— Сейчас будет граница, — предупредила она и подала нагайку. — Не отставай, гони во весь опор. Проскочим.
И дала шенкелей гнедому. Тот с места взял в галоп, и Терехов не успел даже спросить, какая граница, с кем, если на плато три сопредельных государства? А самое главное — неужто они станут пересекать госграницу?!
Все эти вопросы остались в голове, и хотя кобылица старалась не отставать от жеребца, всё равно в резвости проигрывала, разрыв между конями увеличивался и нагайкой тут было не помочь. Тёмный круп гнедого отрывался вперёд, иногда сливаясь с ночной сумрачной землёй, и тогда Терехов скакал наугад, нахлёстывая серую. Впереди мчалась всадница Укока, словно прокладывая, пробивая путь в пространстве, но она почти всё время была незримой, и только чудились отголоски её цветочного аромата, чего быть не могло.
Он привстал на стременах и каждое мгновение ждал какого-нибудь барьера — старых столбов с колючей проволокой, ограждений запретных зон, сетчатого забора, насыпи или рва. Даже торчащего из земли камня хватило бы! Китайская и монгольская границы были укреплены ещё в шестидесятые годы, во времена культурной революции, и там могло быть всё что угодно, вплоть до минных полей, которые были обнесены наполовину рухнувшей колючкой, но вряд ли обезврежены!
Он мчался, сгруппировав тело для внезапного падения вперёд, дабы сохранить руки и ноги: каскадёрить учили в Голицинском на занятиях по конной подготовке. Но там момент спотыкания лошади был предсказуем, видим или даже управляем, а поле для приземления выстелено соломой; тут же, в полных потёмках и на каменистой земле, всякий промах грозил переломами, если при касании с землёй не войти в кувырок. Да и управляемое падение с лошади на скаку требовало постоянных тренировок, как у стрелка в тире, а он не вылетал ласточкой из седла с тех самых пор, как закончил училище.
Они не проехали и трети склона перевала, как серая самостоятельно и резко свернула в узкие лабиринты между высоких останцов и пошла шагом, осторожно спускаясь по крупным камням и плитам. Терехов уже никак и ничем не управлял, положившись на чутьё кобылицы, думал лишь о том, чтоб скорее уж всё закончилось, однако впереди послышался обвальный шум воды, и скоро показался невысокий, но мощный водопад, а дальше безвестная речка вообще уходила в каньон с отвесными стенками.
Лошадь пошла вброд, но зато уверенно и скорым шагом, дно выложено вроде бы галечником, хотя повсюду торчат угловатые камни, недавно сверзнувшиеся с уступчатых и почти отвесных стен. Ориентиром была лишь белёсая, светящаяся ночью вода, всё остальное пропадало во тьме, а речные струи иногда пузырились, пенились, образуя завитки. И они, эти яркие струи и водовороты, как вспышки электросварки, впечатывались в зрительную память и потом ещё долго маячили перед глазами, поскольку в каньоне резко потемнело.
Один такой стрельчатый светящийся сполох зацепился за лоб лошади, утвердился там и долго сиял, пока она шла шагом. Казалось, где-то над головой стены сомкнулись, небо перестало отсвечивать, и наступил кромешный пещерный мрак. Но это длилось недолго, впереди опять возник призрачный свет, потом стены резко раздвинулись, раскатившись редкими глыбами, и речка вырвалась из теснины на простор, превратившись почти в равнинную и спокойную. Лошадь сама перешла на рысь, затем на галоп, ведомая невидимым в темноте гнедым жеребцом, и встречный ветер испепелил, развеял по воздуху светящийся рог на лбу кобылицы.
В голове таким же сполохом светилась единственная мысль: пронесло! Серая не споткнулась, не поскользнулась, и вдруг сама начала осаживать галоп, переходя на иноходную рысь. Бока у кобылицы вздымались, даже на узде вскипела пена. «Не мудрено, что конокрадка Укока в два-три года напрочь загоняет коней», — подумал Терехов.
Как пролетели границу и были ли там хотя бы какие-то знаки, столбы, аншлаги, Терехов не заметил. Впрочем, как и вышек, пеших пограннарядов, сигнализаций и прочего порубежного обустройства. И это был намёк, что они ушли в Казахстан, где не проводилось даже демаркации. В ту сторону вроде бы и перевал похожий есть...
Через несколько минут он услышал впереди голос Ланды:
— Оп, оп, оп...
Усмиряла раззадоренного гнедого, похоже, проскочили самый опасный участок. Но вместе с этим осознанием он словно получил ответы на вопросы, завязшие в мозгу перед рискованным заездом: логово, жилище, приют или чертоги Ланды были на территории сопредельного государства, поэтому духа Укока не могли найти все эти годы. По свидетельству конюха Мундусова, Луноход знал, где обитает неуловимая возлюбленная, но почему-то не навещал её каждое полнолуние в чертогах, а рыскал по плато, заставляя солдат красить небо тревожными ракетами и пугать контрабандистов...
Как Терехов не сдерживал кобылицу, не высматривал во тьме всадницу на гнедом — промахнулся, ускакал вперёд метров на сто и услышал голос Ланды уже позади себя. Он развернулся и бросил повод в надежде, что серая сама придёт к жеребцу, с которым ходит неразлучно. Она же встала, вскинув голову, выслушала пространство и поры-сила в противоположную сторону. На сей раз не всадница, но её гнедой подал голос, и он был за спиной.
— Куда же ты? — Терехов натянул повод и развернул кобылицу. — Вперёд!
Лошадь неохотно, однако повиновалась. Андрей был уверен, что едет точно на звук, но через минуту жеребец опять заржал позади него! То ли акустика здесь была такая, и эхо обманчиво отзывалось между невидимых скал, то ли Ланда играла в прятки. Он остановил кобылицу, однако та беспокойно завертелась на месте, будто сама потеряла, откуда исходят звуки. Местность показалась степной, пустынной, близость гор не ощущалась, если только где-то есть столбообразные останцы, путающие эхо...
Всадница появилась внезапно, будто соткалась из ночного пространства или бесшумно прилетела, как сова.
— Ничего, ты ещё научишься повиноваться стихии. Поезжай за мной!
В её рваном от ветра голосе послышалось разочарование, прикрытое властным тоном. Сказала так и опять исчезла!
Но серая устремилась по зримому только ей следу, уже не отставала, и Андрей вольно отпустил повод. Наконец, заехали в какой-то распадок и Терехов нагнал Ланду, когда она спешилась.
— Расседлай и отпусти кобылицу, — распорядилась мимоходом. — Приехали.
— Мы в Казахстане? — спросил он, расстёгивая мокрые и мыльные от пота подпруги.
— В России, — обронила всадница.
— Как же граница?
— По каньону идёт граница тьмы и света. Мы ехали по реке времени!
На самом деле всадница считалась самым загадочным явлением на Укоке, но на фоне иных «шизотериков» в первые часы общения создавала впечатление вполне здравомыслящей особы, каким-то образом существующей в суровых условиях. И эти её заявления никак не укладывались в первое о ней представление. Конечно, можно было сделать поправку на её творческий род занятий, художественное воззрение на окружающий мир, но только и всего. В остальном Терехов не замечал слишком явных отклонений, а женская властность — результат избалованности всеобщим поклонением, славой, которая бродила в умах туристов, пограничников и алтайцев. По крайней мере, она вряд ли ела мухоморы, чтобы совершать путешествия во времени и пространстве, не впадала в глубокие медитации, она угоняла коней, мастерски умела держаться в седле, каким-то способом дурачила мужиков, ввергая их в похмельное состояние. Была надежда, что и подземные чертоги её окажутся вполне реальной землянкой, а не жерлом вулкана, как утверждал «солдат удачи» Ёлкин.
Но после заявления о реке времени Терехова слегка покоробило: и у этой были свои тараканы. От пересечения неведомой границы тьмы не прибавилось и светлее не стало: небо в тучах, ветер и разве что за перевалом тепло и снега нет...
Ланда выдержала паузу, словно прислушиваясь к его размышлениям, и, похоже, усмехнулась.
— Мы проскочили границу зоны покоя, — снисходительно объяснила она, — выезжали с кладбища. Ты же чувствуешь — здесь уже нет могил. Река времени растворила и унесла скорбь.
И тем самым добавила ещё больше вопросов и сомнений.
Они прошли в узкий проход между высокими камнями, повернули резко в сторону и оказались под каким-то невидимым сводом, ибо над головой зазвучали их собственные шаги и повеяло теплом. Тьма была непроглядная, поэтому Терехов ориентировался на звуки движения впереди и обострившийся в замкнутом помещении цветочный запах.
— Повесь сюда седло, — сказала Ланда. — Пусть просохнет.
Он наугад сделал несколько шагов на её голос и так же наугад опустил куда-то седло.
— Ступай за мной, — прошелестело уже впереди.
В этой части подземелья пахло конями и навозом: должно быть здесь стояли лошади. Потом он услышал, как открывается тяжёлая, наверняка бронированная, дверь, и лишь после этого, будто бы сам собой возник тусклый свет, источающийся у самого пола от невидимых лампочек. Они оказались в довольно тесном и тёплом помещении с бетонными стенами и дощатым полом. После кромешного мрака скромное, скрытое освещение показалось ярким, хотя, чтобы различать предметы вокруг, надо было приглядываться.
— Это не преисподняя, — сказала она. — Это заброшенный военный бункер. А тепло — от котла на дизтопливе.
— От котла? — спросил Терехов, убеждённый, что она и слов-то таких знать не должна.
Он машинально осматривался, надеясь увидеть картины на стенах, однако ничего, кроме вешалки с одеждой, пучков и целых веников сухой травы, не обнаружил. Ещё висели какие-то змеистые корни, мешочки, оплетённые или обшитые тряпками, склянки, бутылки и солдатские фляжки. В общем — полный набор ведьминской лаборатории. Откуда-то потягивало тёплым сухим воздухом, хотя никаких батарей и труб не было видно.
Хозяйка оказалась негостеприимной и даже чаю не предложила, а после сумасшедшей скачки и трёх сошедших потов пить хотелось невероятно. Она только скинула доху и повела его дальше, через следующую железную дверь, напоминающую люк в подводной лодке.
Скорее всего, этот бункер был командным пунктом пограничной обороны времён китайской культурной революции. Причём не специально вырубленный в горе, а вписанный в старую штольню, поскольку сразу за люком оказалась обыкновенная горная выработка с потолочным освещением и сетчатой крепью, забросанной бетонным раствором. Правда, и так тусклые фонари на кровле были густо замазаны тёмно-зелёной краской, отчего свет был призрачный, лунный. Терехов проводил маркшейдерские работы по заказу таштагольской железнорудной шахты в Кузбассе и по таким выработкам исходил добрую сотню километров. Только здесь, от пола до кровли, всё было заставлено солдатскими кроватями: вероятно, в штольне должен был укрываться личный состав, хотя сейчас было прохладно, как во всяком неотапливаемом подземелье. Самое интересное: в дальнем углу этого помещения десятка три двухъярусных кроватей были аккуратно застелены и отгорожены брезентовой занавеской.
Они миновали эту импровизированную казарму, после чего Ланда отворила ещё одну дверь, деревянную и обшитую войлоком. За ней было тепло, но так темно, что мрак словно изливался оттуда, как изливается через дверь уличный холод в морозный день.
— Здесь у меня галерея, — предупредила она. — Входи, я включу свет. Тут тепло и сухо. Картины не переносят влажности.
Терехов переступил высокий порог, Ланда затворила за ним дверь и ушла. Он остался стоять у входа, потому что не видел, куда ступить и что перед ним. Пахло скипидаром, старым войлоком и ещё чем-то застоялым, музейным. Прошло больше минуты, прежде чем мигнули некие гирлянды вдоль стен, на секунду высветив просторное помещение в ширину всей штольни. Потом наконец-то зал осветился так ярко, что Андрей в первый миг зажмурился.
18
Вероятно, это было штабное помещение, сохранились новенькие армейские столы начала семидесятых годов, пульт с тумблерами, трубками полевых телефонов и раздвинутые шторы на стене, где, должно быть, висела оперативная карта. Военные построили бункер, но так его и не обжили: китайцы опомнились, перестали угрожать войной и объявили всему миру экономическое наступление. О командном пункте попросту забыли после развала СССР, и теперь всё это было переоборудовано под творческую мастерскую художника. Штабные столы завалены бумагами, кусками мешковины, заставлены банками, откуда торчали кисти, коробками с полувыдавленными тюбиками и подрамниками с холстом. Посередине стояло изделие из деревянных ящиков, явно сколоченное женской рукой и напоминающее мольберт. Но ещё более нелепо выглядело освещение, наскоро собранное из проводов и автомобильных лампочек, прикрученных изолентой и развешенных вдоль стен. Они должны бы были подсвечивать картины, однако висели как попало и светили в пол, отчего на полотна почти не попадало света. Словно кто-то второпях растянул гирлянду, набросив её на спинки суровых армейских стульев, и убежал.
Картин на стенах висело около трёх десятков, и прежде чем увидеть, что там изображено, Терехов подтаскивал или, напротив, отодвигал стулья с лампочками и всё равно толком ничего не рассмотрел.
Сначала вообще не мог понять, что на полотнах: то ли причудливые звери, то ли люди, то ли просто невообразимая по цвету мазня и разрушение всякой формы — абстракционизм. Он единственный раз был на такой выставке, однако ещё с курсантских времён уяснил: если явление называется красиво и элегантно, значит кто-то пытается прикрыть свою дурь, бесталанность или вовсе шизофрению. Так говорил курсовой офицер и, пожалуй, был прав. «Если подобным бредом кто-то восторгается и платит за него огромные деньги, это явный вызов обществу с нормальными мозгами и желание его унизить», — так считал заместитель начальника училища по политработе, и его мнение тоже имело право на существование.
При всей внешней рассудительности и адекватности беглая подруга Репья страдала явным расстройством психики. Алтайцы не зря считали её воплощением духа преисподней: чёрная сова рисовала неких бесформенных чёрно-зелёных или чернильно-фиолетовых существ, напоминающих жаб, ощипанных птиц и убогих людей с мерзкими физиономиями. По свидетельству запойных алкоголиков, такие чудовища грезятся во время белой горячки на третий-четвёртый день похмелья. Значит, она их видит и без спиртного, в своём больном воображении. Иначе этих уродов не придумать и не написать! Сумерки какие-то и на полотнах, и в сознании — сон разума. И ответ её он уже предугадывал: «Я таким вижу мир». Подобные творения следует показывать не искусствоведам, а психиатрам. Говорят, по картинам они устанавливают точный диагноз и назначают курс лечения.
Терехов сделал круг по этой галерее и только на одном полотне заметил два светлых, голубых мазка, и то небрежных, будто бы случайных. И ещё осталась в памяти единственная «реалистичная» картина, где две реки сливались в единую, образуя омут, в котором под водой свивались хвостами и руками некие существа. Остальная живопись оставляла гнетущее, неприятное впечатление, хотелось поскорее уйти, но он всё-таки ждал хозяйку вернисажа и не знал пока, что ей скажет. Если она привезла его на выставку, то непременно спросит, и тут либо надо говорить правду, либо прикинуться и восхищаться.
Знать бы только, чего она ждёт и что хочет услышать?
Интересно, кто ещё видел эту живопись? И почему она остановила свой выбор на нём? Казахский турист по прозвищу Зырян мог тут оказаться, не исключено и Сева Кружилин тоже — обоих увезли с диагнозом. Тогда что они могли сказать ей: что увидели или прикидывались знатоками абстракционизма? А вот Репей явно здесь не бывал, иначе бы не рыскал по плато в полнолуние. И конюх Мундусов видел! Пожалуй, он единственный, кто знает расположение чертогов и здесь часто бывает. Автомобильные лампочки современные, не советского производства, и аккумуляторы свежие, наверняка электростанция есть для подзарядки... Конюх — её слуга, сам признался, и Ланда ему полотна показывала, например, чтобы устрашить, поддержать свою славу духа земного дна.