутрь не войдём, обоим стоять молча по стойке «смирно», очи долу и шапки долой. Тута уж я, старая, переговоры вести буду…
Еремеев послушно стянул стрелецкую шапку с опушкой, а я, наоборот, непонятно на что обиделся, вылез из телеги, отряхнул соломинки с мундира и поправил фуражку. Баба-яга покосилась на меня неодобрительным взглядом, но ничего не сказала. Подошла к воротам, согнулась едва ли не в поясном поклоне и так замерла. Через пару минут маленькое окошечко в левой створке распахнулось на ширину воробьиного крыла, и строгий женский голос спросил:
– С чем пожаловали в тихую обитель сию? Почто мирный быт монаший тревожите?
– К матушке настоятельнице, почтенной Февронии, за советом, нижайше кланяемся, – неправдоподобно-елейным голоском пропела Баба-яга.
– А подарки монастырю привезли с пожертвованиями?
– Ужо опосля не поскупимся, не извольте сомневаться.
– Матушка ноне не принимает. На молитве она, – после секундного размышления оповестил тот же голос, и окошко закрылось.
У меня что-то окончательно перемкнуло в голове, я шагнул вперёд, отодвинул бабку и, дважды саданув в оконце кулаком, зарычал:
– Откройте, милиция!
Моя домохозяйка только мяукнуть и успела. Как-то сразу повисла такая неприятная тишина. Я причины не понимал, поэтому за поддержкой обернулся к Еремееву и был опять-таки удивлён его резкой бледностью. Потом поднял глаза наверх и замер…
Из бойниц на меня смотрело не меньше двух десятков полновесных стрелецких пищалей. Осталось хоть кому-нибудь скомандовать: «Залп!» – и фарс с похоронами участкового перейдёт на уровень оптимистической трагедии.
– Что ты там сказал, покойничек? – нарочито медленно, с придыханием, протянул женский голос.
– Откройте, мили… – Я прокашлялся, волевым усилием убрав горловой писк, и твёрдо повторил: – Откройте, милиция!
– Ах вот оно, значит, как… – угрожающе прогудели из оконца. – Ну тады заходи, раз милиция!
Фома Еремеев громко икнул и надел шапку. Стволы пищалей дружно убрались назад в бойницы. Яга нервно перекрестилась слева направо, по католическому образцу. Я же просто улыбнулся им обоим, надеясь, что никто не заметил, как у меня дрожат колени.
Ворота медленно и торжественно распахнулись, нам навстречу вышла группа смиренных монашенок, с ног до головы одетых во всё чёрное. Возраст определить было трудно, все стояли опустив головы, кроме одной пожилой толстухи, державшейся с нагловатой властностью.
– Неужто сам сыскной воевода к нам пожаловал?
– Мы по делу, – козырнул я.
– Да нешто кто в женский монастырь за развлечениями ходит?
– Матушка Феврония, – с пониманием кивнул я, – мы могли бы поговорить? У нас тут кое-какие проблемы в столице, и мы хотели бы задать вам пару вопросов. Без протокола, естественно…
– Догада-а, – широко улыбнулась настоятельница. – Ну, заходи тогда, посидим, о делах наших грешных побеседуем. Бабушке твоей тоже в обитель путь не заказан, а вот стрелец-молодец за воротами подождёт, кобылке вашей роздыху даст.
– Но мы все из одного отделения и…
– А иначе не бывать меж нас разговору! – отрезала матушка Феврония и, не оборачиваясь, пошла на монастырский двор.
Монашенки кинулись бодренько запирать ворота, так что мы с Ягой едва успели проскользнуть внутрь. Еремеев крикнул мне вслед, чтоб я не беспокоился, а уж он, сколько надо, подождёт. Уже спасибо, потому что этот подозрительный монастырь будил в моей душе самые мрачные предчувствия.
Я ощущал себя мистером Шерлоком Холмсом, идущим ночью в страшный дом с пёстрой лентой. Правда, со мной была Баба-яга, которая хоть и старушка, а любого доктора Ватсона с его армейским револьвером за пояс заткнёт, отшлёпает и голым в Африку пустит! Хотя чего это я? Ватсон же положительный персонаж, за что его голым в Африку? Втемяшится же такая странная фантазия в голову…
– Никитушка, тсс, не оборачивайся, – еле слышно прошелестела за моей спиной бдительная бабка. – Ты, ежели что, сам беги, обо мне не думай. Я старая, я своё отжила, мне можно и в монастыре до гробовой доски грехи отмаливать.
– Вы это к чему сейчас? – так же тихо, едва ли не одними губами, откликнулся я.
– Марьянка здесь. Углядела я её в одной из послушниц. Однако ж ежели она сама, своей волей, в святую обитель пришла, так настоятельница нипочём её нам не выдаст.
– Понял. Учту.
– Чего учтёшь, соколик? Русским языком тебе говорю: хватай её да беги! А я уж прикрою…
– Чего прикроете? – нарочито громко спросила идущая впереди матушка Феврония.
– Рот прикрою, сквозит, – мрачно, но вежливо ответила Яга. А на меня вдруг снизошло невероятное ощущение покоя и уверенности в себе. Мы справимся. Не знаю как, но справимся и всех победим…
Нас вели полутёмными коридорами во внутренние помещения. Пока шли, я вовсю зыркал по сторонам, пытаясь хотя бы приблизительное запечатлеть место, в которое мы попали. Первое, что удивило, так это отсутствие пожилых или хотя бы возрастных женщин-монашек. По идее, как мне казалось, именно они и составляют основную массу обитательниц подобных заведений.
Я уже был в курсе, что юные красотки, толпой идущие в монастырь замаливать первые грехи, это миф и сказка. В божьи прибежища, как правило, попадают люди старые, о которых некому позаботиться, или те, что всем сердцем чувствуют призвание к монашеской стезе. Ещё бывают такие, кого сдают родственники, но не путайте это с «заботой»! После пострига из монастырских стен выхода нет, они становятся и домом, и тюрьмой…
– Никитка, ты хоть глазами-то бесстыжими так явно по девкам не шарь, – шёпотом осадила меня бабка. – Они тут все христовы невесты, и неча облизываться!
– Я не… – Я сглотнул слюну и поправил челюсть, слегка приспустившуюся при виде очередной грудастой красавицы в чёрном. – А интересно, бельё у них тоже строго определённого цвета, с кружевами и бантиками?.. Тьфу! А куда мы, собственно, следуем, гражданка Феврония… э…
– У нас тут фамилий нет. Все под Единым Богом ходим, о мирском и не вспоминаем, – скромно ответила мать настоятельница и зачем-то подмигнула Бабе-яге. – Вот до моей кельи тихой дойдём, там, помолясь, и побеседуем.
– Да, собственно, я бы мог опросить вас и прямо здесь. Царевна Марьяна, троюродная сестра нашего государя, находится в вашем монастыре?
– Не ведаю, – без малейшей заминки соврала матушка Феврония. – К нашим воротам многие девицы приходят, для них обитель всегда открыта: и защитим, и успокоим, и за ручку к Богу приведём. А имя нам для этого спрашивать без надобности. Кто как назовётся, так и верим. А уж после пострига вообще новым именем нарекаем…
– То есть чисто гипотетически она может находиться здесь?
– Может не может, она не она, про то только Господу и ведомо. На вечерней службе всех их выставлю, присмотрись, может, какую и выберешь…
Сейчас-то я понимаю, что был обязан арестовать её уже после этих слов, но… Задним умом у нас не только Митя крепок. Конкретно в ту минуту меня просто неприятно царапнула пошловатая двусмысленность фразы, и не более…
– Заходите, бабушка. – Настоятельница открыла тяжёлую дверь, пропуская Ягу в низкую келью с одной скамейкой и узким зарешеченным окошечком. – Подождите нас тут, о душе подумайте, а мы с участковым отдельно потолкуем.
– Но я не…
К моему удивлению, наша эксперт-криминалистка заткнула меня одним взглядом и скромненько уселась на краешке скамьи.
– Иди, сыскной воевода. Веди следствие по всем правилам, а обо мне не беспокойся, я тут в полной безопасности.
– Ну разумеется, – всплеснула полными руками матушка Феврония. – Разве ж с кем в святой обители блаженной Пургении чего плохого случиться может? Хотя, конечно, всяко бывает…
– Что? – нервно поинтересовался я, видя, как она протягивает руку к засову снаружи.
Настоятельница молча кивнула, указывая мне на приоткрытую дверь кельи напротив. Я вытянул шею. Ну что ж, это помещение казалось не в пример богаче прочих: резная мебель, ковры, кресло, даже огромная кровать, и… ни одной иконы. Здесь, как вы понимаете, не насторожился бы только клинический дебил. К каковым меня относить покуда рановато…
– Проходи, садись, участковый, чувствуй себя как дома, – фамильярно ткнула меня пальчиком в бок матушка Феврония и, обернувшись, крикнула: – Эй, там! А ну, быстренько накрыли поляну для нас с сыскным воеводой! Водочки, икорки, а к тому расстегаев с вязигою. Али боярских пельменей с олениною подать?
Поскольку я не сразу собрался с ответом и перетянул чего-то там у Станиславского, то моё молчание было принято как знак безоговорочного согласия. Баба-яга чуточку приподнялась на скамейке, но в тот же момент глухо щёлкнул хорошо смазанный засов, обрекая главу нашего экспертного отдела на прозябание в камере-одиночке.