— Нет, там он всегда открыт. Войти будет нельзя, не встретив солнца.
Это было слишком уж мудрёно и неприемлемо, обычно на такой зауми он взрывался и начинал доказывать, что у собеседника напряжёнка с психическим здоровьем. Но сейчас, к своему удивлению, он даже не возмутился.
— И ты сможешь избавиться от слепоты?
Ответ мог повергнуть в шок любые здравомыслящие мозги:
— Я смогу уйти, чтобы обратиться в белую сову.
У Терехова в голове загорелся красный сигнал светофора. Подобное он мог воспринимать только как поэтическую форму иносказания, помня разговоры с Куренковым о поэзии. Будущий шеф уверял, что вся она, поэзия, выстроена не на словах и рифмах — на парадоксальных образах, поэтому достаёт душу и действует на подсознание. Чтобы не пополнять список умалишённых на Укоке, он и отнёс Ланду к поэтам: живопись, особенно в её стиле, была где-то рядом...
— Понял, тебя нужно сопроводить на Таймыр, — чтоб приземлить её, а больше себя, произнёс Андрей.
— Мне нужен поводырь, которого я давно ищу.
— Да, я уже сообразил. Довезти и там оставить?
— Возле портала. Я укажу место.
— Одну на пустынном плато? В диких горах?
— Я не останусь в горах — войду в портал и поднимусь на крыло.
Терехов вытряс из ушей эти её слова, чтоб не успели достать сознания и там закрепиться. Они стекли по щекам, как в детстве стекает после купания попавшая в уши и уже согретая водичка.
— Но потом когда-нибудь вернёшься? — спросил, чтоб закрепить наступившее облегчение.
— Нет, я не вернусь. А зачем?
Он сделал ещё одну попытку её приземлить.
— А как же твоя галерея? Картины?
— Ты был последним, кто их видел, — мгновенно отозвалась чёрная сова Алеф. — Я их сегодня же сожгу. Или завтра, как будет настроение.
— Сожжёшь?! И не жалко?
— Нельзя оставлять людям окна в мир мёртвых.
Она ни в какую не хотела опускаться на землю; напротив, упрямо тянула его за собой, в бездну безрассудства, которая, скорее всего, и была параллельной реальностью.
— Ты пока не жги, — попросил Терехов. — Я же ещё не поводырь. То есть не сказал, что готов...
И замолк, сообразив, что отступать ему уже некуда.
— Если ты вышел из галереи с душой и чувствами, — заключила Ланда, — значит, готов. Я могу со спокойной совестью предать мои окна огню. Ты увидишь фейерверк, если станешь почаще смотреть в небо. Это будет грандиозное зрелище! Теперь ступай!
Открутила колесо, отвела створку и встала в ожидании. Терехов ступил через железный порог. В устье штольни, зажатом каменной кладкой, было уже светло. Обе лошади стояли около пустой кормушки и лениво перебирали объедки.
— Оставлю тебе жеребца, — сказал он.
Тяжёлая дверь со скрипичным пением закрылась, но сквозь это низкое, неприятное звучание ему послышался её шелестящий голос и обронённое слово: «Благодарю».
19
В суд его так и не увезли: около часа он топтался на снегу вместе с конвоирами, но автозак не приходил. Стражи куда-то звонили, узнавали и пожимали плечами, обмениваясь короткими непонятными фразами. Потом они даже наручники с Терехова сняли, поскольку замёрзли голые руки, и тем самым поселили дерзкую мысль о побеге. Ворота отъезжали частенько, пропуская машины, и можно было опять уложить неустойчивых милиционеров и сделать рывок. На той стороне дежурил пожилой привратник с автоматом, но из-за неудобства при проверке пропусков, он завернул его почти что за спину, да ещё мешал кургузый и объёмный бронежилет. Завалить эту чурку с глазами не составляло труда, а пока он будет пурхаться в снегу, можно рвануть стометровку до ближайшего угла — а там уже воля вольная...
Если бы не эта случайная встреча с Алефтиной, Терехов бы так и сделал, но её увели в здание изолятора, и она теперь, сидя в неведомой одиночной камере, удерживала от безрассудного побега. Помочь ей можно было лишь будучи свободным законно, чтобы хоть деньги вернули, дабы нанять адвоката! Наконец, искушение закончилось, стражники получили команду отвести задержанного в камеру и, не надевая наручников, привели его почему-то не в одиночку, а в общую, где сидело ещё шестеро и были свободные кровати.
В первый момент Андрей расценил это, как неудобство: в одиночке никто хоть не мешал и не мельтешил перед глазами, а тут сидельцы бродили, громко разговаривали, смеялись и вообще вели себя, как счастливые, довольные люди. Оказалось, что это хулиганы, которых осудили на несколько суток, как хотели осудить и Терехова. А потому как на улице валил снег, то все они собирались на работу — разгребать тротуары, что было занятием весёлым.
Сначала Андрей решил, что стражники что-то перепутали, посадив его, по логике, уголовника, к суточникам, но выводящий конвоир глянул в список, нашёл фамилию Терехова и повёл вместе со всеми на работу. Сбежать теперь вообще не было проблем: в сопровождении одного безоружного милиционера всю команду поставили грести снег возле супермаркета. Некоторые сразу же забежали в магазин, покупать сигареты и пиво, на что конвойный не обращал внимания. И только сейчас Андрей оценил преимущества общей камеры и ещё то, что его, даже неосуждённого, перевели из уголовников в административно арестованные! Этот другой статус показался выгодней, чем побег, ибо явственно запахло свободой. Алефтине грозили десятью годами срока, а ему даже пяти суток не дали. Значит, в полночь, когда пройдёт сорок восемь часов после задержания, надо требовать освобождения!
Наполненный этими мыслями, он с удовольствием покидал снег и подошёл к конвоиру, который от скуки тоже взялся за лопату.
— Вы не знаете, почему меня в суд не повезли? — спросил без особой надежды.
— У вас сопротивление сотрудникам?
— Будто бы да...
— Сегодня судья другой, — с удовольствием объяснил страж. — Этот не арестует. Он нашего брата терпеть не может.
— То есть отпустил бы? — изумился Терехов.
— Из зала суда. Он многих уже отпустил... — походя выдал конвоир служебную тайну и ещё успокоил: — Ничего, завтра будет наш, арестует.
Терехов выдавать своих замыслов не стал, хотя про себя решил, что дожидаться завтрашнего ареста не станет и начнёт качать права уже сегодня.
Норильский снег можно было убирать бесконечно: пока бригада сгребала одну сторону широких тротуаров, вторая покрывалась на вершок и зарастала сугробами, поскольку по улицам дул нескончаемый, с ровным напором, ветер. К супермаркету часто подкатывали машины и снегоходы самых разных калибров, больше мощные «ямахи», и Андрей между делом к ним приглядывался. У изыскателей на Ямале эта техника была чем-то вроде велосипедов, хотя чаще они пользовались отечественными дешёвыми «Буранами», и только начальство рассекало на импортных.
Едва он увидел настоящий горный снегоход и стал чистить снег возле него, чтобы дождаться хозяина и спросить цену на рынке, едва размечтался, как к супермаркету подлетела омоновская «шишига» и из неё выскочили милиционеры — похоже, группа захвата, что была в самолёте. Они рассредоточились вдоль магазина, кого-то опять ловили. И вдруг одного из них конвойный подвёл к Терехову.
— Вот он.
— Садитесь в машину! — приказали ему, однако довольно вежливо и наручников не надели.
Погрузили не в «шишигу», а в легковушку, и повезли в противоположную от изолятора сторону. Сопровождающие были в гражданском и своей молчаливой сосредоточенностью напоминали скорее работников службы безопасности. Ничего хорошего от такого оборота ждать не приходилось, гадать, что будет, надоело, однако было предчувствие, что сейчас всё и разрешится. По крайней мере, дальнейшая судьба прояснится окончательно.
Снег залепил все вывески, и куда привезли, понять было трудно, хотя у дверей дежурил милиционер. Сразу же провели на второй этаж и распахнули перед ним двустворчатую дверь.
— Входите, пожалуйста.
Терехов вошёл в полутёмную комнату и сразу же увидел Алефтину с маской на лице и в окружении каких-то женщин. Двое мужчин сидели напротив — прокурор, которого Андрей принял за опера, и какой-то очкарик, а один, в форме подполковника — в торце стола. У Терехова была мысль — броситься к ней и обнять, как там, во дворе изолятора, но что-то удержало, и мгновением позже он почувствовал, что его порыв сдержал вид её окостеневшей фигуры, замершей в полном равнодушии. Там, во дворе, она ощутила его близость и сама устремилась навстречу. Там она сама вошла в объятия! Здесь же сидела, как индийское изваяние, сплетя тонкие, холодные на вид пальчики перед закрытым лицом.
Сопровождающие усадили Терехова напротив, и мероприятие сразу же обрело форму очной ставки или какого-то опознания — так в первый миг показалось: есть понятые, подставные женщины. Смущал только букет цветов, упакованный в плёнку и лежащий на краю стола, он вносил неуместную торжественность в происходящее.
Вдруг подполковник, говоривший по телефону, бросил трубку и вскочил:
— Дамы и господа, прошу внимания, — отчего-то со скорбной и возвышенной интонацией пропел он. — Госпожа Терехова, господин Терехов, Городской отдел внутренних дел приносит вам глубочайшие извинения. Произошла досадная ошибка. Наши коллеги из Новосибирска ввели нас в заблуждение. Вы свободны. Простите, что вынуждены были испортить начало вашего свадебного путешествия.
Всё это он произнёс заученно, без особых эмоций и на одном дыхании, будто опасался забыть слова. Возможно, поэтому у Алефтины даже пальчики не дрогнули. Угадать её чувства было невозможно точно так же, как выражение глаз под кожаной маской. Скорее всего, по этой же причине Терехов ничего не ощутил, тем более удовлетворения и ожидаемого восторга. Женщины рядом с женой радовались больше, улыбались, касались её плеч и что-то шептали. Однако в воздухе витала недосказанность, было ощущение, что мероприятие ещё не закончилось, все чего-то ждут, поглядывают на дверь, и пауза затягивается. Вместо облегчения Андрей почуял распирающий приступ сарказма и готов был сказать ответную речь, но смущала непоколебимость Алефтины.
И тут дверь распахнулась, вместе с ветром в комнату влетел высоченный сухопарый молодой человек, за которым тянулся такой же ветреный шлейф людей с фотокамерами и микрофонами. Все вскочили, в том числе прокурор, подполковник и женщины рядом с Алефтиной. Стало понятно, что пришёл хозяин города, возможно, всего Таймыра, и что представление с извинениями устроено ради него. Он тоже извинился за ошибку правоохранителей города, предупредил их об ответственности и пожелал счастливого свадебного путешествия. Его снимали со всех сторон, и Терехов вдруг уловил желание хозяина: ему нужен был кадр, как он пожимает руку освобождённому из тюрьмы счастливому молодожёну. Этот ходячий двухметровый скелет стоял напротив и ждал, чтобы ему подали руку, но Андрей набычился и, демонстративно навалившись на стол, спрятал руки. Тот уловил это движение, закончил свою речь словами о бережном отношении к человеку и утешился тем, что одна из женщин вдруг преподнесла ему букет цветов.
Вся эта сентябрьская «норильская метель» унеслась в двери, и наконец-то началась рутина — возвращение отнятых при обыске денег и вещей. Все присутствующие сразу же потеряли интерес к происходящему: прокурор ушёл почти следом за хозяином, потом раскланялись женщины, рассовывая всем визитки — оказалось, что это городской женсовет, примчавшийся спасать от произвола милиции несчастную слепую художницу. А длинного худосочного хозяина почему-то называли именем, более напоминающим прозвище, — Прохор или вовсе Прошка. Кем он на самом деле был и отчего имел такую власть, осталось загадкой, да и в тот момент не особенно-то интересовало.
Терехов снова взгромоздил один рюкзак на плечи, другой взял в руку и вышел из здания, держа у себя в ладони ледяные пальчики Алефтины. На улице она первый раз шумно перевела дух, словно не дышала всё это время, чуть встрепенулась и сама потянула по метельному тротуару. Ей было всё равно, куда идти, главное — вырваться из пространства, связанного с изоляцией, тюрьмой, решётками, и уйти подальше от фонарей. Но город был хорошо освещён, поэтому Терехов увлёк её в проезд между пятиэтажками на сваях.
— Давай постоим, — предложил он и тоже перевёл дух. — Всё уже позади.
Хотел приобнять, но чёрная сова невыразительно уклонилась, словно и не было страстных объятий и сбивчивого шёпота, случившихся всего несколько часов назад.
— Что ты сделал? — спросила она так, словно он совершил нечто непотребное.
— Ничего...
— Что ты сделал? — повторила она. — Почему нас выпустили?
— Я ещё и пальцем не шевельнул. И продумывал только побег.
Она не поверила.
— Нет, ты что-то сделал такое! Ты чародей? Колдун? Или в самом деле великий шаман?
Терехов стряхнул тающий снег с её волос — от головы излучалось такое сильное тепло, что согревало руку.
— Какой из меня шаман? Я подумал, что это ты совершила свой ведьминский ритуал. На Укоке тебя считали ведьмой.
— Всё сгорело вместе с картинами, — призналась она. — Здесь я бессильна...
— Но ты же как-то умудрилась спрятаться в ванной комнате, где всё на виду?
— Они просто плохо смотрели, потому что боялись... Ты откупился?
— Откупиться от прокуратуры никаких денег не хватит.
— Я поняла... Заплатил Мешкову — и тот закрыл дело?
Терехов засмеялся.
— Подумай сама: как бы я связался с Мешковым? Я тоже сидел в камере. Даже телефона не было.
— Почему выпустили?
— Не знаю, — откровенно признался он. — Может, дело закрыли и больше не разыскивают?
— Репьёв говорил: срок давности — десять лет. А прошло всего пять.
— Ты таскала его на аркане? Нанесла ему увечье?
— Жалею, что не превратила в отбивную, чтоб воронам было легче расклевать!
— Не надо меня пугать. Я не боюсь.
— Не пугаю... Ничего не понимаю!
— Давай не будем гадать, — заключил он. — Пойдём в гостиницу. Тебе нужно успокоиться.
Они пешком добрели до гостиницы «Полярная звезда», вывеска которой читалась отовсюду, сняли двухместный номер, и Алефтина даже не пошла в душ — легла на кровать, укрылась краем покрывала и замерла. Терехов задёрнул штору, но она всё равно пропускала свет, избавиться от маски было нельзя, а она уже почти трое суток её не снимала. Терехов догадался: постелил ей в джакузи. Она перебралась в ванную комнату, и там, в полной темноте, наконец-то стащила маску, умылась и легла. Андрей думал, что она уснёт, было уже поздно, однако через несколько минут Алефтина позвала его.
— Посиди со мной... Только не смотри на меня!
Это было похоже на каприз, но он и сейчас ещё помнил согревающий миг откровения во дворе изолятора, плотно прикрыл за собой дверь и сел на пол, возле стенки.
— Я же ничего не увижу, — обронил он. — Мрак кромешный.
— Всё равно не смотри!
Всё пространство джакузи к тому же было занавешено пластиковой шторой. Но, странное дело, Терехов каким-то образом почувствовал её взгляд.
— Скажи мне... Нет, поклянись. Ты, правда, ничего не делал, чтоб нас выпустили?
— Честное пионерское, — кисло пошутил он. — Ты что, на слово не веришь?
— Значит, это всё Репьёв устроил.
— Что — всё?
— Не было уголовного дела. Не было розыска. Он убедил меня, чтобы я с Укока не ушла. Он запер меня в мире мёртвых!
— Но ты же таскала на аркане Мешкова?
— Казнить хотела, по обычаю времён всадницы Укока.
— За что?
— Я дала обет безбрачия, а он хотел сделать меня наложницей. Запер в бункере, без света — так усмиряют птиц... Держал три месяца в полной темноте, и я стала чёрной совой. Начала видеть во мраке... и ненавидеть мужчин, при свете и без него.
Терехов не умышленно — случайно скосил взгляд и сквозь белую плёнку занавески узрел горящий совиный взор. Её глаза светились желтоватым лунным светом.
— Если ты прикоснёшься ко мне, казню и тебя. Наш брак ничего не значит.